Глава 9. Ульяна
— Прекрасный сюрприз, — проворчала мама Кирилла, склонившись к кошке и погладив её по взъерошенной голове.
— Прости, мам. Я не мог поступить иначе. Она беременная, а на улице с каждым днём становится все холоднее и холоднее.
— И почему я не удивлена, — протянула она, покачав головой. — Ты всегда был таким добрым, Кирилл, что я иногда задумываюсь: а мой ли ты вообще сын? Не подменили ли тебя в роддоме?
— О чем ты, мам? — Засмеялся вдруг Кирилл. — Я весь в тебя, ты же добрячка. Не станешь выкидывать беременную кошку на улицу?
— Не стану, — проворчала она. — Но её нужно помыть, этим займетесь сами. Вы же никуда не спешите? А я пока приготовлю для неё спальное место и дождусь курьера.
— Ничуть не спешим, — сказала я и почему-то засмеялась, закатав рукава водолазки, совершенно забыв о том, что на левой руке у меня за ночь возник огромный синяк ярко-фиолетового цвета.
— Ой, Ульяночка, где это ты так? — Указала Ольга Викторовна на мою руку.
— А, это... — я взглянула на синяк, словно вспоминала, где могла его поставить. На деле же — придумывала ответ, который звучал бы максимально убедительно. — Ударилась в университете о дверь, когда бежала на пару.
— Ну ты будь осторожнее. Синяки девочек не красят.
Ольга Викторовна не вкладывала в свои слова ничего, что могло бы меня смутить, однако я смутилась. Особенно, когда поймала странный взгляд Кирилла. Он обвел им синяк на моей руке, затем посмотрел на меня. Спокойно. И хмуро. Подозревающе. И абсолютно всезнающе.
— Пойдем? — Спросила я, нарушая тишину, повисшую в кухне.
Кирилл слабо кивнул головой, закатал рукава темного свитера и протянул руки к кошке. Она доверчиво нырнула в его объятия, и мы вместе направились в ванную комнату.
Мыть рыжую, как оказалось, дело было неблагодарное. Она царапалась и кричала, но Кирилл крепко держал её, игнорируя царапины, из которых текла кровь, окрашивая воду в красный.
— Уль, я не хочу тебя торопить, конечно, — прошипел он, держа кошку, — но не могла бы ты чуть-чуть все-таки поторопиться? Я истекаю кровью.
Уль.
Что-то нежное, что-то теплое, что-то приятное шевельнулось в груди, затем перетекло в живот. Никто никогда не сокращал моё имя подобным образом, несмотря на то, что это было очень легко. Никто не догадался. Да просто некому было, на самом деле.
— Я стараюсь, — пробормотала я, аккуратно смывая детское туалетное мыло — кошачьего шампуня дома не было, а заказать его вместе с кормом никто не догадался.
Кошка пыталась цапнуть меня за руку, но Кирилл ловко перехватывал её или же просто осторожно отводил мои руки в стороны. Эта его своеобразная забота заставляла меня стискивать зубы, чтобы не начать улыбаться. В нашей ситуации это могло походить на издевательство.
— Достанешь полотенце с полки? Такое темно-коричневое.
Я выключила воду и, встав с колен, подошла к полке. Достала полотенце, о котором говорил Кирилл, и протянула ему. Вены на его руках взбухли. И, словно передразнивая их, царапины сделали то же самое, продолжая кровоточить. Кирилл бережно вытер кошку, и мы вместе понесли её на кухню, поближе к батарее. Ольга Викторовна уже искала миску для корма, который привезли пару минут назад.
А мы и не заметили.
— Как назовём её? — Спросила я, поглаживая кошку по ушкам, чтобы та успокоилась.
— Рыжая бестия? — Хмыкнув, предложил Кирилл. — Которая любит шипеть и царапаться, несмотря на то, что ничего плохого ей не делают, правда ведь?
Я хихикнула, когда кошка, словно поняв, о чем говорил молодой человек, махнула хвостом прямо перед его лицом. Тучно переступая с одной ноги на вторую, рыжая направилась к мискам. Мама Кирилла уже выложила влажный корм в емкости, и кошка, кажется, учуяла запах свежего мяса.
