Гукюн

Чимин насильно забравшего его из дома альфу больше не видел. Ночь он провёл во дворце под охраной двух стражников, а на рассвете его с завязанными руками затолкали в паланкин, и только на полпути омега узнал, что они направляются в Иблис. Это и есть основная причина того, почему Чимин всё ещё держится. В Иблисе есть возможность встретить или самому отыскать того, кого он столько времени ждёт. Чимин надеется и верит, что он жив и что искал, но не нашёл пока. Думать о том, что альфа его забыл, он себе запрещает. Чимин очень хочет вернуться домой к семье, но понимает, что сбежать не получится — его паланкин охраняют пятеро, руки ему развязывают только для приёма пищи или когда выводят по нужде, поэтому он терпеливо переносит долгий путь и надеется найти в Иблисе свою любовь, а если нет, то смерть.

Сразу после прибытия Чимина приводят в гарем Ким Намджуна и передают в руки управляющего Диаса, который, узнав, что господин вызовет омегу этой же ночью, созывает помощников и начинает хлопотать над Паком. Чимин не ругается, не дерётся, отрешенно смотрит сквозь приводящих его в порядок слуг и думает о своём. Он даже не разговаривает, на вопросы не реагирует, только один раз на вопрос Диаса, знает ли он, как надо радовать господина, отвечает, что он лучше умрёт. Диас сразу же прогоняет помощников и, присев напротив омеги, всматривается в янтарного цвета глаза:

— Ты красив. Безумно красив. На сегодня в гареме ни у одного из господ нет такой красоты. С такой внешностью ты можешь получить всё, что хочешь, в том числе сердце господина.

— Оно мне не нужно, меня не его сердце интересует, — спокойно отвечает омега.

— Больше никогда такое вслух не произноси! — восклицает Диас, в ужасе прикрыв рот. — При нём ни в коем случае. Ты не представляешь, насколько он жесток и как ужасен в гневе.

— Он забрал меня насильно. Я ему не дамся, я лучше умру, потому что моим первым альфой должен быть тот, кому принадлежит моё сердце, — твёрдо заявляет Чимин. — Иначе я эту боль не вынесу.

— Не сходи с ума! Что ты знаешь о боли! — у Диаса язык от возмущения путается. — Одно упоминание имени другого альфы смерти равно. Он прикажет вбивать тебе под ногти нагретые иглы, прикажет оставить тебя на ночь в комнате с крысами, они будут жрать твою плоть, а ты будешь очень долго не умирать. Он отдаст тебя своим воинам, и от тебя ничего не останется. Это не просто слова, это то, как всё здесь и бывает. Береги свою красоту, себя, завоюй его сердце, и он положит к твоим ногам весь мир.

— С чего это ты такой добрый? — угрюмо смотрит на него омега.

— И мне перепадёт, — улыбается Диас. — Ублажи его, прошу тебя, не заставляй меня выносить из его спальни твой труп, в лучшем случае, потому что скорее всего так легко тебя не убьют, — договаривает и вновь зовёт помощников продолжить.

Чимин слушает, но не слышит. Он только кивает на всё и послушно разводит руки, пока его заворачивают в тонкий, расписанный дивными птицами, серый шелковый халат. Ближе к полуночи сидящего в углу и так и не притронувшегося к еде омегу, требуют идти за стражниками. Чимин ступает по застеленному коврами коридору босыми ногами, уговаривает себя не лечь на него лицом и не биться в припадке, как в детстве, когда не хотел куда-то идти или что-то делать, только тогда его бы погладили по голове и успокоили, а здесь скорее всего сломают ноги. Он отчётливо помнит ту пощёчину, будто она была вчера, щека вновь ноет, а во рту чувствуется омерзительный привкус крови. Чимин, не позволяя страху вырваться наружу судорожными рыданиями, продолжает свой путь и останавливается напротив двери, открыв которую, его толкают внутрь.

В спальне никого нет. Огромная кровать с изумрудного цвета балдахином, два кресла, низкий столик, инкрустированный слоновой костью, рядом с ними тумбы по углам, на которых стоят изящные подсвечники. Пламя от свечей бросает причудливые тени на стены, которые в воображении Чимина похожи на разинувших пасти чудовищ, как и хозяин этой комнаты, который вызывает в омеге парализующий животный страх.

