2
С того злополучного дня, когда он насильно заточил меня в стенах своего дома, моя жизнь обратилась в кромешный, нескончаемый ад. Каждый рассвет приносил лишь предчувствие новой пытки, нового унижения. Я стал жалкой марионеткой в его садистской игре, жертвой его неконтролируемой жестокости. Избиения, словно злые шутки, стали обыденностью, а за ними следовали деяния настолько мерзкие и бесчеловечные, что слова оказывались бессильны описать их гнусность.
Прошел всего лишь месяц, а я уже потерял несколько ногтевых пластин, мои руки и ноги испещрили глубокие и мелкие порезы, словно карта истерзанной души, а синяки расцвели на теле причудливыми узорами, став зловещим напоминанием о моей беспомощности. Бледность лица и болезненная худоба лишь подстегивали его извращенное наслаждение, будто я был холстом, на котором он рисовал свою больную картину. Во мне зрел животный ужас, холодный и всепоглощающий. Я знал, чувствовал каждой клеткой тела, что однажды Джон перейдет некую невидимую, но ощутимую черту, совершит над моим телом и душой то, что давно вынашивал в своем больном воображении. Страх сковывал меня ледяными цепями, лишая надежды, воли к сопротивлению, даже инстинкта самосохранения. Я ждал неминуемого конца, как приговоренный к казни, отсчитывая последние мгновения перед бездной.
В один из дней, казалось, ничем не отличавшийся от предыдущих, он, как обычно, заглянул в сырой, затхлый подвал, где я томился в заточении. На его лице играла милая, почти невинная улыбка, контрастирующая с тем ужасом, который он сеял вокруг себя.
–Привет, милый, – промурлыкал он, словно ласковый кот перед прыжком.
В ответ – лишь тишина, гулкое эхо, отражающее пустоту моей души. Я редко удостаивал его словами. Он и так слишком часто слышал мои крики, проклятия, отчаянные признания в ненависти, которые, казалось, только подпитывали его больное эго.
–Не в духе сегодня? – спросил он, притворно обеспокоенный.
Он подошел ближе, крадучись, как хищник, рывком схватил меня за спутанные волосы и грубо поднял лицо на уровень своих глаз. В его взгляде плясали темные огоньки нескрываемого злорадства.
–У тебя красивое личико... Я говорил тебе об этом? – прошипел он, словно змея.
–Заткнись, – прохрипел я, с трудом выдавливая из себя эти слова.
–Нехорошо так отвечать, когда тебе делают комплимент... – его голос сочился приторной фальшью.
С размаху ударив меня головой о холодную, шершавую стену, он погрузил мой мир в ослепительную вспышку боли, за которой последовала густая, липкая темнота.
–А-а! – вырвался у меня непроизвольный стон, полный отчаяния.
–Больно? Прости, милый... – прошептал он, и искренность в его голосе показалась мне еще более отвратительной, чем его жестокость. Это было лицемерие в чистом виде.
–Ненавижу, – прошептал я, бессильно повторяя уже ставшую привычной фразу.
–Я знаю... Хватит повторять это, словно мантру, – с усмешкой парировал он, наслаждаясь моей слабостью.
Он запрокинул мою голову назад, обнажая хрупкую, беззащитную шею. Я почувствовал, как он облизнулся, словно предвкушая лакомство, а его рука сжала мое горло. Не сильно, но достаточно, чтобы перекрыть поток воздуха, заставляя меня отчаянно бороться за каждый глоток. Время тянулось мучительно долго, каждая секунда казалась вечностью, и, наконец, он отпустил хватку. Я жадно ловил воздух, задыхаясь, зная, что ему доставляет садистское удовольствие наблюдать, как я корчусь в муках.
Но в этот раз он пошел дальше, перешел ту самую черту, которую я так боялся. Не дав мне отдышаться, он впился в мои губы, кусая их до крови, разрывая нежную кожу. Его язык проник в мой рот, грубо исследуя каждый уголок, насильно отбирая у меня последние остатки достоинства, пока у него самого не закончился воздух. На глаза навернулись слёзы.
Когда он отстранился, тонкая струйка крови стекала по моему подбородку. Он слизал ее языком, глядя мне прямо в глаза. В его взгляде был нескрываемый триумф, торжество победителя над поверженным врагом.
–Слишком вкусно, – прошептал он, будто это был какой-то извращенный комплимент, предназначенный для больного разума.
Не дожидаясь ответа, Джексон снова поцеловал меня, не обращая внимания на мои слабые, отчаянные попытки сопротивляться. Каждое его прикосновение обжигало кожу, вызывая не возбуждение, а лишь отвращение, леденящий душу страх и глубокое, всепоглощающее омерзение. Я чувствовал себя грязным, сломленным, опустошенным до дна. Я пытался сдержать слёзы, но они все равно текли, неконтролируемым потоком, смешиваясь с кровью на губах, образуя соленую маску отчаяния.
В конце концов я закрыл глаза, пытаясь отгородиться от происходящего, спрятаться в темном коконе бессознательности, отчаянно моля о спасении, которое, казалось, никогда не придет.
–Открой глаза, – прорычал он, требуя повиновения.