— Кирилл, иди обработай руки, — Ольга Викторовна кивнула на глубокие царапины.
— Мам, да всё в поряд...
Женщина махнула рукой, прерывая слова сына.
— Никаких возражений. Ульяночка, поможешь ему?
— Да, конечно. Пойдем?
— Ну пойдем, медсестричка, — усмешка на губах Кирилла с некоторых пор начала сводить меня с ума.
Он повел меня в одну из комнат. И, судя по темно-синим обоям, по нескольким клюшкам, стоящим в углу, по небольшому беспорядку на столе: бумажки были разбросаны, ноутбук с каким-то файлом — открыт, я пришла к выводу, что комната принадлежала Кириллу.
Подтвердил мою мысль, когда, открыв один из ящиков тумбочки, достал аптечку и проговорил:
— Извини за бардак, — Кирилл открыл контейнер, где было куча мазей, пластырей и таблеток — хоккеистам, должно быть, тяжело приходилось — и начал копошиться в нем, — не думал, что сегодня ты окажешься в моей комнате.
— Но ты думал, что я в целом в ней окажусь?
— Рано или поздно — конечно, — молодой человек ловко выудил перекись водорода и какую-то мазь, название которой я увидела впервые, — мы же друзья. Друзья часто бывают друг у друга дома.
Друзья. Я мысленно проговорила это слово несколько раз, словно пробовала его на вкус. Звучало приятно, вот только послевкусие было странным. Как будто бы... не для Кирилла оно было.
— Я вот надеюсь, что ты пригласишь меня к себе в гости...
Кирилл уселся на широкую двуспальную кровать и похлопал рядом с собой. Протянул ватные диски и лекарства, позволяя мне все взять в свои руки. Обрабатывать раны мне было не в первой. Сама себе обрабатывала и не раз, так что какой-никакой, но опыт у меня был.
— У меня нечего делать, — как можно беззаботнее проговорила я и отвинтила крышку от перекиси, — нет животных, нет братьев и сестер. Мама вечно дома.
Перед глазами заплясала собственная квартира. Почерневшие обои, тараканы. Вечный запах перегара и нечистот. Постоянные дружки моей матери, сменяющие друг друга чаще, чем секундная стрелка делает оборот. Ощущение опасности, которое не отпускало ни на минуту. Особенно страшно было там спать, но я уже смирилась с этим. Со всем смирилась. Давно оставив попытки что-либо исправить, я просто ночевала в этой квартире, всегда закрываясь на все замки, которые были в моей двери. Не знаю, сколько раз мама и её друзья пытались вломиться в мою комнату, пока меня не было дома, но несколько раз это было при мне. Однако после пары-тройки ругательных слов с моей стороны в их адрес, все попытки пробраться в мою комнату прекращались. Почему-то.
Я вылила немного перекиси на ватный диск и начала протирать царапины на руках Кирилла, чувствуя, как взгляд его пытается пробить дырку в моем лбе. Почему он так пристально смотрит?
— Может, твоя мама сказала бы мне, откуда у тебя синяки?
Кирилл глядел, не моргая. Как будто пытался нащупать ответ в моих глазах. И я, честно, была готова сдаться и все рассказать, но вовремя себя остановила.
— Я же сказала, что ударилась, когда бежала на пару.
— Лицом тоже ударилась?
Его вопрос застал меня врасплох. Я медленно выпрямилась, держа его за руки, и посмотрела в глаза. И что мне сказать ему? Как оправдаться? Что придумать? Как соврать?
Кирилл высвободил вдруг свои руки и протянул одну из них к моему лицу. Однако желания отпрянуть, как это было всегда, когда кто-то хотел прикоснуться ко мне, у меня не возникло. Его пальцы коснулись кожи моей щеки, и я почувствовала, как дыхание застряло где-то в груди.
— Вот здесь, — прошептал Кирилл, обведя большим пальцем синяк, расположение которого я точно знала — сама ведь замазывала его сегодня утром, — вот тут, — его палец медленно перешел на второй синяк, чуть ниже, находящийся на подбородке.
Я не дышала. Отдалась ощущению прикосновений к своей коже. Еле сдерживая не то стон, не то писк. И всё замерло. Вокруг, во мне. Даже сердце будто биться перестало.
