PHANTON

ПРИЗРАК.
18 марта, 1944 .

Поместье Парсонс отличается от всего, что я когда-либо видел прежде. Если бы оно располагалось в самом центре Сиэтла, то казалось бы просто неуместным.
Из-за черной облицовки и горгулий на крыше здание напоминает кадр из фильма “Дракула”. В этом городе подобных строений просто не существует, и все же, я нахожусь здесь.

Засунув руки в карманы пальто, я прогуливаюсь по переднему двору. Перед черным крыльцом распускаются разноцветные цветы, придавая дому вид мрачной грозовой тучи на фоне красочной радуги.
Этот дом довольно интересный и только подогревает мое любопытство относительно того, кто такой Джон Парсонс и какого черта он проживает в таком месте.

Через мгновение я получаю ответ на свой вопрос, когда замечаю движение в большом эркерном окне. Высокая обладательница пышных форм усаживается на стул прямо перед зеркалом. Меня сразу же очаровывает ее внешность. У нее полные алые губы и черные, красиво закрученные локоны. Она одета в ярко-желтое платье, рукава которого свободно свисают по бокам, а ткань подчеркивает ее изящную талию.

Мое сердце замирает — как будто сам Бог остановил время — когда я вижу, как она разглядывает что-то у себя на коленях. Уголок ее губ чуть приподнимается. Судя по тому, как она наклоняет голову и движет рукой, создается впечатление, что она что-то записывает.
Я совершенно очарован ею и, хотя у меня нет возможности узнать наверняка, уверен, что именно она стоит за дизайном поместья Парсонс.

Будучи загипнотизированным, я направляюсь к ней, мой разум погружен в транс, из которого, вероятно, нет никакого выхода.
Я не просто очарован ею.
Я одержим желанием обладать этой женщиной.
И она должна стать моей.
Словно услышав мой внутренний зов, она поднимает взгляд и пристально смотрит на меня. В этот миг меня будто пронзает молния прямо на месте. Ее рот слегка приоткрывается, глаза расширяются от удивления, и хотя кажется, что страх вонзает в нее свои когти, она выглядит не менее раздраженной.
Я приехал сюда, чтобы выяснить, кто такой Джон Парсонс, и единственное, что мне известно — что он возвращается к самой красивой женщине на свете.
И он абсолютно ее не заслуживает.

Она прижимает руку к сердцу, крепко сжимая в пальцах массивную золотую ручку.
Что она пишет? Напишет ли она обо мне?
Мне бы очень хотелось, чтобы меня поглотили ее слова, независимо от того, откуда они исходят. Будь то из этих ярко накрашенных губ или же ласковых рук. Я хочу познать каждую ее грань, каждый ее сантиметр — разум, тело и душу.
В груди нарастает давление, и я повторяю за ней. Моя рука прижимается к сердцу, которое сжимается почти что до боли.
Мне требуется немало усилий, чтобы отвести от нее взгляд. Сделать шаг в сторону, затем развернуться и неторопливо передвигаться по широкой подъездной дорожке, усыпанной гравием. Дорога к моей машине, припаркованной на улице, занимает несколько долгих минут, но я не помню ни единой секунды из этого времени.
Она терзает мой разум, проникая в него, как паразит, лишая меня независимости. Моя воля зависит от этой женщины, и без нее я не имею никакого значения.

Я захлопываю дверцу своего “Кадиллака” и остаюсь сидеть внутри, скорбя о жизни жены Джона Парсонса.
Она уже никогда не будет прежней. Так же, как я.
Ее муж случайно втянул ее в мир, к которому она не имеет отношения.
Но именно я никогда не дам ей уйти.

ЛИСА.
19 марта, 1944.

В этом доме погибло пять человек.
Порой я задаюсь вопросом, не стану ли я одной из жертв этой трагедии.
Я убеждена, что виновником окажется мой муж. Он вызывает у меня такой стресс, что мое сердце может просто не выдержать.
У нас нет денег.
Также у нас нет друзей или родственников, на которых мы могли бы рассчитывать.
У нас больше ничего не осталось, и мы чувствуем себя одинокими в своем бессилии.

