КАК МЫ ПОТЕРЯЛИСЬ

Мы не будем с тобой хорошими,
И нормальными тоже не станем.
Среди обломков чувств
Меняемся крестами.

Ты впиваешься в мою шею,
Разрезая словами колко.
Я прошу прекратить,
Пряча в ладони осколки.

Мы убиваем за честность,
Обманывая друг друга.
Каждый удар всё сильнее.
Мне не вырваться из этого круга.

Раз патрон, два патрон.
Несчастны, разбиты.
Я умоляю, но
Бог не слышит мои молитвы...

Мы не будем красивой парой,
Да и близкими тоже не станем.
Нам уготована жгучая ненависть,
И холод вонючей спальни.

Сплетаем кровавые руки.
Сломаны, одиноки, убиты.
Два патрона — смерть за любовь.
Теперь точно квиты.

***

Хорошие девочки любят плохих парней.
Плохие парни любят разбивать им сердца.
Аксиома?
Правило?

Тогда мы стали жутким исключением.

Про подобных шепчутся между собой и твердят: ненормальные.

В ненормальности мы отыскали успокоение для двух душ, потерявшихся в безликом апреле (мае, апреле, декабре, сентябре).

Найти себя вновь возможно на столько же процентов, как проглотить гвоздь и остаться живым: ты можешь вылечить рану, но последствия от неё останутся навсегда в виде огромного шрама.

Леа Вебер оказалась больна гнилью.

Леа называла меня О л л и.

— Тебе нравится? Или Ол? Набоковская Ло наоборот.

Ни один человек на Земле не смог бы так изящно и нежно произносить имя.

Её губы были созданы для того, чтобы собираться в маленькую трубочку и выпускать на свет задорное «Олли». Такое можно сравнить разве что со скрипкой: рука и инструмент всегда продолжение друг друга.

Когда она находилась рядом, её дыхание напоминало, что я жив, раз мог ощущать тепло ускользающее от неё ко мне.
Я знал — пока она дышит, дышу и я.

Пока наши лёгкие вбирали в себя кислород, мы без сомнений вязли в грязи и думали, что пробираемся к чистоте.

Ол.

Олли.

Оливер.

Любимые губят любовь.

***

апрель.

— Оливер, пс, эй, — Нильс ткнул меня ручкой в подмышку. — Алло, списать дай.

Сейчас Нильс прервал моё созерцание Леи.

Вебер надела платье молочного цвета, еле прикрывающее колени, рыжие волосы завязала в две тонкие косы, они падали на парту, из-за чего она постоянно их смахивала. Бледно-розовый кардиган, накинутый на тонкие угловатые плечи свисал на пол. Я беспокоился, чтобы какой-нибудь идиот не наступил на него.

— О, опять на феечку смотришь, — шепнул Нильс. Захотелось врезать ему. — Когда ты её уже трахнешь?

— Никогда, — ответил твёрдо и с уверенностью. — Ты не понимаешь, таких не трахают.

— Ну да, ну да. — Друг повертел пальцами у висков, закатил глаза и откинулся на спинку стула. — Ты вместо того чтобы сливать сперму, пьёшь её что ли?

— Придурок, — толкнул его в плечо.

— Эберт! — строго выдала учительница, поправив очки. — Переведи мне на английский фразу: мы всегда должны защищать наших близких.

— Э-э... — Больше математики я ненавидел только английский.

Леа подняла руку.

Моя ты милая заучка.

Еле сдержал улыбку.

— Ладно, ответь, Вебер,

— We must protect our loved ones.

— Правильно. Леа, помоги нашему Оливеру перевести по-человечески текст. Что с ним стало? Раньше же прекрасно учился. Пересядь.

— Что?! — Нильс возмутился и тут же обнял меня за предплечье. — От своего мальчика не уйду!

— Свали, — зашипел я и отодвинул рукой его лицо в сторону.

— Мы всё равно будем вместе скоро, сладкий. — Нильс ухмылялся, думая, что выглядит забавно, но сам лишь позорился. Он встал и вальяжно пошёл на место Леи.
Та почти неслышно села рядом со мной.

Сделал вид, будто совсем не придал случившемуся значения, но весь трясся.

— Тебе с чем-нибудь помочь? — доброжелательно спросила Вебер.