— И вот здесь, — Кирилл мягко провел пальцем по моей переносице. — Ульян, что происходит? Откуда эти синяки на самом деле?
Что сказать ему? Вранье застряло где-то в горле. И правда осталась там же. Как объяснить, что мне просто было стыдно и неловко? Страшно, неуютно и больно? Я не любила жалость, но хотела, чтобы меня пожалели, чтобы позволили хотя бы на секунду перестать думать о том, что моя мать — алкоголичка со стажем, которая вместе со своими дружками периодически портила мне жизнь.
Хотела раскрыться, но я знала, что, помимо жалости, которую я презирала и желала одновременно, на меня может свалиться ушат чего похуже. Отстранение, разочарование, отвращение. И вот это было последнее, чего я хотела.
Вернее — не хотела этого вовсе.
— Я... — смогла лишь вымолвить я, когда в комнату резко ворвалась Дашка, притормаживая колесами по гладкому паркету.
Кирилл тут же убрал руки от моего лица, а я наконец задышала.
— Ну вы скоро? Там уже и чайник вскипел, а мама тортик порезала!
— Даш, прежде, чем заходить в комнату, нужно стучаться, — проговорил Кирилл спокойно, но, судя по тому, как пальцами он сжал пачку с бинтами, ему не понравилось то, как сестра ворвалась в его комнату. Наверное, такое происходит не в первые. — Мы сейчас подойдем. Пару минут.
Даша негромко хмыкнула, потянулась к ручке двери и шумно захлопнула за собой дверь.
— Кажется, она не в восторге от твоего замечания, — сказала я, кладя перекись обратно в контейнер и делая вид, что его пальцы не прикасались к моей коже несколько мгновений назад.
— Ничего страшного, — Кирилл швырнул мятые бинты в аптечку, — её положение никак не должно влиять на правила этикета и вежливости. Мама просто разбаловала её. И пусть в девяти из десяти ситуаций Даша ведет себя, как полагается, в этот десятый она бывает очень капризной и непослушной.
— Она в том возрасте, когда нужно быть капризной и непослушной, — хихикнула я, — хотя я, насколько я могу помнить, такой не была.
— Я тоже. Пришлось рано повзрослеть.
Взглянув на Кирилла, я увидела, как задумчиво он рассматривает стену с хоккейными наградами и фотографиями. Вместе с семьей, вместе с командой. Школа, университет. Много воспоминаний, запечатленных на фотоаппарат, теперь находились здесь, в этой комнате. Наверняка, смотря на некоторые из них, хотелось улыбаться. А некоторые, безусловно, делали больно.
Я не стала ничего спрашивать, позволяя ему погрузиться в воспоминания. Или, быть может, просто подумать. О том, что было. Что есть и что будет.
По крайней мере я постоянно об этом думаю.
— Папа и Даша попали в аварию, — Кирилл прервал молчание, продолжая разглядывать стену с фотографиями. Его рука легонько сжимала мягкое покрывало. — Они спешили на соревнования. По хоккею. На мои соревнования.
Кирилл сглотнул и замолчал. И я почувствовала, как в комнате сгущаются тучи, как становится тяжелее от нависшего сгустка боли. Прошло почти десять лет, но рана Кирилла продолжала кровоточить. Возможно, не так сильно. Не так часто. Но эта стена, увешанная фотографиями, была катализатором, красной кнопкой, на которую периодически нажимали.
«Пора вспомнить, Кирюша. Пора вновь окунуться в это месиво страданий и вины».
Так, наверное, он думал.
— В них влетела фура, водитель уснул. Отец погиб на месте, Даша несколько дней пролежала в реанимации. — Тихо сказал Кирилл. Опустил голову и вздохнул, и мне показалось, словно в раз на его плечи опустилась вся тяжесть нашего мира.
Я отложила в сторону аптечку и пододвинулась к Кириллу. Рука сама нашла его руку, мягко разжав сильные пальцы, что нервно сжимали покрывало. Кирилл не сопротивлялся — напротив — позволил мне мягко взять его ладонь.
— Ты в этом не виноват, — прошептала я.
