ⅩⅢ. Обнажённая истина.
Я вырастила крылья в аду.
И всё, что мне нужно — чтобы ты не испугался их обгорелых перьев.
𓇢𓆸
Иногда разрушение настигает тихо. Подкрадывается на мягких лапах, чтобы нанести фатальный удар. И остаётся всего два варианта: либо ты уже никогда не встанешь и сгниешь в том месте, где упал заживо, либо поднимешься с колен, собирая остатки сил по крупицам, чтобы ответить той же болью, которую причинили тебе.
Каждый день, каждый миг после гибели родителей я жила с мыслями о том, что их уничтожили за то, что они... Нет. Мы были другими. С даром, которому завидовали простые люди. Я всегда лечила домашних животных, тем самым выручая их хозяев. Без корысти, с искренним желанием помочь. Даром папы было исцеление боли. Парадоксальный дар: усиливая страдание другого, он мог исцелять глубокие раны. В том числе — душевные. Мама имела способность ощущать и усиливать магические свойства предметов и зелий, включая их разрушительные стороны.
Мы никогда не использовали наши дары в негативных целях. Никогда не вредили людям...
Но меня убедили в обратном. Убедили в том, что злые маглы подожгли поместье из зависти и ненависти.
Она лгала мне всю жизнь!
Мои дрожащие пальцы замерли на последней странице книги. Глаза жадно вчитывались в строки, которые сознание стремительно отторгало. Я не хотела верить. Но от правды отныне не убежать. Я встала из-за стола слишком быстро, стул, скрипя, едва проехался по полу, а затем громко упал. Руки вцепились в палочку. Я ринулась прочь из комнаты, крепко сжимая древко в руках.
Быстрее обычного я оказалась в гостиной и уже хотела выйти из поместья, чтобы аппарировать в безопасном месте и отправиться к Мракс, как вдруг налетела на Поттера. Я не хотела ничего говорить, не удостоила его даже взглядом, просто двинулась дальше, как вдруг он резко, почти до боли, сжал моё запястье.
— Ты куда? — негромко, почти шипя произнёс он.
— Не твоё дело, — я рванула руку из хватки, но Гарри держал слишком крепко. — Отпусти меня немедленно! — громко произнесла я, ощущая как в глазах загорелись красные искорки.
— Сейр. Я повторяю вопрос. Куда ты? — кажется, его не смутила моя особенность. Поттер только нахмурился в попытке вытянуть из меня правду. Всё ещё не отпускал.
— Это она убила их, — надломлено произнесла я дрожащими губами. — Мракс, лишила меня родителей...
Он поднял на меня глаза — и я вдруг увидела в них то, чего никогда не замечала раньше. Не жалость. Не вину. Боль. Глубокую, бесшумную, личную.
Горячая слеза стекла по моей щеке, а мои карие глаза превратились в блёклые, почти невзрачные пустоты. Прежде сравниваемые с огнями затонувшей Атлантиды, теперь потеряли прежнее изящество. Я практически подкожно ощущала, как осунулось моё лицо. Как острые скулы превратились в нездоровую худобу. Как под глазами залегли тёмные круги. Как губы цвета спелой вишни потеряли цвет и превратились в засохшую Сахару. Я раскололась, и часть меня будто невозвратно умерла.
Эта обнажённая истина в моих сухих ладонях лежала пеплом на истерзанном в клочья сердце.
Поттер отпустил моё запястье, и я медленно скатилась на пол, прижавшись спиной к холодной стене. Внутри — выжженное поле. Только эхо. Только пепел. Хотелось кричать, крушить всё вокруг, но силы ушли из меня так же стремительно, как последний опавший лист, сорвавшийся с дерева в грязную лужу.
Тишина, повисшая между нами, не звенела — она тянулась тяжело, как мокрое полотно. Гарри сел чуть поодаль, вытянув ноги, ссутулив плечи и посмотрел куда-то мимо. Не на меня — на какую-то точку в пространстве, где, возможно, всё ещё жили ответы, которых у нас не было.
Я не знала, зачем он остался. Почему не ушёл, как остальные. Не выдал дежурной фразы, не захлопнул за собой дверь. Может, не смог. А может — не захотел.
Он выдохнул. Резко, почти раздражённо. Будто слова внутри царапали горло, но выходили неохотно.
— Ты меня раздражала, — бросил он. Тихо. Без укора.
Я чуть приподняла голову. Он это заметил, но не отреагировал. Просто продолжил, будто и не обращался ко мне:
— С самого начала. Ты вела себя так, будто никому не веришь. Ни единому человеку. Отвечала, будто каждое слово нужно было вырезать скальпелем. Смотрела на всех, будто знала, что они однажды предадут. Или уйдут.