Помоги разлюбить.
Скажи что-то неприятное, гадкое, брызни на себя омерзительные духи, чтобы стало тошно находиться поблизости.

Леа акккратно взяла мою тетрадь, пробежалась взглядом по кривым буквам и смахнула косу.

Миндалевидный разрез глаз, маленький рот, тонкие, идеально выщипанные брови, веснушки на носу — всё было в ней красивым.

Цветущая гортензия не знает как прекрасно пахнет. Вот и Леа не подозревала, насколько сильно будоражила во мне чувства.

Словно заворожённый поднял руку и почти коснулся её макушки, но тут же осёкся.
Как жаль, что мы все заложники собственных желаний, ведь не можем выбирать, что нам желать.

Зачем попытался дотронуться до неё?

Не знаю, не знаю.

— Тут неправильно. Надо писать не: you are my all. Лучше you are my everything¹.

Проницательность — кредо Леи.
Моё кредо — обожать её.

Поняла, что слова предназначены тебе?

Леа повернулась в сторону, где сидела учительница, нудно рассказывая урок.
Заинтересованность в предмете избавила Лею от моего назойливого взгляда.

Я тихо стучал костяшками пальцев по парте, поправил бандану на голове, усмехнулся над Нильсом, пытающимся разговорить нашу старосту — Марту Кох.

Ничего не получится.
Девочки не забывают, когда их обижают.

(Ну, не все)

Старосту Нильс звал очкастой бацилой.

— Не зря у неё фамилия Кох². Только с именем прогадали, — смеялся он.

Пока я делал всё, кроме перевода текста, Леа с усердием выписывала что-то из учебника в тетрадь.

На шее у Вебер висел вязаный шарф, хотя на дворе стоял уже апрель, да и кардиган не выглядел чересчур тонким.

У неё упала ручка.

Секунда.

Леа потянулась за ней.

Две.

Шарф медленно сполз.

На тонкой коже виднелся плохо замазанный синяк.

Я нахмурился.
Кровь прилила к лицу.
Через пару секунд всеобъемлющая ярость прошлась по внутренностям, поднялась по артериям вверх, дошла до глотки и совершила апогей в виде сжатой в кулак ладони. Казалось, раньше её держали прутья, но теперь они попросту разломились надвое.

— Тебя кто-то обидел? — шепнул ей, когда она положила ручку на учебник.

Её большие, наивные, полные искренности глаза заставляли теряться в собственной смертоносной любви.

Леа прикусила губу, пошаркала по полу обувью и вздохнула.

— Нет, конечно же, нет.

В тот момент я почувствовал, её ответ — мольба о помощи.

Прозвенел звонок, сметя за собой тишину.

Леа подхватила рюкзак и выбежала первее всех, оставив шлейф сладких духов.

На парте лежал дневник.

Я собирался позвать одноклассницу, но чёрствая половина меня заставила как отпетого вора спрятать чужую вещь под толстовку.

Ничего ведь не случится, если прочту немного? Может, узнаю о том, кто посмел коснуться её.

Ты ведь специально его оставила, солнце?

***

У школы уже толпились ребята, а Нильс успел взять мой велик и прокатиться на нём.

— Ты идиот или конченный идиот? —Дал ему подзатыльник.

— Ай! Насилие в семье!

— Сейчас сделаю так, что ты сам себя изнасилуешь. Вставай.

— Ладно, ладно. Помог бы другу, я ж свой сломал....

— И мой доломать решил? Весишь как свинья, а не человек.

— Гнусная ложь! Это вода в организме.

— Восемьдесят пять килограмм?

— Ну... При росте сто семьдесят семь... — Нильс потёр нос. — Слушай, а ты эту белоснежку позовешь к себе на дэрэшку? — сменил тему, как всегда.

Почему он называл Лею белоснежкой? — Да кто его знает.

Вечно он придумывал для всех разные клички, а после менял их.

Я был то Шлангом, то Молью, то Шмелём.

Собой я не бывал никогда.

Никто не достоин того, чтобы перед ним раскрываться.
Люди пороются в тебе и вышвырнут на мусорку.
Все они — склад марионеток под небом.
Каждый.
Кроме...

— Не позову. Там все будут бухие. Вкуриваешь?