–Не трогай... – прошептал я, умоляя о милосердии, которого не существовало в его мире.
–Я сказал тебе посмотреть на меня! – заорал он, его голос прозвучал как удар хлыста.
Он схватил меня за волосы, грубо дернув на себя. Я открыл глаза, против воли подчиняясь его приказу, но пелена слез снова заволокла их, предательски размывая контуры реальности, превращая мир в нечеткую, искаженную картину ужаса. Он знал, что мне страшно, чувствовал мой страх, как голодный зверь чует запах крови, и мой страх, казалось, лишь распалял его, подпитывал его садистскую жажду.
–Успокойся, будет совсем не больно... Разве что чу-чуть... – промурлыкал он, издеваясь над моим отчаянием.
Он улыбался, и я ненавидел эту улыбку больше всего на свете, ненавидел ее фальшивую нежность, ее зловещую предвкушение. Ненавидел его, ненавидел тот день, когда наши пути пересеклись, и даже Джона с его глупыми выходками, которые привели меня сюда, в этот кромешный ад.
Он вытер слезу, скатившуюся по моей щеке, и с деланной заботой произнес:
–Не плачь, милый.
Я бы и рад не плакать, но не мог остановить этот поток отчаяния. Слезы лились сами собой, как будто оплакивая не только настоящее, но и все мое загубленное будущее.
Рука Джексона скользнула по груди, обжигая многочисленными порезами и синяками. Эта скользящая хватка, болезненное прикосновение к измученному телу, словно огнём прошлась по коже. На одном из особенно болезненных участков он остановился, надавив сильнее, пристально наблюдая за моей реакцией. В глазах его читалось какое-то нездоровое любопытство, садистское ожидание. Я, собрав всю волю в кулак, стиснул зубы до скрипа, закрыл глаза, отчаянно пытаясь подавить рвущийся из груди стон, крик боли и отчаяния. Под пальцами Джексона невыносимо жгло, а внутри поднималась волна паники. Слезы, как назло, текли ручьем, обжигая свежие раны.
Внезапно давление прекратилось. Я на мгновение открыл глаза, надеясь, что это конец мучениям, но его пальцы, жёсткие и бесчувственные, снова вцепились в мой подбородок, сдавливая его до боли.
–Посмотри на меня, – прозвучал его ледяной, бесстрастный голос.
Я всхлипнул, борясь с накатывающей истерикой, и, не в силах сопротивляться, подчинился, медленно поднимая взгляд на его лицо.
–Хороший мальчик… – прошептал он, и в этом голосе сквозило что-то отвратительное, нечеловеческое.
С каким-то извращенным, нездоровым удовольствием, медленно и нарочито, он подцепил ремень моих джинс и принялся расстегивать его, словно наслаждаясь каждым моментом моего ужаса.
–П-подожди… – выдохнул я, вкладывая в этот звук всю свою беспомощность. – Не трогай меня!
В ответ – лишь холодная, насмешливая ухмылка, играющая на его губах. Одним ловким, отточенным движением, полным пренебрежения, он отшвырнул ремень себе за спину, так, словно это была ничего не значащая тряпка, затем так же умело, профессионально, расправился и с джинсами, лишив меня последнего клочка надежды. Я остался перед ним лишь в трусах, чувствуя себя абсолютно беззащитным, словно загнанный зверь, попавший в капкан.
–Не прикасайся! – в голосе прозвучала отчаянная, но абсолютно беспомощная мольба, последняя попытка защититься от предстоящего ужаса.
–Милый… – протянул он слащаво, и от этого голоса кровь стыла в жилах. – Может быть, ты все еще не понял? Позволь объяснить тебе, тугодуму. Ты у меня в доме. В подвале. Мой дом стоит в отдалении от других, в глуши, люди здесь обычно не ходят, и сколько бы ты ни кричал, как бы ни рвал горло, тебя никто не услышит. Только разозлишь меня еще больше… Так что будь хорошим мальчиком, не зли меня… – в его словах звучала угроза, обещание еще больших мучений.
–Я тебе что, собака, что ли?! – выплюнул я с отчаянием, стараясь сохранить хоть каплю достоинства, хотя внутри всё кричало от страха.
Он улыбнулся – эта улыбка всегда пугала больше любого удара, она предвещала нечто гораздо более страшное, а потом, зажав мне рот грязной рукой, грубо и властно, принялся кусать шею и грудь, оставляя болезненные, кровоточащие следы от укусов. Это было больно унизительно и отвратительно, но ему явно доставляло какое-то садистское удовольствие, упиваясь моей беспомощностью. Остановившись у бёдер, он, с каким-то отвратительным смакованием, стащил с меня трусы. Я предпринял отчаянную попытку отпихнуть его ногами, сопротивляться, но скудное питание и последствия всех перенесенных истязаний, словно выжали из меня все силы, лишили меня возможности бороться.
Я лежал перед ним обнажённый, униженный и сломленный, разбитый морально и физически, и всё ещё тщетно, по-детски наивно, надеялся, что кто-то, хоть кто-нибудь, совершенно случайно, меня спасет из этого ада, из этой кромешной тьмы.