Слезы оставляют следы на бумаге от коллекторов, которая лежит у меня на коленях и напоминает о том, как ограничены наши финансовые возможности.
Письмо было отправлено два дня назад, и он даже не удосужился мне об этом сообщить. Я наткнулась на него, когда оно выглядывало из стопки вскрытой почты на столе рядом с банковскими выписками, подтверждающими закрытие его счетов. В бумагах не было ничего примечательного, но тихий голос в моей голове убедил меня посмотреть.
И, Боже мой, часть меня жалеет, что я это сделала.
Мы рискуем остаться без дома. У нас не хватает средств для выплаты ипотеки, не говоря уже о коммунальных расходах. Он потратил почти все наши деньги. Абсолютно все.
Как мы будем заботиться о Серафине? Кормить ее, одевать и следить за тем, чтобы она засыпала в уютной постели? После школы несколько дней в неделю она работает в гастрономе, чтобы развить чувство ответственности и накопить на военные налоговые марки, а также, честно говоря, чтобы удовлетворить свою страсть к мороженому. Но я никогда не смогла бы попросить ее оплатить счета. Ради Бога, ей всего тринадцать!

В наши дни родители часто обращаются за поддержкой к своим детям — времена непростые, война в самом разгаре — но нам все еще удается защищать Серу от множества трудностей.
Почему она должна отвечать за его ошибки?
Мы всегда чувствовали себя в безопасности благодаря наследству от семьи Джона и его успешной бухгалтерской фирме, что позволяло нам жить в достатке. Я и подумать не могла, что он сможет поступить с нами подобным образом.
Когда Джон ухаживал за мной, он кормил меня красивыми фантазиями, и я, как дура, проглатывала каждое его слово. Он поклялся построить мне дом, который бы отражал мое необычное чувство стиля, и сдержал свое обещание. Это сделало меня счастливой, хотя и стоило жизни несчастным людям, погибшим во время строительства, что вызвало осуждение со стороны общественности. Однако он также клялся, что мы превзойдем богатство его деда и будем жить в такой роскоши, о которой даже не смели мечтать. Он клялся, что однажды купит для нас большую лодку, чтобы мы могли пересечь океан.
Столько обещаний, а в итоге… он просто пошел и все растратил.

У меня замирает дыхание, когда думаю о человеке, который вчера бродил под моим окном. Я старалась убедить себя, что он просто еще одна потерянная душа, но теперь, когда осознала, в какие неприятности втянул нас Джон, я начинаю сомневаться в своих суждениях.
Если на нашу территорию вторгается мужчина, это может означать лишь одно: Джон натворил что-то ужасное.
Несмотря на то что это пугает, я задаюсь вопросом, не связался ли он случайно не с теми людьми. В результате наша с Серой безопасность может оказаться под угрозой.
О, Джон, что ты наделал?

— Мама? Я проголодалась. У нас есть какая-нибудь еда? — тихий голосок Серы отвлекает меня от моих грустных мыслей. Я быстро вытираю слезы и поворачиваюсь к ней с широкой улыбкой.
Я сидела в своем кресле-качалке у окна, колеблясь между шоком от изучения листка бумаги и грустным взглядом на улицу.

— Разумеется, детка. Если хочешь, я могу быстренько что-нибудь приготовить.

Она улыбается, и ее веснушчатые щеки будто сияют.
Она — воплощение красоты среди пепла, который, кажется, скапливается в этом проклятом доме.

— Да. Когда готовишь ты, получается гораздо вкуснее.

Я фыркаю. Она клянется, что ее
бутерброды никогда не смогут сравниться с моими, даже если мы используем одни и те же ингредиенты. В любом случае, мне всегда нравилось заботиться о ней. Однажды она перестанет просить меня о помощи, и мне совсем не хочется, чтобы это произошло.

Сера идет на кухню, а я направляюсь в небольшую уборную в коридоре. Я снова наношу пудру на запачканные щеки и подкрашиваю губы рубиново-красной помадой до тех пор, пока не остается ни следа от моего смятения.
Идеально.
Моя дочь никогда не узнает, как близок ее мир к тому, чтобы рухнуть у нее на глазах.