— Боишься за неё?

Да.

— Нет.

— Врёшь.

Вру.

— Нет.

— Как знаешь. — Нильс пожал плечами, но тут подпрыгнул от чьего-то крика.

— Совсем тупая что ли?! Помаду она наносит. — Брат Леи орал на неё прямо перед всеми.

— Подожди, подожди, видишь, гигиеничка? — дрожащий голос надломился.

Он уже замахнулся для удара, но я вмиг оказаться рядом и ударил его ногой по наглой роже.

(Успел, родная, не бойся)

Леа закрыла голову руками и заплакала.

От вида запуганной девочки сердце сжалось, а во рту появился привкус металла: прикусил щеку.

Что произошло?
Они ведь всегда нормально общались?

— Тшш, не плачь, всё будет хорошо, — я обнял Вебер одной рукой и повёл в сторону, пока все держали бешенного брата, орущего что-то про убийство и «жрать мой член будешь».

Леа от страха прижалась к моей груди.

Даже её молчаливые рыдания оглушали меня.

— Где-нибудь больно?

— Здесь, — Вебер показала на солнечное сплетение.

Тогда я не понял, что именно она имела ввиду.

«Любовь болит».

***

Покрасневшая Леа сидела в парке на лавочке, а я находился напротив на корточках. Ноги затекли, но плевать.

— Домой пойдёшь?

— Н-нет, попозже чуть-чуть.

Её слабая улыбка — лезвие, что проглатываешь с мазохистским удовольствием.

Я достал сигарету, встал и закурил.
Бандана на голове съехала и кудри нелепо падали на лоб. Смахнул их и выпустил кольцо дыма изо рта.

— Ох, — тут же кинул сигарету в мусорный бак рядом. — Вот я тупой.

— Ой, извини, можешь курить сколько угодно, — Леа замахала неловко руками, затем положила их на острые голые колени.

С огромным усилием старался не смотреть на них.

— Кхм... Курить... Да... Нельзя... — Проглотил слюну. — Так что ты там говорила?

— Практически ничего. — Леа облизнула губы и натянула рукава кардигана пониже.

— Часто у вас так с братом?

— Как?

— С рукоприкладством.

— Нет, редко, очень редко.

Будучи футболистом и отличником, Генрих Вебер отличался поразительным отсутствием ума. Разве он не знает, что насилие наказуемо законом?

А не законом, так мной (если дело касается его сестры).

— Помада в любом случае тебе подходит. Не стесняйся, — сказал, когда Леа закрыла лицо шарфом. — Быть красивой не грех.

Мы замолчали на минут десять.

— Он ждал любви, как матери ждут солдат с фронта, зная, что война уже проиграна.

Я вздрогнул.

— Ты про что?

— Не знаю. Вспомнила цитату из книги.

— Из какой?

— Без понятия. Думаю, её пока что не написали.

— Хм. Напишут?

— Обязательно. Не бывает, чтобы о таком не написали. — Леа встала, опустила платье пониже. — Пока, Олли.

— Давно ты не звала засранца Оливера Олли.

— И вовсе ты не засранец.

— Я кажется разбил твоему брату нос.

— Заслуженно.

Как сказал бы Нильс: и то верно (правда потом как-нибудь пошло пошутил бы).

Но Оливер Эберт не такой.

— До завтра, Леа.

Вебер шла неуверенно, постоянно оглядываясь.

Я жаждал идти вместе с ней, держась за руки, но, увы, не мог.

С сегодняшнего дня наши мироздания шились тонкими серыми нитями, объединялись, а мы между ними опрометчиво путались.

***

Поговорим?

Первая запись в дневнике датирована пятым сентября.
Я зашёл домой, заперся в комнате, закрыл шторы (зачем?), включил фонарик на телефоне и принялся жадно вчитываться.

пятое сентября

Я

Здесь

Задыхаюсь

Слышите?

Хах.

Смех всегда звучит громче людских бед.

̶Я̶ ̶у̶с̶т̶а̶л̶а̶
̶п̶р̶я̶т̶а̶т̶ь̶с̶я̶ ̶
п̶о̶ ̶у̶г̶л̶а̶м̶ ̶
̶о̶т̶ ̶с̶о̶б̶с̶т̶в̶е̶н̶н̶о̶г̶о̶ ...