Вся комната отделана в тёмных тонах, тяжёлые винного цвета шторы, расшитые золотистыми узорами, полностью закрывают окна, не позволяя лунному свету просочиться внутрь и вдохнуть жизнь в пристанище Монстра. Спальня под стать своему хозяину, такая же опасная и заставляющая покрываться ознобом. Стражники остаются за дверью, а Чимин проходит к окнам, намереваясь открыть шторы и хоть в небе найти себе успокоение. Отодвинув тяжёлую ткань, омега видит, что между окнами есть ещё и дверь, которая ведёт на маленький балкончик. Чимин толкает легко поддавшуюся дверь и выходит наружу, наконец-то вдыхая свежего ночного воздуха. Спальня находится на четвёртом этаже дворца, внизу снуют туда-сюда заканчивающие последние дела слуги. Чимин поднимает лицо к небу и как зачарованный любуется россыпью звезд на чёрном полотне. Одна из звёзд срывается и стремительно летит вниз навстречу своей гибели. Хотя, может быть, она так избавляется, думает Чимин, отдыхает, может, она сбегает от своего тирана, ищет свободу. Чимину никогда не узнать о дальнейшей судьбе звезды, но свою-то он держит в своих руках.

Тот, кого он любил, за ним не приехал, обещание не выполнил, не нашёл. Чимин попал в лапы чудовища, которого искренне от всей души ненавидит. Вчера у него были дом и семья, сегодня он позволял себя растягивать, потому что «господин не должен утруждаться». Чимину отвратительно, он чувствует, как одинокая слеза, прокладывая дорожку по щеке, катится вниз и разбивается о воротник халата. Жаль, что Чимин так же легко, как эта звезда или даже слеза, распутать его удерживающие узы и сорваться вниз не может.

<i>Или может.</i>

Он подходит к парапету и, оперевшись о него ладонями, смотрит вниз. Внизу вымощенный белым мрамором пол и ещё три этажа полета. Красиво, наверное, разбрызгать красное на белом, как любимое лакомство Чимина с вишней, где ягоды утопают в разведенном мукой сладком молоке. Такой же великолепный контраст. Один шаг, удар о мрамор, красное покроет белое, и Чимин перестанет что-либо ждать. Он, ведомый внезапным желанием увидеть эту картину, пусть сознание и вопит, что он ей не полюбуется, что будет мёртв, и мрамор не холст для брызг крови и вывернутых костей, перелезает через парапет и, свесив вниз ноги, прикрывает веки. Надо собраться силами для последнего шага, чуть-чуть податься вперёд, и мысли, которые столько времени не давали спокойно жить, вытекут из головы вместе с мозгами. «Я смогу», — шепчет сам себе: — «Я не хочу», — вторит. — «Я не смогу», — понимает. Потому что надежда. Потому что она не сдыхает никогда, сидит в нём и даже в шаге от вечного покоя: «А вдруг ты всё-таки будешь счастливым, вдруг ты должен был все испытания пройти, чтобы счастье обрести, а ты на полпути всё закончил», — шепчет. Этот голос не даёт сконцентрироваться, Чимин обхватывает руками голову и продолжает слушать про то, что пытки со смертью не заканчиваются, что там, на том свете, куда изощрённее пытают, там всё то, чего можно было бы добиться, оставшись в живых, яркими картинками показывают. Вот только в царстве смерти выбора не дают, оттуда уже не вернуться обратно, чтобы всего этого дождаться и реализовать. А здесь, пока ещё жив, этот последний шаг зависит от самого человека. И Чимин его не делает. Он уже собирается слезть с парапета, когда чувствует внезапный толчок в спину, и на миг будто летит вниз навстречу гибели.

<i>Выбор делают за него. </i>

Он висит с балкона, удерживаемый рукой того, кто его толкнул и кого сейчас ненавидит больше всех.

— Ты правда хочешь умереть? — ненавистный голос, заставивший залезть на этот парапет и впервые задуматься о смерти, просачивается в каждую пору.

