Глава 7. Крылатые матери
Солнце рушится, небо падает (с) Хана Вишневая
Иногда, съев цитрус, остаешься недоволен оставленным им послевкусием. Самые кислые из них заставляют зубы больно скрипеть, во рту пересыхает, кажется, что внутри все скукоживается, в желудке скатывается в клубок, организм никак не может переварить месиво. И хочется плакать, скрючившись, в углу кухни, куда последние дни складывал шкурки от мандаринов и апельсинов (чтобы мама не узнала, как много ты съел). Они высохли и буквально рассыпаются в руках, но ты сжимаешь их в кулаках и кидаешь крошки куда-то вперед, в сторону, в открытое окно, в стену, чувствуя, как горечь потихоньку отступает, но узел внутри не ослабевает. Может, стоит выкинуть, наконец, эти корочки? Они не пригодятся. Все, что они несут, – печаль. И тараканов, ползающих в темноте по высохшим лодочкам, кусочкам воспоминаний. Но раз тараканы благодарны, то, может, этого и достаточно? №2 не был уверен; кусая пальцы, он катался по полу комнаты «Куба», чувствуя, как цепь натирает лодыжку.
∞∞∞
В ящике темно. Эта темнота даже более глубокая, чем та, что она видела, пока глаза скрывала повязка. Сколько она находилась в этом замкнутом узком пространстве размером с кукольный домик, столько же она думала над тем, как могла оказаться в такой ситуации.
Глубоко, темно, тихо, как дома. Пожалуй, это даже не страшно. В домике той старухи было гораздо хуже. И в фильме про Кукловода тоже.
Но рядом нет Милли. Потому что она оставила ее. Все, что Лиз сейчас получила, произошло из-за нее самой. Это Лиз сейчас в темноте, в узком ящике, не позволяющем даже разогнуться, сесть и уткнуться в колени, чтобы заплакать. Это Лиз убежала, испугавшись той старухи, оставила сестру, гораздо более смелую, чем она. Это Лиз теперь осталась одна. Осталась без Милли – это хуже всего.
Девочка прикрыла глаза, чувствуя, как слезы стекают по щекам. Они щиплют царапины, пропитывают влажное дерево ящика. Страшно, так страшно, что думать не получается. Почему нет никакого прока от усердного заучивания дурацкой истории и математических формул? Зачем родители наняли такое число преподавателей, если ни один из них не научил, как справляться со страхом? Зачем нужно обучение, важные гости, няня, приносящая теплое молоко в постель каждый вечер? Как они могут помочь сейчас? Ничто не спасает от одиночества, ничто не спасает от слез и сковывающего чувства ужаса. Ни география, ни умение танцевать не учит ребенка дышать, когда кислород в ящике заканчивается и остается только задыхаться, захлебываясь собственными слезами. В том странном сне было до смерти страшно, отвратительные монстры, смотрящие на нее из каждого угла серой металлической комнаты, даже не нападали. Уверенность в том, что она должна как-то победить их, чтобы попасть к Милли, не пропадала. Девчачий голос все продолжал повторять, что вина за то, какой она стала, лежит на Никто. Вспоминая слова Милли о том, что родители не должны иметь имен, когда не могут выполнять обычные обязанности любых мамы или папы, Лиз ощущала тянущую сердце тоску. Ее заставили победить всех монстров, задействовать все свои способности, чтобы она наконец-то обрела свободу. Оказалось, что она распространяется на слишком ограниченное пространство.
Резкий поток холодного воздуха и скрежет металла оглушают. В голове пульсирует, глаза болят, а человек, сидящий в темноте, кажется, почти даже двигается.
Легче не становится, хотя поток слез прекращается.
– Кто ты? – слышится из темноты. Кажется, губы того человека шевелятся.
– Лиз, – с трудом удается ей выдавить из себя.
Она все еще в ящике, но одной из стенок больше нет. Лиз все еще не может двигаться, мышцы сводит и колет, двигаться совсем нет сил, хотя она лежала очень долгое время. Слышится лязг цепей. Человек движется ближе.
– Помочь встать? – он стоит так близко, что Лиз чувствует его запах. Накатывает тошнота. Она пытается отвернуться и зажать рот ладонью.
– Ничего, ты тут недавно, да? Привыкнешь.
– Чем? Чем так сильно пахнет? Голова... кружится.
– Не знаю, тут всегда так. Там, откуда тебя принесло, вообще нет никаких запахов. Они туда всех новичков отводят.
– Что ты... говоришь? – темнота сменяется темнотой.
– Эй? – мальчик трясет ее за плечо. Девочка лежит на полу его комнаты без сознания, повсюду разносится запах рвоты, лодыжка все еще ноет, кровь все не хочет останавливаться. Впервые что-то так отвлекает от собственных мыслей.
