Заложница времени

Утро встретило её свинцовой серостью и низкими облаками, что цеплялись за верхушки крыш, как мокрая вата. Виолетта сидела в полупустой электричке, прижавшись лбом к холодному, запотевшему стеклу. Вагон мерно покачивался, отстукивая на стыках рельсов убаюкивающий, монотонный ритм, а за окном мелькали размытые силуэты мокрых от ночного дождя улиц, заборов, редких деревьев. Она куталась в старую магловскую ветровку, слишком тонкую для июньской сырости, и теребила в кармане сложенный вчетверо пергамент. Пропуск к свободе — скреплённый ложью и каплей её собственной крови.

Электричка остановилась на маленькой станции, почти пустой, с облупленной вывеской и парой ворон, что лениво клевали что-то у мусорного бака. Виолетта вышла, вдохнув влажный воздух, пахнущий травой и асфальтом. Поправила сумку, взяла ручку чемодана и пошла вдоль тропинки, что вела к старому кладбищу за городом. Пешком идти было далеко, но девушка не торопилась. Здесь, на окраине, никто не знал её лица, не задавал вопросов. А дальше... дальше она доверится крыльям.

Когда дома и дороги остались позади, Виолетта огляделась. Пусто. Только ветер гнул высокую траву да где-то вдалеке лаяла собака. Морроу нашла густые заросли боярышника и как следует спрятала в них чемодан. Закрыв глаза, она сосредоточилась, чувствуя, как магия тёплой волной поднимается из груди. Кожа заколола, кости будто скрутились в себе, перестраиваясь в новом, хищном ритме, и через мгновение Виолетта уже была сорокой — маленькой, чёрно-белой, с блестящими бусинками глаз. Птица ловко подхватила коготками тяжеловатую сумку. Взмах — и земля осталась внизу. Здесь, в воздухе, не было прошлого. Только ветер, пахнущий дождём и свободой.

Кладбище встретило её оглушающей, почти церковной тишиной. Сорока приземлилась на ветку старого дуба и несколько секунд сидела, глядя на ряды потемневших от времени надгробий.

Семь лет. Семь лет прошло с того дня, когда её мир разбился на куски. Хотя... если считать все петли, сколько ей теперь? Тридцать? больше? Меньше? Цифры путались, накладывались друг на друга, создавая бессмысленную путаницу. Морроу даже не знала, сколько прожила в шестой петле. Сложно следить за временем, когда ты сходишь с ума.

Сорока спрыгнула с ветки, и Виолетта приняла человеческий облик. Поправив сумку, девушка медленно пошла по гравийной дорожке. Её шаги хрустели, нарушая покой этого места. Могилы матери и бабушки были в дальнем углу, под старой наклонившейся берёзой. Виолетта остановилась перед простым камнем.

«Елена Морроу. 1962–1987».

«Вера Ясенева. 1930–1987».

Имена, высеченные в граните, казались такими далёкими. Но стоило ей опуститься на колени, коснуться холодного, влажного камня одной могилы на двоих кончиками пальцев, как память ожила.

— Семь лет, — прошептала Виолетта, и голос дрогнул, утонув в тишине. — А кажется, будто вечность.

Морроу закрыла глаза, и перед ней всплыл тот день. Её день рождения. Мама смеялась, поправляя ей косички, а бабушка пела что-то на русском, раскладывая на столе пироги. Их запах — корица, яблоки, ваниль — был таким ярким, что девушка почти почувствовала его сейчас. Они поехали в парк аттракционов — редкое удовольствие, подарок, на который мама копила несколько месяцев. Виолетта помнила, как визжала от восторга на карусели, как бабушка притворно ворчала, что «слишком быстро всё крутится», а мама тайком покупала ей сахарную вату. А потом — только звук. Оглушительный визг тормозов. Скрежет рвущегося металла. И темнота, липкая и абсолютная.

Девушка открыла глаза, чувствуя, как слёзы жгут веки. Память о том моменте была рваной, как старая плёнка. Окклюменция помогла собрать кусочки, но даже она не могла заполнить пустоты. Виолетта помнила грузовик с лопнувшими шинами, раздавленную машину, где остались мама и бабушка. А она — каким-то чудом — оказалась в стороне, на обочине, целая, но оглушённая. Кто-то держал её за плечи, крепко, но заботливо. Морроу не видела лица. А потом водитель грузовика, бледный как мел, со слезами подбежал к ней, обнял, качая, как ребёнка, и повторял: «Прости, девочка, прости, я не хотел, слава богу, ты жива, я не хотел, прости». Все вокруг говорили о чуде. О том, что она, должно быть, вылетела через окно. Но Виолетта знала — это была магия.

Магия спасла её.

И отняла всё, что она любила.

— Чудо, — горько усмехнулась девушка, и смешок прозвучал в утренней тишине надсадно и чужеродно. — Какое же это чудо, если вас нет? А я даже умереть не могу, чтобы увидеть вас.