Я прохожу через гостиную, любуясь великолепной плиткой в клеточку, которая простирается до самой кухни. Сера сидит за кухонным столом, ее ноги покачиваются, пока она сосредоточена на выполнении домашнего задания.
Это зрелище мгновенно ослабляет назойливую боль в моей груди.
О, как бы мне хотелось вернуть ту детскую невинность, что и у Серы.

— Чего бы тебе хотелось, сладкий горошек? — спрашиваю я, заходя в кухню, мои домашние туфли стучат по полу.

Она пожимает плечами.
— Не знаю.

— Как ты смотришь на слоновьи хвосты? — предлагаю я.

Она отрывается от домашнего задания и поднимает на меня взгляд, сморщив носик.
— Фу, нет!

— Язык панды? Копыта жирафа?

— Мама, — скулит она, растягивая каждый слог.
И все же, на ее лице появляется глуповатая улыбка, и я понимаю, что моя задача выполнена.

— Ладно, хорошо, — говорю я, уступая. — Что скажешь насчет сэндвича с индейкой?

— Да, пожалуйста, — говорит она, ее дерзкая улыбка становится шире.

— Или... — я делаю паузу.
— Индюшачьи лапки?

Она театрально вздыхает, как это обычно делают тринадцатилетние девочки, а я поворачиваюсь к холодильнику, чтобы взять ингредиенты, и моя улыбка быстро тускнеет под искусственным освещением.
Как долго она сможет беззаботно наслаждаться едой, не беспокоясь о том, когда у нее будет следующий прием пищи?
Отбросив эти мысли, я вновь натягиваю улыбку и начинаю готовить ей сэндвич. Прежде чем приступить к приготовлению индейки, сыра и горчицы, я обязательно обрезаю корку с каждого ломтика хлеба.

— Папа сказал, что у нас появится новый автомобиль, и он разрешит мне сесть за руль, — небрежно сообщает Сера.

Я замираю на месте, держа нож в руке прямо над ломтиком хлеба.
— Что? — спрашиваю я, затаив дыхание, мое сердце готово вырваться из груди.

— Ага, — щебечет она. — Он заявил, что мы разбогатеем, и он купит мне “Корд 812”.

Я моргаю, стараясь сосредоточиться на нарезке хлеба, а не на своих дрожащих пальцах. Сера не разбирается в автомобилях, но мой муж, безусловно, знает в этом толк, и я часто слышала, как он обсуждал именно эту модель. Это один из множества автомобилей его мечты, и теперь он сделал так, чтобы это осталась только мечтой.
Ублюдок.

— Действительно, сейчас? — спрашиваю я, стараясь придать своему голосу спокойствие, которого на самом деле не испытываю.

— Ага.

Я расправляюсь с обоими кусочками, прежде чем нахожу в себе силы спросить: — И когда, по его словам, это должно произойти?

Она вновь пожимает плечами.
— Не говорил.

У меня такое чувство, будто в горле застрял камень, и гнев постепенно отправляет мою кровь.
Как он смеет давать такие громкие обещания, когда мы практически бездомные? И особенно Сере, из всех людей! Я могла бы простить его за то, что он вселил надежду в меня, но уж точно не стоило этого делать с моей маленькой девочкой.

— Ну, это нам с папой еще предстоит обсудить. Возможно, когда ты станешь постарше, у тебя появится что-то более безопасное? Как насчет “Доджа”?

Она снова морщит нос.
— Скучновато. Эта машина будто предназначена для стариков. Тебе самой следует водить этот драндулет.

Усмехаясь, я протягиваю ей тарелку с сэндвичем и горстью картофельных чипсов.

— Я хочу, чтобы ты уяснила одну вещь: я по-прежнему молода и привлекательна, моя дорогая.

Она смеется, поглощая свой сэндвич, в то время как я изо всех сил стараюсь удержать улыбку на лице.

— Так и есть, мама.

На сердце становится легче, и я обхожу островок, чтобы нежно поцеловать ее в макушку.
— Люблю тебя, сладкий горошек.

— Я тоже тебя люблю, — ее слова звучат невнятно, но на этот раз я не ругаю ее за то, что она говорит с набитым ртом.

Не уверена, как долго она сможет позволять себе такую роскошь.