Мара. Шесть лет назад
В катакомбах настолько сыро, что кирпичная кладка потеряла свой привычный коричнево-красный цвет и стала серо-бордовой, с зелеными вкраплениями мха. Если присмотреться, то я могу разглядеть еле заметные струйки воды, стекающие по трещинам, и капли конденсата, собирающиеся под потолком. Постоянно хочется кашлять, дышать тяжело, и мне начинает казаться, что здесь вообще нет вентиляции, но тогда бы я уже давно задохнулась, воздуха бы попросту не хватило на... сколько я здесь? Неделю? Две? Потеряла счет времени, перестала отмерять часы, потому что мерный звук падающих капель вкручивается в мозг и не дает сосредоточиться ни на чем другом. Тусклая лампочка под потолком бросает причудливые тени на стены, и я даже начинаю видеть на них картины и узоры. Или это всего лишь галлюцинации, которые рисует мне мой воспаленный, измученный отсутствием сна мозг?
Драконы, эпические битвы, фигура минотавра, лебедь со сломанным крылом. Засматриваюсь, склонив голову к плечу, и в груди с хрипами зарождается смех. Как же он будет летать? Как можно летать, если тебе сломали крылья? Если мне их сломали и продолжают ломать? Смеюсь так сильно, что начинает болеть голова. Смеюсь, пока не начинаю всхлипывать и раскачиваться вперед и назад, почти ударяясь затылком о стену, возле которой сижу на полу, подтянув к себе колени.
Сползаю вниз и ложусь на холодную каменную брусчатку подо мной, прижимаюсь щекой, считая пальцами булыжники. Почему в катакомбах булыжники? Ах да, тогда же не было бетона и железных плит, когда их возводили. Хихикаю и закрываю глаза, чувствуя, как холод проникает под кожу. Холод — это так хорошо. Когда тело заледенеет, я смогу наконец-то уснуть. Если он мне позволит. Он всегда мне мешает, всегда. И я почти согласна приветствовать смерть, если она поможет мне сбежать от него.
— Mi amore. Mi bella bambina. Tesoro mio, ti sono mancato? (Любовь моя. Моя красивая маленькая девочка. Моя дорогая, ты скучала по мне?) — его голос вырывает меня из забвения.
Я вздрагиваю всем телом и приподнимаюсь, опираясь руками об пол. Демиен приседает на корточки передо мной и убирает пряди волос от моего лица. Проводит пальцами по щекам, очерчивает скулы, ласкает подбородок так нежно, что я закрываю глаза, почти забывая о том, что он сделал. Почти желая повернуть голову и потереться щекой о его ладонь, прижаться губами к коже и увидеть любовь и одобрение во взгляде его темно-карих глаз.
— Mio dolce uccellino, sarai sempre mio, smettila di resistere. (Моя сладкоголосая птичка, ты всегда будешь моей, просто перестань сопротивляться.)
— Я не могу... Не могу... Прости... — шепчу потрескавшимися губами, и не узнаю свой голос, свистящий, с легкими хрипами.
Демиен качает головой из стороны в сторону и цокает языком, продолжая гладить мое лицо.
— Ну зачем ты заставляешь меня это делать, птичка? Мы связаны. Ты и я. Ты в моей крови, и я в твоей. Навсегда.
— Не надо, пожалуйста... — замираю, когда он прижимает указательный палец к моим губам.
— Шшшш... Тихо, моя птичка. Ты поймешь, что тебе не уйти от меня. Я покажу тебе, милая... — Демиен наклоняется, иссиня черные пряди волос падают на лоб, закрывая глаза, и я борюсь с желанием протянуть руку и поправить их. Его губы прижимаются к моему виску, а рука ложится на затылок, притягивая меня ближе. — Пойдем со мной, моя маленькая.