К решеткам подошла эта девушка, смотрит прямо, прожигая обоих презрительным взглядом.
– Что с девочкой? – спрашивает она.
– Ее стошнило. А потом в обморок упала.
– Хочешь выйти?
Мальчик промолчал. Она задавала этот вопрос каждый день уже... несколько месяцев, наверное.
– Она очнется. Эта слабенькая какая-то. Скоро придут и уберут здесь все.
Казалось, девушку совсем они не интересовали. Всем наплевать.
Мальчик опускается на пол.
– Почему я все еще не умер?
∞∞∞
Ты слышишь меня? Послушай, как бьется мое сердце... пока оно еще бьется. Совсем-совсем скоро я заменю его на какие-то железки, как у каждого жителя Первого Мира. Тогда все, что останется от меня, – теплая кожа. Хотя – ты же знаешь – и ее сейчас пересаживают. Но Кукла не потребовала от меня жертвовать еще и ее. Мне говорят сражаться: за кого, против кого? Разве могут дети вообще сражаться? А я должна, мы с тобой должны, только так тебя вернут ко мне, Лиз. И тогда ничто не будет важно.
– Я согласна, – Милли смотрит на Куклу прямо, без колебаний принимая условия.
– Долго же ты. Если бы Королева не признала тебя, ни за что не стала бы так тянуть.
– А что, убила бы меня? – Милли насмехается. Конечно, кто посягнет на жизнь ребенка? Уголовный кодекс, ответственность...
– Именно, – твердо произносит Кукла с толикой раздражения в голосе.
...остались в прошлом. Это другой мир – за то недолгое время, проведенное здесь, она поняла эту простую вещь. Никаких преимуществ, никаких сладостей. Никакой защиты. Но зато здесь не будет родителей и будет Лиз.
Милли тяжело вздыхает, опуская голову.
Впервые ей так страшно. Она не знает, что ее ждет. Милли поняла, что все, что она встретила в Туманности, было иллюзией. А происходящее сейчас с ней – уже реальность, и Лиз где-то далеко, совсем одна. Она ведь такая трусиха, плакса. Она не справится. Да и Милли, чувствуя, как безумно бьется сердце в последний раз, осознает, что одна не сможет. Время идет слишком быстро. Отражение ее такое слабое, значит, она должна стать сильнее кого бы то ни было. Взрослая, совсем как... они.
∞∞∞
– Я не хочу, не хочу, не буду, не надо, пожаааааа... – крик, смешанный с ревом, оглушает.
В операционной должно быть тихо, должно быть тихо, тихо.
– Я ничего не смогу сделать, если ты будешь так дергаться, – Дама была практически в ярости. Не только на сопротивляющуюся Ариадну – на себя. Позволила слабость – выступить перед Домино с защитой, приняла покровительство над этим оборотнем. А теперь – еще и сердце забрать: подобных образцов у Джорджии ведь нет.
«Почему я должна оперировать это существо?»
Ариадна привязана к столу, железные обручи сдерживают ее руки и ноги, но это не помогает. Сила монстра внутри нее слишком огромная и разрушающая.
Дама готова была бросить это все, и снова пожалела, что заступилась за нее перед Домино.
Дизейл в тени операционной тихо посмеивается в кулак.
– Лучше бы подошел и успокоил ее. Она же сейчас умрет от потери крови, я не могу ни выровнять механизм, ни зашить грудь.
Ариадна кричит громче, когти и зубы то удлиняются, то снова приходят в норму. Свет лампы жжет глаза и кожу, перед лицом стоит распоротая грудная клетка, мясо истекает кровью, она брызжет во все стороны. Дама склоняется над ней, протягивает руки в окровавленных перчатках, в правой у нее сложно собранные в кучу шестеренки, пружины, винты и колеса.
– Не вставляй это, – Двуликая снова отращивает когти. Браслет, удерживающий левую руку трещит, соскакивая. Когти входят в бок женщины плавно, как в мягкое сливочное масло.
– Черт, кажется, я сломала ей ребро. Дизейл, пристегни ее уже и угомони, она меня всю изрешетить пытается, – Дама практически шипит, наконец вставляя механизм, все-таки не задевая ребра. Ариадне придется походить со сломанным, пока не срастется. Женщина ненавидела, когда работа не получалась идеальной.
Мужчина держит ее руку своими ледяными, и Ариадна не может пошевелиться. Даже кровотечение прекращается.
«Почему мы не можем двигаться? Почему ей не больно от наших коготочков? Всем и всегда было больно. Почему? Почему они делают это? Нам не должно быть так больно!»