— Я знаю, — голос Кирилла глухо разнесся по комнате, — но иногда мысль о том, что все могло сложиться иначе, не мечтая я стать хоккеистом, проскальзывает в моей голове. Это глупо, ведь, на самом деле, всё это могло произойти в любой другой день. Но иногда... иногда я жалею, что стал хоккеистом.
Продвинувшись еще ближе, я мягко прижалась своим плечом к плечу Кирилла, положив подбородок на его плечо. Он не двигался, позволяя мне излить эту нежность на него. Возможно, ему этого не хватало.
— Твой папа поддерживал тебя в этом? В том, чтобы ты стал хоккеистом.
— Да. По словам матери, он радовался, как ребенок, когда я впервые встал на лед. Я этого, конечно, не помню, но у меня нет причин ей не верить.
— Ну вот, — мой шепот упирался ему в шею, — твой папа бы гордился тобой, если бы увидел, каким классным хоккеистом ты стал.
— Ты уже можешь отличить хорошего хоккеиста от плохого? — Спросил вдруг Кирилл, взглянув на меня и тихо засмеялся, а я только улыбнулась, ощущая, как вибрирует его тело от смеха.
И ничего больше не нужно было.
— Шучу, — добавил он, наверное, подумав, что, раз я молчу, его слова могли меня обидеть. Но это было не так. Я просто радовалась, что он улыбнулся, засмеялся. Значит, все было не так уж и плохо.
— Ты прав, я ещё многого не знаю о хоккее, — начала я, — но точно могу сказать, что Кирилл Лесков — самый крутой и самый добрый хоккеист в нашем городе. Это достаточно понять, если взглянуть на твою фан-базу. Или посмотреть на то, как ты играешь. Уверенно, но не агрессивно. Это твое главное отличие от всех остальных. А ещё я заметила, что, уходя со льда, ты всегда обращаешь внимание на детей и инвалидов, которые тянутся, чтобы отбить тебе кулачок или дать пять. Твой папа бы точно гордился, увидев тебя.
— А твой? — Кирилл не отводил взгляда от меня, улыбаясь теперь уже спокойно и мягко. — Твой папа гордится тобой?
Его вопрос снова застал меня врасплох.
Как он умудрялся?
Говорить об отце было проще, чем о матери, но лишь потому, что...
— Не знаю, — проговорила я, — он ушел из семьи, когда мне было года три, наверное. Я ничего о нем не помню.
И правда: когда в голове появлялось слово «папа», перед глазами вставала лишь одна единственная картинка — могильная плита, на которой было выбито его имя.
— Когда мне исполнилось семнадцать, я попробовала разыскать его сама, — продолжила я, — и тогда узнала, что он умер за пару месяцев до моего прихода.
— Вы общались? — Мягко спросил Кирилл.
— Нет, — я покачала головой, — я обижалась на него, понимаешь? Будучи его единственным ребенком, я надеялась, что он сам выйдет на связь. Но в итоге мы так никогда и не поговорили...
— Тебя это тяготит? — Кирилл переплел наши руки иначе: теперь он накрывал мои ладони своими, аккуратно сжимая сильными пальцами.
— Не то чтобы... — честно сказала я, затем чуть поморщилась, — но, сам понимаешь, отсутствие отца в жизни девочки может сказаться на ней.
— Понимаю, — протянул Кирилл и кивнул, как будто слов было недостаточно, — мама заменила его?
— Ну... — отведя взгляд, я кривовато улыбнулась, — можно и так сказать.
— Я заметил, что ты не горишь желанием говорить о матери.
— У нас... сложные отношения.
— Настолько? — Кирилл кивнул на моё лицо.
Он опять попал в цель. Опять. Да сколько можно?
Скорее всего, Кирилл уже обо всём догадался.
Всё было написано на моем лице. В прямом смысле этого слова. И отпираться больше было некуда. Но я все равно не могла сказать этого вслух. Не могла сказать, что моя собственная мать — человек, который должен меня оберегать и защищать, — могла избить меня, потаскать за волосы и бросить стеклянный стакан.
Поэтому ничего, кроме медленно кивка головы, словно она вдруг стала весить тонну, я сделать не смогла.