Он помогает мне подняться на ноги, держит так бережно, словно это не он меня здесь запер. Как будто кто-то другой кормит меня раз в сутки, не дает воды, из-за чего мне приходится слизывать влагу со стен, и пытает отсутствием сна. Я прижимаюсь к его сильному телу, потому что сама настолько ослабела, что едва ли могу удержаться в вертикальном положении.
Демиен ведет меня за собой, сворачивает несколько раз, пока мы не попадаем в большую круглую комнату, больше похожую на пещеру, с высоким сводчатым потолком и нишами в стенах.
— Вот так, il mio uccellino (моя маленькая птичка). Приляг сюда, милая. — он приподнимает меня за талию и помогает взобраться на стол, больше похожий на больничную каталку.
Я сажусь, а потом опускаюсь на железную поверхность, чувствуя, как иголки холода впиваются в спину. Я настолько отупела, измучилась и пропиталась безразличием, что даже не пытаюсь сопротивляться. Демиен пристегивает мои руки широкими кожаными ремешками, затягивая их потуже на запястьях.
— Не слишком сильно? Тебе не больно, птичка моя? — он поглаживает мою щеку, и его голос наполнен таким искренним беспокойством, что я чувствую покалывание в груди. Отрицательно мотаю головой, и Демиен улыбается и спускает ладонь мне на грудь, положив ее прямо над сердцем. — Бьется так спокойно... Лучшая музыка для меня.
Он переходит к ногам и затягивает ремешки на лодыжках, обездвиживая меня полностью. Проводит пальцами по икрам, сдвигая вверх ткань моих брюк.
— Я начну с себя, моя милая. Ты увидишь, как много для меня значишь, il mio unico e solo amore (моя единственная любовь).
Он расстегивает пуговицу на манжете своей черной рубашки, закатывает рукав так медленно, словно сейчас у него есть все время мира. А затем достает нож и прижимает его к своей руке чуть выше запястья. Я вздрагиваю, когда он надавливает сильнее, и капли крови окрашивают его смуглую кожу ярко алым. Первая линия, вторая, третья. Не так глубоко, чтобы повредить сухожилия и вены, но достаточно, чтобы оставить шрамы. Перевожу взгляд на его спокойное лицо, он улыбается и режет дальше. Его голос мягче любого бархата, он обволакивает меня пуховым облаком, и только когда я слышу его слова, я понимаю, что плачу.
— Не плачь, моя птичка. Твои глаза такие красивые, когда ты плачешь, янтарные и полные жизни. Но не нужно плакать из-за меня. У тебя еще будут причины для слез.
Я смаргиваю соленые капли с ресниц, свет преломляется в них и мешает увидеть, разглядеть до конца те линии, что он рисует ножом. И я начинаю задыхаться, когда рваные кровавые полосы складываются в буквы. Даная. Мое имя. Он вырезает на себе мое имя.
Я дергаюсь. Я начинаю извиваться, и ремешки впиваются в кожу и натирают запястья. А Демиен прижимает меня рукой и слизывает кровь со своих ран, наклоняясь ко мне.
— Попробуй меня, птичка. Запомни меня...
Его губы прижимаются к моим, я чувствую соль и металл, и его собственный вкус, который въелся мне в подкорку мозга так сильно, что и не вытравить. Мычу и дергаю головой, внутри зарождается паника, и слезы текут по вискам уже нескончаемыми потоками. Демиен аккуратно закатывает футболку на моем животе, закручивает ее под ребрами. Оглаживает пальцами кожу под пупком и оттягивает вниз пояс моих штанов.
— Вот тут... Идеально... Идеальное место. Я всегда буду видеть это, когда ты будешь в моей постели.
Я выгибаюсь дугой от того, что он проводит ножом по моему животу, надавливая сильнее и вспарывая мое тело. Вычерчивая на мне свое имя. Пронзительный крик, отраженный от стен и усиленный эхом, ударяет по барабанным перепонкам, и я понимаю, что это я кричу. От яркой жгучей боли, отравляющей мои рецепторы. От нескончаемой агонии, которая, как мне кажется, будет длиться вечно.