Глава 16. Луна везде
Жёлтый свет разбавлял темноту, делая террасу в виноградной пене отчуждённым живым островком в ночи. У лампы вились треугольные мотыльки. Сверкали зеленоватые кисти спелого винограда, свисающие к накрытому столу. В золотистых лучах электрического света сверкала хрустальными гранями конфетница. В ней, играючи, переливались лучи, распадаясь в радужные полосы. Из носика фарфорового чайника вытекала призрачная струйка пара, лёгкой змейкой устремлялась вверх. Вкруг чайника были расставлены чашки из того же сервиза: стол был накрыт как будто по-праздничному. Даже вместо клетчатой клеёнки его покрывала кружевная скатерть.
За столом сидело шестеро. Один стул пустовал, но место седьмому было накрыто. Его напряжённо ждали, уже теряя надежду увидеть за одним столом. Всё равно, безымянного гостя терпеливо дожидалась нетронутая чашка с золотистой каёмкой по краю, блюдце и серебряная ложка. Его дожидалось море, серебрившееся вдали за мрачными очертаниями крыш. Его дожидалась зависшая в пустынном небе бледная луна, угрюмо глядящая вниз из своего мутного зеленоватого ореола. В ожидании таинственного визитёра нетерпеливо скреблись цикады в саду. Где-то вдали завывали неизвестные собаки.
Этот душный вечер не закончится, пока не придёт он – так решила Ариадна. Её безымянный палец украшал золотистый ободок кольца, которое она не решалась снимать и на ночь. Долгих пять лет она ждала того, кого любила, не отрекшись и тогда, когда усталый нотариус засвидетельствовал его неподтверждённую кончину. Он выдал бессмысленный лист бумаги, который приказывал отречься – раз и навсегда. Упрямая Ариадна не подчинилась и продолжила с трепетом ждать.
- Он уже не придёт, - уверяла её мать, когда на крыши городка уже опускалась прохладная вуаль сумерек. – Это был просто сон. Сны ничего не значат.
- Нет, - упрямо парировала Ариадна. – Иначе зачем они тогда нужны? Я буду ждать.
Варвара, недавно очнувшаяся после обморока, проявляла абсолютный нейтралитет, взбудораженная чем-то своим. Но прежде она не имела никаких тайн, делилась с сестрой самыми сокровенными своими переживаниями. Сейчас же стала суха и холодна, особенно молчалива, - как чужая. Она не желала говорить, откуда вернулась. Только Сиэль как-то странно смотрела на неё, словно дала ей обет молчания, которого была не в силах нарушить.
Была ли Варвара посвящена в тайны девочки, в чьих глазах темнел космос? Необычный ребёнок – возможно, страдающий аутизмом или другой подобной врождённой патологией. Она летала во сне, а утром составляла карты сновидений, отмечая всё новые и новые маршруты своих сомнамбулических полётов. Она бесстрашно доверяла бумаге чужие мысли и сны, о которых все молчали. Подобно необъятной бездне звёзд, она вмещала в себя множество тайн, заполняя ими лиловую пустоту внутри. Сны, размышления, сентенции, легенды, сказки, притчи, песни, предания хранились в маленьком космосе – и не было места надёжнее...
Ариадна то и дело с тревогой поглядывала на пустой стул. Иной раз ей мерещилось, что ложка лежит не так, как клали её изначально, что салфетка помята, а на дне чашки темнеет недопитый чай. Она боялась отвернуться, боялась пропустить, как он неслышно подойдёт, отодвинет стул и сядет. Она ощущала: никто уже не ждёт его. Кто-то просто ничего не знает, кто-то уже отказался надеяться.
Ей было страшно.
Она мельком взглянула на слепую Альбину. Кажется, девушка пребывала в полном умиротворении – она уже привыкла к тому, что время вокруг неё имело особенность замедляться. В ленных движениях лемурьих рук не сквозило ни тени какого-либо напряжения. Она походила на белёсый луч, оброненный луной во тьму. Бледная кожа её призрачно сияла, перекликаясь с жемчужинами вокруг узкого запястья её печальной матери, почти готовой отчаяться.