Он смотрит на него сверху вниз, то расслабляет пальцы, и запястье омеги скользит вниз, то сжимает так сильно, что будто руку оторвёт.

— Потому что если да, то я тебе помогу, — поднимает уголки губ в обещающей страдания улыбке.

Чимину кажется, он так и умрёт от остановки сердца, потому что ему страшно, хуже самоубийства оказывается страх насильственной смерти. Он сам за него пытается пальцами уцепиться, не понимает, почему альфа медлит, его не поднимает, и уже сомневается, что он не разомкнёт пальцы. Неужели картина кровью на мраморе будет тешить его взор? Чимин такое удовольствие ему доставлять отказывается.

Намджун резко тянет его наверх и, перехватив поперёк, поднимает и прижимает к себе.

— Я так и думал, — шепчет и прядки волос за уши убирает.

Чимин, как только паника отпускает, отталкивает его и, посмотрев разъярённо, даже обиженно, что его так подло ударом в спину вниз столкнули, возвращается в спальню.

Намджун на это только усмехается и проходит следом. Чимин рядом с ним с трудом на ногах стоит, его аура настолько тяжелая, что на плечи давит, и каждый шаг требует затраты всех сил. Он подходит со спины, кладёт руки на его плечи. Чимин шепчет себе «терпи», но не слушается, разворачивается, отталкивает его и уже через секунду утопает в постели, прижатый к ней его тяжестью.

— Я твой господин, ты или научишься повиноваться, или умрёшь, — отпускает и, приподнявшись, стаскивает халат с пытающегося его удержать омеги. — Смерть тут не так легка, как кажется. Я просто так тебя не убью, я тебе такие пытки покажу, что в следующий раз, дорвавшись до парапета, ты сразу прыгнешь.

— Ты можешь забрать моё тело, но моё сердце принадлежит ему, — выплёвывает слова ему в лицо омега, пока альфа выворачивает ему руки и водит носом по его шее.

— Ещё одно упоминание о нём, и я вырву твоё сердце голыми руками, — Чимин знает, что не угрожает, нет в этом пропитанном ядом голосе и намёка на пустую угрозу. Омега притихает, руки расслабляет. — Я найду его, — целует в губы. — Прикажу привязать к четырём коням и разорву. Потом ты успокоишься?

— Потом я возненавижу тебя ещё больше, хотя куда больше.

— Ты можешь ненавидеть меня всей душой, но ты в моих покоях, лежишь подо мной в моих объятиях, поэтому мне плевать на твою ненависть, если по факту ты и с ней, и без неё принадлежишь мне, — он проводит пальцами меж его ягодиц, резко разворачивает его спиной к себе и, оставив на них шлепок, любуется.

Омега без одежды ещё красивее, его кожа будто отливает золотом, а изящные изгибы манят. Намджун носом по всей длине позвоночника проводит, ладонями талию обхватывает, под себя всё пытающегося уползти парня притягивает. Он сжимает упругую задницу, вновь оставляет лёгкий шлепок, с тем, что такую красоту нашёл, сам себя мысленно поздравляет. Намджун не в силах сдержаться и не полакомиться, нагибается к попке, покусывает каждую половинку, поцелуи оставляет. Он дуреет от запаха шафрана, смешанного с маслами, которыми его растягивали для него, скользит пальцами по напряжённому колечку мышц и требует расслабиться. Вновь давит, окончательно не впитавшиеся в кожу масла по попке растирает и толкается в него сразу двумя пальцами. Чимин и голоса не подаёт, пихает в рот подушку и, крепко зубами сжав, терпит.