Жить — значит жить для других — писал Ремарк.

Но что если не получается?

Как отдавать всю себя, ожидая взамен лишь удары, названные «поцелуями»?

Сегодня Марта сказала, что я шлюха.

Да даже если и шлюха, разве она имела право так говорить?

Люди прячут гадости под обыкновенным: это моё мнение.

Наличие мнения даёт добро на выплёскивание злобы?

Я просто

О҉̮̲̱͚̩͚̤̞̯͉͚̲͓̞̰̰̦̞̭̠̬͈͆̈́̅̆̐̈͑̈̊͆̒̑͋̒́͂ͅͅд҉̝̬͕̲̩͈̭̟̯̝͇̬͖̙̭̬̖̭̤͔̤̅̐̓͂̋̀̇̐̓͂͊͑̀̚н҈͚̱̜̫͉̰̠͚̯̠̳̖̬̯̱̤̳̩̤̮̟͎̏̆̇̃̇̃̀̍̇̑̍͛̅̿̾͂̈́̃ӓ̴̦͍̣̜̩͕͉̝̟̠͔͔̞̲̙̜͉͉̖͉͌̿̆͒̈́͒̓͊̽̔͒ж҈̠̜̣̮̜̱̣͍͉̳͉̗͔̜̤̙͓͚̂̃̀̓̒̈́́̾̂͂̾̂͛̇̀͐̏͊̊̇ͅд̸̝̳͕̪͓̟̟͕̪̯̤̖̰̐͂̈́͒͌̎̾̃͛̋̀̾̃̆̌͆̌̚ы̶̙̤͍̱̫̳̰͈͕̮̯̮̒̆̽̈́̈́̿̆͗͒̑̌̓̃̽̓̀̅̓̆͋́́̋̚я̴̳̝̞̙͓̣͉̫̭̗̳̘͍̰͇͉̳͚̩̬̦̞̭̏͊̿̏̍̾͑̓͌͌̇̐̀̿̀͑͑̂̆̂ͅи̷̯͙͚̱̖̰̩͈̜͚̥͙̮̰̠̬͍̝̝̏͒̿̄̾̾̽̽́͂̓͋̎̑̚ͅͅх̴͇͍͕̮̞̩̥͉̖͈͍̭͇̳̦̙̦̤͙̘͓͊̇̾́̉̆̊̅̿̐͊̓̍́͑̐͛ͅͅв̵͖̳̗͓̥͍̟̖͇̪̝͎̩̥̟̦̲̘̘͂̈́̈͑͆͌̀̾͋́̿́̒с̷̜̮̲̞̪͚̮̘͚̙̙̖̬̮̪͔͔́̈́͗̈́͗̆̄̐͗͆͐̑̔̓̾̀̚ё̸̠̘͉̣͍̯͓̟̝̭̦̰̦͖͒̈́̇̋̉͐͌͛͆̌͋̓̌͂͆͐̉̆͑̋͒х̷̝̭͕͉̬̭̯͈̫̦͚̟̣̣͍̝̱͉̠̿̄̆́̉̑̈́͆͆̄̽͐̋̿͑̇̆͂̌͊̉у҈͖̪̗̣͙͉̞̠͖̙̤̳̥͉̦͕̳͚͙͓̞̪̀̊̊͂̐͌̔͐̅͑̂̂̐͐̒̚ͅͅб̴̣͎̮̝̘̦̟̞̞͖͎̳͐̔͐̒͑͗̿͗́̑͛̂̇̚ͅь҈̜͓̤̱͕̯̩̬͙̥̙͓̖̿̂̅̐̃̏̓̈́͌̎͋̒ͅю̵͍̰̳͈̖͎̖͚͓̰̱̬̬̄́̀́̀́͛͌̓͆̓̈́̊̾̑͂̈̏

———
¹ — Ты моё всё

² — Фамилию Кох носила Ильза Кёлер — нацистская преступница, немецкая деятельница НСДАП; супруга Карла Коха, коменданта концлагерей Бухенвальд и Майданек.
Её прозвали «фрау Абажур» из-за обвинений в изготовлении сувениров из человеческой кожи (однако на послевоенном процессе достоверных доказательств этих преступлений Ильзе предъявлено не было).