Он сжал ладони в замок, опустил взгляд.
— Я злился. Потому что видел в тебе то, что пытался прятать в себе годами.
Пауза.
— Я тоже так держался. Думая, что если не подпускать — больно не будет и никто не подведет. Но правда в том, что всё равно больно. И всё равно подводят.
Сердце в груди дернулось. Мне показалось, что я слышала в его голосе эхо того мальчика, который остался в чулане под лестницей — одинокий, сломанный, забытый.
— Когда узнал, что ты мертва... — он тихо усмехнулся, горько, — я знал, что это не конец. Не поверил. Потому что если кто и умел выбираться из ям, в которые другие падали навсегда — так это ты.
Я всё ещё молчала. Но теперь смотрела. По-настоящему. И в его лице — знакомом, будто вырезанном из другой книги — видела усталость. Не от мира. От памяти. От слишком долгой боли, которая не умела исчезать.
— У тебя был выбор, Лили. Ты могла выбрать страх. Или гнев. Или месть. Но ты выбрала встать.
Он перевёл на меня глаза.
— И пока другие видели в тебе Мракс, я вдруг увидел Сейр.
Голос его не дрожал. Он просто был — как гвоздь, вбитый в самую суть.
Моё сердце сжалось. От неожиданности. От боли. От того, что кто-то — пусть даже он — увидел меня такой, какой я боялась быть.
Не монстром.
Не бомбой.
Не наследием.
А собой.
Он не коснулся. Не обнял. Даже не приблизился ближе. Просто сидел рядом, достаточно близко, чтобы я ощутила — я не одна. И мне, на какой-то короткий, почти святой миг, хватило этого с лихвой.
Я опустила голову на колени. Поттер остался в тишине со мной. Без вопросов. Без объяснений.
Иногда самое сильное — это не слова. А то, что человек остаётся.
Мы сидели так ещё долго. Минуту. Десять. Я не считала. Тишина в доме не была звенящей — она будто вытягивала из груди остатки гнева, превращала его в тихую пустоту. Стерильную, как больница после операции, когда всё уже сделано, и остаётся только ждать: выживешь — или нет.
Иногда Гарри двигался — поднимал руку, как будто хотел что-то сказать или коснуться стены. Но каждый раз останавливался, не нарушая того хрупкого равновесия, которое у нас образовалось. Мне даже не нужно было смотреть, чтобы понять — он рядом.
Я не заметила, когда впервые за долгое время дышать стало проще. Не свободно — но ровнее.
За дверью скрипнули половицы, и я вздрогнула — от звука, от реальности, которая снова напомнила о себе. Гарри поднялся первым. Тихо. Не глядя на меня, просто кивнул в сторону окна:
— Я скажу Молли, что ты не выйдешь сегодня. Пусть не беспокоится.
Я хотела поблагодарить, но слова застряли. Он заметил. Понял. И не стал дожидаться. Просто направился к выходу, словно и не было между нами разговора, за которым можно было бы цепляться.
Но, остановившись на пороге, Гарри всё же обернулся.
— Когда придёт время... — его голос стал глухим, как подземный колокол, — ...ты не останешься одна. Мы будем рядом. Даже если не сразу скажем это вслух.
И ушёл, прикрыв за собой дверь.
Я осталась в той же позе, сжав руки на коленях. Но теперь — в комнате было теплее. Чуть. Почти незаметно.
Но было.
𓇢𓆸
Ночь не принесла ни сна, ни забвения. Только очередную порцию тяжёлых, рваных мыслей, что прорастали внутри словно корни дикого плюща, оплетая каждую клеточку сознания. Я ворочалась в постели, в который раз перекладывая подушку, как будто другой угол ткани мог спасти от того, что происходило внутри меня.
Слова из книги всплывали в голове, не давая покоя. Я вновь взяла её в руки открывая на нужной странице.
«Я вошла в дом, зная, что огонь сожжёт всё. Потому что иначе Лилит бы не забыла. Иначе бы осталась связь — с семьёй, с истиной, с собой. А её нужно было переплавить. Сделать сосудом, не личностью.»
Огонь. Он всегда казался мне врагом той ночи — яростным и неумолимым, как кара небес. Я помнила, как лежала на полу, едва дыша от дыма, как молила о спасении, и как она пришла — тётя, босая, окровавленная, с чёрными глазами, полными решимости и... казалось тогда — любви. Я помнила, как она вытащила меня через окно, прикрывая своим телом, как обнимала и шептала: «Ты в безопасности, моя девочка».