- Жемчуг – это лунный свет, потерявшийся в море, - говорил тот, кого они так терпеливо дожидались в жёлтом островке электрического свечения.
Меф хотел походить на него – кажется. Он хотел казаться достойным этого дома, стены которого берегут великие и малые тайны.
- Твои глаза на кончиках пальцев, - обронил он неожиданно, заметив, как Альбина шарит руками по столу, собирая крошки, чтобы отдать их птицам.
Девушка вздрогнула. Руки её замерли над кружевом скатерти.
Глядя на неё, Меф довольно улыбнулся. В бледном лице его как будто отразилась луна. Варвара вспомнила, что видела однажды это бледное лицо, так же устрашающе блеснувшее. Чем-то оно было похоже на то, из-за чего всё и приключилось сегодня. И пусть все винили солнце, Варе смутно казалось, что торговка на рынке смотрела на неё не своими глазами, словно бы бес вселился в неё.
С небес одиноко смотрела прокажённая луна.
Сиэль рисовала, забыв про остывающий чай. Рисунки её были сюрреалистичны. Фантасмагоричные фигуры, с первого взгляда, казались невозможными, но таили в себе ужасающие смыслы. Вот женская фигура в профиль, вытянутая рука. Безликий силуэт словно отразился, отделённый тонкой карандашной линией, увенчанной заключённым в треугольник Всевидящим Оком. От обоих фигур шли плавные линии, соединённые с двумя эмбрионами в треугольной матке с округлыми углами. Матка – во чреве женщины, чьи глаза полны живого ужаса. Голова её в небрежных пятнах красной краски. В своих рисунках Сиэль использовала лишь простой карандаш и красную краску, которой рисовала розы, утреннее солнце и кровь...
Она никому не показывала своих рисунков.
Вокруг левого силуэта вырастали увенчанные рубиновыми звёздами башни Кремля, памятник Гагарину, алело угловатое «М», чернел ажур башки на Шаболовке, стремились ввысь монументальные фигуры «Рабочего и Колхозницы», скрестив серп и молот. За силуэтом справа виднелась скала Золотые ворота, каменный лик Волошина всматривался в туманную даль моря, над которой скользили чайки, а у подножия стоял дом поэта.
- Уже одиннадцать, - перебила громогласная Эмма, отодвигая свой стул. – Он не придёт. Мы только напрасно тратим время.
- Нет, Эмма, - возразила Ариадна. – Я буду ждать. Если хочешь, можешь идти спать.
Старушка взглянула на дочь, тяжело вздыхая. Скептицизм уверял её: напрасно. Вид несчастной дочери удерживал последнюю надежду. Хотя бы просто посидеть здесь, рядом с нею – чтобы не скучала. И попросить Варю почитать стихи. Последнее время она стала любить Пастернака.
- Хорошо, - согласилась Варвара.
Палящим полднем вне времён
В одной из лучших экономий
Я вижу движущийся сон, -
Историю в сплошной истоме.
Прохладой заряжён револьвер
Подвалов, и густой салют
Селитрой своды отдают
Гостям при входе в полдень с воли.
В окно ж из комнат в этом доме
Не видно ни с каких сторон
Следов знакомой жизни, кроме
Воды и неба вне времён.
Хватясь искомого приволья,
Я рвусь из низких комнат вон.
Напрасно! За лиловый фольварк,
Под слуховые окна служб
Вёрст на сто в чёрное безмолвье
Уходит белой лентой глушь.
Вёрст на сто путь на запад занят
Клубничной пеной, и янтарь
Той пены за собою тянет
Глубокой ложкой вал винта.
А там, с обмылками в обнимку,
С бурлящего песками дна,
Как кверху всплывшая клубника,
Круглится цельная волна.