Дама падает на стул в темном углу операционной. Ариадна, в конце концов, застыла, и операцию удалось завершить.
Дизейл зависает в воздухе над замершей с открытыми глазами и потемневшими от крови длинными когтями Ариадной.
– Какая хорошенькая, ты поэтому ее спасла? – спрашивает он у женщины, поднимаясь к потолку и опираясь на него, как на стену.
Дама бинтует себя, не обращая на него внимания. Он не просто так интересуется, пускай катится отсюда к себе, в затхлые Катакомбы.
– Какой же ты... не мог помочь сразу, раз пришел? Что тебе нужно?
– Есть небольшое предложение, – он спускается с потолка, останавливаясь совсем рядом. – Не хочешь кое в чем поучаствовать?
– Не горю желанием участвовать в твоих развлечениях, – она скрестила руки на груди. – Но можешь прийти ко мне как-нибудь в Дом, поговорим, если твое предложение действительно серьезное.
Дизейл долго смотрит на нее своими темными глазами, и в мгновение ока растворяется в желанной тишине.
Дама Пик чувствует, что устала от этого. Остается надежда на то, что и Дизейл тоже.
На столике в стеклянной колбе озлобленно билось двойное сердце Ариадны.
∞∞∞
Лиз снова открыла глаза, когда услышала громкий металлический шум. Перед глазами, уже привыкшими к темноте, сидел мальчик, наматывающий на ногу крупную цепь, пристегнутую к его лодыжке. Он стягивал кожу, как мог, но сил не хватало, цепь снова и снова падала на каменный пол, и он начинал сначала.
– Эй, что ты делаешь? – подала она голос, не узнавая себя в эхе, отразившемся от стен камеры, в которой они оба сидели.
– О, ты проснулась, – в голосе мальчика звучала заинтересованность. Оторвавшись от своего занятия, он подполз к девочке с куском чего-то, напоминающим слипшийся рис с тестом. – Будешь? Тебя вырвало, ты наверняка уже очень голодная. Поди уже недели две не ела.
Живот Лиз молчал, она совершенно не ощущала голода.
– Две недели? Люди не могут прожить так долго без еды и воды.
Во второй руке у мальчика оказалась небольшая миска с водой.
– Не знаю, как, но здесь все по-другому. Я мог не есть несколько месяцев, но оставался жив. Такая вот магия, – он пожал плечами и всунул в руки Лиз слипшийся рисовый пирожок. Откусив кусочек, она уже не смогла остановиться. Прежде еще никогда ей не доводилось голодать. Вот как бедные ощущают себя? Пирожок был огромный для одной ее руки, приходилось держать обеими, но все равно хотелось еще. Мальчик снисходительно посмеялся над ней.
– Больше нет, да и нельзя. Плохо будет. Богатые девочки не знают, что бывает после голодовки, да? Смерть – это самое легкое.
– Как тебя зовут? – поинтересовалась Лиз, чувствуя, как силы возвращаются к ней.
– Я Номер Два.
– Что за странное имя?
– Мне дали его здесь.
– А... настоящее? – осторожно спросила девочка, подползая ближе. В свете она могла рассмотреть его лучше. Отросшие темные волосы – похоже, он действительно провел здесь много времени – лезли в глаза, и №2 нескончаемо заправлял их за уши.
– Его больше нет, – пожал мальчик плечами и уставился на Лиз. Все еще бледная, но с розовыми щеками и легкой улыбкой, она совсем не была похожа на знакомых ему девочек-мажорок, не умеющих вести себя.
– С чего ты взял, что я богатая девочка? – спросила она, не отрывая взгляда от него. Странное чувство поднялось в груди, когда Лиз смотрела на Номера Два, его цепь на ноге. Оно походило на жалость, но было немного теплее, и не жгло язык.
– У меня никогда не было таких дорогих кроссовок. Видел магазины этой фирмы, но всегда проходил мимо. Мне на такие никогда не заработать.
– А почему ты на цепи? – Лиз бросала сотни вопросов только чтобы продолжать разговор. Казалось, если она замолчит, №2 куда-нибудь исчезнет. – Разве это не запрещено? Рабство столько лет назад уже отменили.
– В этом Мире не работают наши законы, Лиз. Никогда их не учил, но знаю, что все люди обладают правом выбора. У меня его не было.
– Что случилось?
– Мне не дали умереть, – просто произнес он. У Лиз дернулся глаз. Никогда еще при ней не говорили о смерти так просто. №2 был очень интересным мальчиком, хотя и сказал такую ужасную вещь. Поддавшись своему чувству, девочка подползла ближе, обнимая Номера Два за шею. Он вздрогнул.