А теперь...
Каждая строка книги билась в висках, как приговор. Всё было предрешено. Все годы моей жизни — как по сценарию. Даже любовь к родителям, как оказалось, была вычеркнута из её мира.
«Риона сопротивлялась. Но долго ли может сопротивляться та, что питает иллюзии о добре? Уильям кричал. Сестра держала Лили, пока пламя не дошло до дверей. Их магия не могла убить, но могла удержать. А потом пришёл огонь. Я дождалась. Я знала, что будет слишком поздно.»
Я почти слышала этот крик — отголосок, которого тогда не услышала сквозь хрип собственного дыхания. Я помнила: «Где мама и папа? Они выбрались?» А теперь знала: не выбрались. Не могли.
«Я не спасала. Я отбирала. То, что не принадлежало мне, должно было быть уничтожено. Остаться должна была лишь Лилит. Очарованная. С искаженными воспоминаниями. Переписанная. Послушная.»
Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы, но не тёплые — холодные. Как горечь поднимается к горлу. Как память теперь пахнет не гарью и страхом, а предательством. Она стояла в том пламени не ради меня. А ради того, чтобы из пепла вылепить новую версию меня. Чужую. Удобную.
Я резко захлопнула книгу. В груди бушевало что-то похожее на истерику, но оно не выходило наружу. Я только медленно повернулась к Кае, сидящей на подоконнике. Моя ворона, спасённая мною когда-то из капкана, смотрела внимательно, чернее ночи.
— Ты знала, да? — прошептала почти беззвучно. Кая не каркнула. Только чуть склонила голову и хлопнула клювом — как знак. Как признание. Как приговор.
В груди пульсировало — не боль, не страх, не слёзы. Огонь. Тот, что однажды сжёг всё до тла, теперь горел во мне. Не жалкий огонёк свечи, а хищное пламя, готовое уничтожить всё, что стояло между мной и правдой. Возмездие — горькое, безжалостное — стало целью. Я не знала, где найду силы, но была уверена: найду. Я доберусь до неё. До той, что прежде называла семьёй.
Я поднялась рано. Впрочем, и не спала — не по-настоящему. Только пролежала в кровати с открытыми глазами, пока ночь медленно не превратилась в пепельное утро. Тело казалось чужим: осунувшееся, хрупкое, но не слабое. В этой хрупкости появилась новая, пугающая стойкость.
Волосы я небрежно собрала в узел, запинаясь на рассеянных движениях. Под глазами — тени, на губах — нет ни цвета, ни дрожи. Только цель.
На кухне было холодно. Первый, кого я разбудила, была Молли — она вышла из своей комнаты, удивлённо глядя на меня, в тусклом свете казавшуюся призраком. Но я заговорила уверенно:
— Разбудите всех, кто в доме. Срочно. Мне нужно, чтобы все были на кухне через десять минут.
— Лили, ты...
— Прошу вас, Молли. Это важно.
Она, кажется, хотела возразить, но передумала. В моём голосе было что-то, что не оставляло места для вопросов.
Я стояла посреди кухни, босиком на холодном полу, пока по лестницам разносились шаги. Один за другим они входили: Фред, Джордж, Билл, Кингсли, Тонкс, Гарри, Профессор Снейп. Даже Грюм пришёл, хмурясь из-под повязки.
Некоторые бросали взгляды — настороженные, другие — полные непонимания. Я не обращала внимания. Мне было всё равно. Это был мой момент.
Когда в помещении наконец повисла тяжёлая тишина, я подняла голову.
— Я не прошу вас о понимании, — медленно начала я. — Не требую сочувствия. Но я скажу вам правду.
Я сделала шаг вперёд. Неуверенность осталась за дверью, сгорела в том самом пламени, что некогда испепелило мой дом.
— Громлайт Мракс убила моих родителей. Хладнокровно. Не в защите, не по приказу. По собственной воле. Исказила мои воспоминания о том дне, чтобы вырастить из меня слугу для Волдеморта.
Некоторые переглянулись. Тишина стала ещё плотнее.
— Я была ребёнком. Она вошла в горящий дом не ради спасения, а чтобы уничтожить всё, что связывало меня с настоящей семьёй. С любовью. С собой.
Мой голос не дрожал. Он был острым.
— И я добьюсь справедливости. Не прошу вас идти со мной. Но я и не позволю вам встать поперёк моего пути. Она умрёт. И не от руки закона. От моей.
Последние слова повисли в воздухе, как заклятие.
Я не искала одобрения. Но если кто-то взглянул в мои глаза в тот миг, то видел — назад я не вернусь.