<i>Первый раз с любимым не получится.</i>

Чимин проиграл бой, подушка под его лицом стремительно мокнет. Намджун, рукой его под животом приподняв, на поясницу давит, не убирая пальцев, заставляет выгнуться, глубже толкается, царапает бока, кусает лопатки, вылизывает спину. В Чимине идёт борьба между вырваться и опробовать на себе все пытки или смиренно терпеть, но не чувствовать боли. Когда он разворачивает его лицом к себе, когда целует глубоко и жадно, высасывает из него словно всю жизнь, когда разводит колени в стороны и трётся головкой члена, Чимин выбирает первое. Он отползает назад и даже бросается вниз с кровати, но Намджун хватает его поперёк и вновь вжимает в постель. Перед глазами омеги блеск металла, он замирает, как завороженный, на занесённый над ним красивый кинжал, отделанный камнями, смотрит. Намджун проводит лезвием по губам, давит на них, не заточенной стороной поглаживает, потом спускает его к горлу и, прижав к нему, вплотную приближается.

— Одно твоё движение, и оно рассечёт твою кожу, а ты захлебнёшься кровью, — после каждого слова языком по его губам проводит, в том, что его новое увлечение надолго, убеждается. — Ты пока не жил в моём гареме, не знаешь правил и обычаев, и я тебя прощаю. Со следующего раза до кровати на коленях ползти будешь. Попрощайся с мечтами о любви и том альфе. Это последний раз, когда ты о них помнишь. Отныне ты мой. Нравится тебе это или нет, — он спускает клинок ниже и обводит сосок почти не дышащего парня.

— Меня зовут Ким Намджун, и я твой господин, — выговаривает чётко, с паузой после каждого слова и, обхватив одной рукой его горло, шепчет: — Не делай резких движений.

Чимин вскрикивает, когда лезвие по нежной коже проходит, но шелохнуться боится, затуманенным от страха взором рукоятку из своего сердца торчащую видит. Намджун на нём с хладнокровностью бывалого палача свои инициалы выводит, одно осознание этого стержень силы омеги разом с треском ломает.

Чимин хрипит, потому что альфа сильнее пальцы на его горле сжимает, в ужасе на моментально краснеющую и вздувающуюся под лезвием кожу смотрит. Намджун давит глубже, и капли крови на вздувшейся полоске стекают по подмышке, находя покой на простынях. Рука на горле расслабляется, и Чимин осторожно, боясь, что лезвие пройдёт ещё глубже, делает вдох. Он смотрит блестящими от слёз глазами на балдахин и мысленно молит альфу прекратить.

— Разведи колени, или я напишу своё имя полностью.

Чимин глотает последние мысли о борьбе со слезами обиды и боли и подчиняется.

<i>Больше никакой боли, Чимин её боится. </i>

Намджун вжимает его в подушки, пристраивается и, толкнувшись до конца, сразу же переходит на грубые и сильные толчки. Чимин расслабляется настолько, насколько возможно в его положении, но боль от горящей груди, раздробленной жизни и члена внутри соединяются в общую агонию, которую омега не выдерживает. Он пытается хотя бы не дать себя поцеловать, но все его попытки перед Намджуном смехотворны. Альфа соединяет его запястья над головой, несмотря на укусы, всё равно целует, будто от запаха крови ещё больше звереет.

— Я познакомил тебя с болью, познакомлю и с удовольствием, — толчок до самого упора, рваный всхлип и выгибающийся от желания слезть с его члена омега. — Но ты должен быть покладистым, иначе боль будет всем, что ты будешь чувствовать, — снова толчок, Чимина будто на двое разрывают.

Намджун фиксирует его лицо пальцами, нависает сверху, заставляет смотреть себе прямо в глаза и двигается в нём. Чимин наклоняет голову, обхватывает зубами его ладонь между большим и указательным пальцами и вгрызается в неё, вкладывая всю свою боль в укус. Намджун руку не отбирает, только скалится и даже на собсвенную кровь, по подбородку омеги стекающую, не реагирует, продолжает его трахать, насаживая на свой член до упора и, смыкая пальцы на его подбородке.

Он как дорвавшийся до долгожданного блюда оголодалый зверь, он терзает его тело, кромсает, рвёт на куски и не насыщается. Он пьёт его кровь, забирает воздух из лёгких, мог бы — сожрал бы, в себя бы вшил, с собой носил. У Намджуна одержимость, и она шафраном пахнет. Он всё золото из своего дворца выбросить готов, потому что главный слиток нашёл и с ума сейчас сходит.