Когда же Валентина замолкла, уступив цикадам в траве, Эмилия Карловна всё же встала из-за стола.
- Пойду подогрею ещё чаю, - объяснила она.
- Хорошо, - как-то странно улыбнулся Меф, когда старая Эмма ушла с террасы, скрывшись за кружевной москитной сеткой, взглянул на оставшихся.
Лицо его – лунное зеркало. Оно также источает бледное сияние, что и серебряное ночное светило. Оно тоже холодно. И улыбка, как нож в самое сердце, когда беспечный Меф пропел шутя:
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король...
- Нет! – в панике хлопнула ладонью по столу Ариадна, но могло показаться, она уже отказывается верить собственным словам.
Только он не могла отречься. Пожалуй, эта вера являлась одной из тех тонких нитей, что связывала ещё её с реальной жизнью. Их было немного – и с разрывом одной связь заметно ослабевала. Постепенно теряя людей, забывая сны и пережитые чувства, Ариадна выпускала из рук собственные спасительные нити. Она медленно уходила в зону отчуждения, откуда не было возврата. С детства она знала, что будет терять родных одного за другим и однажды останется одинокой отшельницей. Присущая многим черта как можно дольше быть среди людей, пока есть такая возможность, заставляла её держать близких возле себя. Иной раз она казалась эгоистичной, но у неё было оправдание: так надо, чтобы отдалить час одиночества.
- Нет, - отчаянно повторила она, вновь взмахивая, как лебедь крылом, гибкой рукою танцовщицы.
На пол со скатерти упала чашка, расколовшись на острые угловатые куски фарфора, блестевшие по краям полосами невинной белизны. Вслед за ними по полу раскатились перламутровые звёзды жемчужин – на запястье оборвалась нить драгоценного браслета.
- Нет... – обречённо шепнула Ариадна.
На лице её блеснули слёзы. Разбитая чашка ли, порванный ли браслет – вряд ли они стали первопричиной её слёз. Последние капли, чтобы заполнить море страха и отчаяния до краёв. Придёт ли уже тот долгожданный день, когда она увидит своего Сероглазого Короля? Но как он примет явную её измену? Если он смирился с долей отца чужого ребёнка однажды – не значит, что он повторит такой подвиг вновь. Подло, как подло испытывать его доброе сердце!
Альбина нежно прильнула к ней. Её ранили чужие слёзы. Но несчастной матери было стыдно, что её – нечистую – касается столь невинное существо, ангел во плоти. От этого слёзы ещё сильнее сжимали грудь. Каждое лёгкое прикосновение нежных пальцев, ещё пропитанных девичьей непорочностью, возбуждало в ней страшное отвращение к самой себе – самой неверной супруге, самой нечестивой блуднице. Пусть призрачная невинность станет ей укором. Это её проклятье, преследующее её тенью на всех невидимых путях. Милое дитя – наказание. Оно же и благословение её.
Сиэль же, осторожно перевернув лист бумаги рисунком вниз, принялась на коленях собирать фарфоровые осколки и жемчужные бусины, рассыпавшиеся по полу. Собирая их бережно, она не видела ни жемчуга, ни фарфора. Перед нею, на полу, в руках, были осколки хрупкого совершенства. Она трепетно держала их, и в острых краях серебрились полосы лунного света. В округлых жемчужинах сияли отголоски ночного светила.
Луна повсюду: в море, в россыпи жемчуга, в осколках фарфора, в бледном, призрачном лице Мефа... Меф осторожно встал и поспешил удалиться, пока никто не замечал его. Возможно, он и чувствовал себя виноватым в слезах Ариадны, если мог чувствовать собственную вину. Он казался холоден, как недоступное светило, одинок; только принадлежал к тем людям, кому одиночество легко. Таких мало.
Вдали за крышами серебрилась растворённая луна. Пищали комары. Стрекотали в траве кузнечики. Где-то завывали бессонные собаки...
t