После моих слов в кухне воцарилась тяжёлая, гулкая тишина. Та самая, в которой сердце замирает перед ударом. Она сгустилась, как дым перед бурей, пропитала воздух настороженностью и чем-то, что я не могла сразу определить — страхом? Неверием? Или... пониманием?
Кингсли первым подался вперёд, глаза его потемнели, будто разом приняв груз моего признания. Он ничего не сказал, только сжал губы в тонкую линию, как человек, который слишком хорошо знает, на что способны те, кого мы называем роднёй.
Молли тихо выдохнула, почти сдавленно. Она сделала шаг ко мне, но не дотронулась — просто стояла, как будто готова подставить ладони, если я упаду. Её взгляд был наполнен сочувствием, настоящим, без примесей жалости. Словно я — её цветочек — сломалась на глазах, но не разлетелась, а вросла в камень.
— Милая... — начала она, но замолчала. Потому что знала — «милая» здесь не спасёт.
Гарри же напротив, не отводил от меня взгляда. И я впервые в нём увидела не ребёнка войны, не Избранного, не парня, которого преследовали тени. Я увидела равного. Человека, что пережил то же. Он не кивнул. Не улыбнулся. Просто остался. И этого было достаточно.
Снейп мрачно склонил голову, с каким-то недосягаемым выражением лица. Его пальцы сцепились в замок, и он произнёс глухо:
— Ваша кровь не делает вас Мракс. Ваш выбор — да.
Невозможно было сказать, что в этом было — осуждение или предостережение, но я восприняла это как правду. И кивнула. Именно потому я и стояла здесь.
— Это безумие, — первым нарушил равновесие кто-то из новых членов — молодой аврор, имя которого я так и не запомнила. — Вы хотите, чтобы мы одобрили самосуд?
Фред усмехнулся хрипло, зло:
— А ты бы позволил ей сдохнуть в Азкабане?
— Заткнись, Уизли, — рявкнул тот, но Тонкс вмешалась быстрее, встав между ними:
— Достаточно. Здесь не вопрос морали. Здесь — выживание. Громлайт убила родителей Лили. И если она сделала это ради дела Волдеморта... нам всем грозит куда больше, чем просто повторение трагедии.
Билл, всё это время молчавший у стены, заговорил наконец глухо, но твёрдо:
— Если вы думаете, что мы не сталкивались с фанатиками... вы заблуждаетесь. Но я тоже считаю, что Лили нужно быть осторожной.
— Осторожность у меня сгорела в том доме, — хрипло ответила я. — Я не прошу оружия. Только — не стоять у меня на пути.
— И ты пойдёшь одна? — Гарри наконец заговорил. — Без плана. Без защиты.
Я хотела сказать «да», но он перебил:
— Тогда ты ничем не лучше её. Она сожгла семью, чтобы создать себе оружие. А ты сейчас сама готова им стать.
Я застыла.
— Не стану, — выдохнула я. — Я уже стала.
И тогда произошло то, чего я не ожидала.
Римус, всё это время молчавший у дальней стены, вдруг двинулся ко мне. Его глаза были полны боли — моей и своей, слитой в одно. Он не сказал ни слова. Просто встал рядом. И этого оказалось достаточно.
— Мы не позволим тебе идти одной, — сказал он. — Но и не дадим тебе потеряться в этом.
Я сжала пальцы в кулак, словно пытаясь удержать себя от нового надлома.
И Орден — разрозненный, шумный, сломанный — вдруг на секунду стал целым. Не благодаря идее. Благодаря мне и правде.
Когда всё закончилось — разговоры, взгляды, тени недосказанностей, которые тянулись за мной, как пестрящие следы на снегу, — он подошёл ко мне. Как всегда спокойно. Без громких слов и резких жестов. Просто остановился рядом и заглянул в глаза.
— Пойдём, — произнёс Римус.
Я не спросила, куда. Не возразила. Мне отчаянно хотелось выдохнуть — не как солдат, а как человек. И, может быть, на пару минут перестать быть тем, кем меня все сейчас видели. Он протянул ладонь, и я вложила в неё свою — машинально, без лишних мыслей, словно делала это тысячу раз.
Аппарация была мягкой, почти невесомой. Ни боли, ни удушья — только лёгкий толчок под рёбрами. А затем...
...мы оказались на утёсе.
Ветер сразу ударил в лицо, но не холодом — свободой. Передо мной раскинулось бескрайнее море, синее до черноты, и серое небо, пронзенное светом пробивающегося сквозь облака солнца. Волны лениво катились к берегу, шумно разбиваясь о камни где-то внизу. Воздух был насыщен солью и ветром, пахнущий чем-то первозданным, настоящим.