Морроу опустила голову, чувствуя, как грудь сдавливает знакомая, ледяная тоска. После аварии началась другая жизнь. Социальные службы. Фостерная семья.

Опекуны были добрыми, но чужими. Их дом был тёплым, но не родным. Виолетта привыкла к их сдержанности, к их правилам, но каждый вечер, лёжа в кровати, она скучала по маминым объятиям, по бабушкиным сказкам, по их смеху. Морроу научилась прятать боль, улыбаться когда нужно, быть «хорошей девочкой». Но внутри всё кричало: «Это не мой дом. Это не моя семья».

Виолетта вздохнула и подняла взгляд к небу. Облака медленно ползли, открывая кусочек голубизны. Девушка заставила себя отстраниться от воспоминаний, иначе они утянут её в пропасть. Ей нельзя туда. Не сейчас. Не после всего, что она пережила в петлях. Морроу вытерла щёки тыльной стороной ладони и тихо заговорила:

— Я не сдалась, слышите? Я ещё поборюсь. Светлые, тёмные, магия, безмагия — всё это не сработало. Но я найду другой путь. Обещаю.

Её губы дрогнули в слабой улыбке. Виолетта представила, как мама качает головой. И вдруг в памяти всплыл голос бабушки Веры, напевающий старую присказку, когда они вместе пекли пироги или гуляли в саду:

Сорока-воровка летает по саду,
Блестяшки находит — и этому рада!
Взяла серебришко, схватила стекляшку,
Всё собирает сорока в кармашки!

Виолетта рассмеялась — тихо, почти беззвучно. Присказка была такой простой, такой детской, но в ней было что-то живое, настоящее. Девушка посмотрела на свои руки, на пальцы, что всё ещё теребили край куртки.

Сорока-воровка.

Её анимагическая форма, её суть.

Может, это и есть её путь? Не сражаться, не ломать себя об стены, а просто... взять то, что нужно, и лететь дальше?

— Хорошо, бабуль, — шепнула Морроу. — Попробую по-твоему. Но сначала — традиция.

Виолетта вытащила из сумки букетик полевых цветов и положила на могилку. А потом достала бутылку с водой, маленький складной нож, платок, бинт и флакончик с зельем из остатков её аптечных запасов.

Девушка закатала рукав школьной рубашки, обнажив левую руку. Кожа была чистой — петли стирали всё, кроме памяти. Но Виолетта ясно видела их на этом месте: тонкие, белесые шрамы, что она наносила в прошлых циклах. Это был её самый мрачный, самый надёжный способ помнить, где она и кто она сейчас. Он начался с шестой петли, когда Морроу поняла, что теряет счёт времени, путает события циклов. Ей не нравилось резать себя. Но рубцы были её якорем, её способом помнить, в каком она цикле, и держать панику на цепи.

Лезвие блеснуло в рассветном свете. Холодный металл коснулся кожи, и Виолетта на мгновение замерла. Затем, сжав зубы, сделала первый порез. Быстрый, резкий, но аккуратный.

Один.
Два.
Три.

Кровь выступала ровными, тёмными каплями, стекая по руке. Виолетта считала порезы про себя, как мантру, чувствуя, как острая, чистая боль вытесняет хаос в голове, упорядочивает мысли, возвращает её в собственное тело.

Восемь.
Девять. Девятая жизнь.

Закончив, девушка убрала нож. Шипя сквозь зубы, вылила на порезы кровоостанавливающее зелье, а затем прижала к руке платок. Боль была доказательством. Боль была якорем.

— Знаю, знаю, — сказала Виолетта, глядя на могилу. — Вы сейчас там, небось, ругаетесь. «Летта, что ты творишь, зачем себя режешь!». Мне это тоже не нравится. Но так надо, правда. Без этого я... я иногда забываю, где я. Когда всё повторяется, когда всё одинаковое... — она замолчала, подбирая слова. — Мне нужно что-то своё. Что-то, что не отберут. Что-то, что заземлит.

Девушка аккуратно смыла кровь, перевязала бинтом раны и закатала рукав. Поднялась на ноги, чувствуя лёгкую слабость, но вместе с ней — ясность. Морроу кивнула могилам, будто прощаясь.

— Я начну с малого, — сказала Виолетта, убирая за собой, а затем погладила камень могилки. — С сороки-воровки. У меня уже были мысли о ней. А раз уж и присказка вспомнилась, то так тому и быть. Я давно не давала ей волю. Пусть порезвится. А там посмотрим, куда крылья приведут.

Виолетта повернулась и пошла к выходу, чувствуя, как свежие порезы ноют под рукавом. Боль была её спутником, но она не пугала. Она была доказательством, что Виолетта Вера Морроу ещё здесь. Что она ещё борется.

И что, несмотря на всё, она не потеряла себя.