Я медленно огляделась.
На склоне цвели дикие травы, словно природа решила, что даже у самого края мира должно быть место для жизни. Позади — холмы, мягкие, как дыхание земли. Всё вокруг дышало тишиной, той, которая не пугает, а лечит.
— Здесь... красиво, — прошептала я, будто боясь нарушить гармонию.
Римус ничего не сказал. Только сел прямо на землю и потянул меня за собой. Я опустилась рядом. Не коснулась его — просто сидела рядом, плечо к плечу, как будто тишина между нами была крепче любого прикосновения.
— Это моё место, — он говорил не громко, почти шёпотом. — Место, где я могу быть собой. Не волком. Не наставником. Не солдатом. Просто человеком.
Я кивнула, и вдруг почувствовала, как глаза наполняются влагой. Никаких рыданий. Только капли, катящиеся по щекам. Римус достал платок и мягко стёр слёзы с моих щёк.
Мы долго молчали, и это было лучше тысячи разговоров. Иногда молчание — единственный язык, на котором может говорить боль.
— Ты знал, — наконец прошептала я. — Про Громлайт. Про всё.
Он слегка сжал губы, но кивнул. В его глазах не было оправдания. Только сожаление. И, может быть... надежда.
— И всё равно остался?
— А куда мне было уходить? — его голос был усталым. — От тебя?
Я чуть вздрогнула. Не от слов, от тишины после. От того, как легко они легли в сердце, как будто я всё это время ждала именно их.
Мы долго молчали, слушая, как волны с глухим ритмом разбиваются внизу — будто сердце земли билось с перебоями. Я сидела, прижав колени к груди, чувствуя, как ветер пронизывает кожу и выдувает из меня остатки чужих слов, чужих взглядов, чужих ожиданий. Здесь, среди ветра и моря, я могла позволить себе быть не сильной.
— Лили, — вдруг сказал Римус, и в голосе его была нерешительность. Не та, что парализует. А та, что всегда предшествует важному.
Я обернулась, и наши глаза встретились. Он смотрел на меня... так, будто искал доказательства, что я всё ещё здесь. Живая. Настоящая. Его взгляд скользнул по моему лицу — слишком бледному, с тенями под глазами, с пересохшими губами. Он смотрел, будто изучал каждый излом, каждый след боли, и принимал их как неотъемлемую часть меня.
— Я так часто хотел тебя коснуться, — выдохнул он, почти с упрёком самому себе. — Но всё время думал: не имею права. И всё равно касался. А потом твоя смерть...
Я не знала, что сказать. Только кивнула, медленно, осторожно, как будто любое неверное движение могло разрушить этот миг.
— А сейчас? — спросила я шепотом.
Он не ответил. Просто поднял руку и провёл пальцами по моей щеке — лёгкое, почти невесомое прикосновение. Как ветер. Как прощение. Как признание.
Я сама чуть склонилась к его ладони. И в этом жесте была вся моя уставшая душа — прижатая к нему без слов.
— Я не могу тебе обещать, что всё будет легко, — сказал он, уже ближе, его голос касался губ. — Но я буду рядом. Всегда. Даже если ты будешь гореть, как этот дом в твоих воспоминаниях. Даже если будешь отталкивать. Даже если сама не будешь знать, кто ты.
— А если я превращусь в неё? — прошептала я, — в Мракс?
Он покачал головой.
— Ты не она. Я видел это в ту ночь. Я чувствовал это, когда ты плакала у меня на руках... Я знаю. Ты не она.
И тогда я чуть подалась вперёд. Только на долю секунды. И этого оказалось достаточно, чтобы его губы нашли мои. Без спешки. Без страсти. Мягко, с болью и благодарностью. Поцелуй, как клятва. Не на показ, не от дерзости — от внутренней тишины, которую мы нашли друг в друге.
Его пальцы скользнули в мои волосы, ладонь легла на затылок — тепло, надёжно. А в груди у меня разверзлась целая бездна чувств, в которую я упала добровольно.
Когда мы отстранились, я всё ещё держалась за край его пиджака. Он не торопился отпускать. Просто смотрел на меня, чуть касаясь лбом моего.
— Мы с тобой живые, — шепнул он. — И этого достаточно, чтобы идти дальше.
Я слабо улыбнулась. Ведь рядом с ним — я оживала.
И в этот вечер море стало свидетелем нашей клятвы. Без слов, без пергамента. Просто — быть. Вместе. Пока хватает дыхания.