Тело Чимина больше ему не принадлежит, ему не подчиняется, он лежит под ним распластанным, видит мощную грудь, над ним нависшую, считает его шрамы, самый большой сам оставить планирует. Чимин отпускает его руку, облизывает кровавые губы, которые сразу накрывают болючим поцелуем. Каждое движение Намджуна делает больно.

<i>Больно между ними обязательно.</i>

И больно не от укусов и кинжала, больно где-то глубоко внутри, там, куда всё существо омеги забилось, куда альфа, только его грудную клетку вскрыв, добраться может. Чимин себя тем, что, когда его грязные руки туда дойдут, уже чувствовать ничего не будет, успокаивает.

— Ты получил моё тело, — кроваво улыбается. — Но я твоим никогда не буду.

— Ты уже мой, — толкается ещё несколько раз и, кончая, зарывается лицом в его ключицы, переводя дыхание.

Уже через мгновенье дворец оглушает вырвавшийся из Чимина душераздирающий вопль, когда Намджун вгрызается зубами в свои инициалы, закрепляя его принадлежность своей меткой. Намджун обрывает все верёвки держащие Чимина привязанным к прошлому, к так и не достигнутому будущему, вырывает его из его жизни, насильно толкает в новую. Он будет облачён в шелка, усыпан драгоценностями, займёт место первого фаворита, кровью и слезами в этой спальне не раз давиться будет, станет одержимостью Монстра, навеки к нему буквами и следами зубов на груди прибитый. Прошлый Пак Чимин умирает, испускает последний вздох в руках своего личного чудовища.

Омегу, который не в состоянии стоять на ногах, забирает из спальни Намджуна вызванная им прислуга. Чимин обессиленным валится на диван в комнате Диаса и, услышав от него «умница, ты получил его метку», отключается.

<b><center>***</center></b>

Хосок, не видя его, места себе не находит. Он, как коршун, над левой частью дворца кружит, объект своей одержимости высматривает, а стоит увидеть — камнем вниз летит, грудью о мрамор разбивается. Хосок только вокруг ходит, расстояние сократить не в силах. Он, как пёс на привязи, цепь до кровавых ран натягивает, до него дорваться не может, в своей страсти в одиночестве сгорает.

Тэхён боль от наказания и после из-за него терпел, его ласки вспоминая, поцелуи вновь и вновь в голове проигрывая, следующий рассвет встречал. Он, как запертая в клетке птица, только меж двориков ходит, всё его запах, присутствие поймать хочет, а увидев разок во дворе на Хане, как идеальный мрамор под ногами трещинами покрывается, чувствует. Тэхён хочет ближе, а может только издали, не осмеливается. Между ними Ким Намджун, и Тэхён мог бы самую толстую стену пробить и пройти, но этого альфу ему даже не обойти. С каждым следующим днём без него он всё больше мрачным мыслям сдаётся. А вдруг это последний раз, вдруг Ворону он больше и не нужен, думает. Червь сомнения его изнутри грызёт, полной грудью вдохнуть не даёт. Тэхён спит и вместо одеяла его руки представляет. Он, кажется, умом тронулся — там, где Хосок проходит, он по следам ступает, его запахом дышит, пальцами стен касается, его тепло забирает. Никогда ранее Тэхён никого своим смыслом не делал.

Никогда за почти тридцать лет своей жизни Хосок никого так сильно не хотел. А этого омегу хочет. Так, что зверь в нём с цепи срывается, по ночам воем уши закладывает, весь покой альфы нарушает. Хосок мрачнее тучи, нелюдим хуже, чем раньше, в бою кровавый монстр, за его пределами на конфликты нарывается. В нём эта одержимость не уменьшается, напротив, с каждым днём растёт. Хосок её в крови, Тэхён в вине топит.

Так было до этого дня. Теперь и Тэхён о крови думает, только он, в отличии от Хосока, о своей. Омегу вызывает смотритель и страшные новости докладывает. Тэхён почтительно выслушивает, благодарность выражает, руки господина целует, а потом, у себя скрывшись, уголок подушки прикусывает и плачет так горько и громко, что птицы с деревьев в саду разлетаются.

Жгучая обида на свою судьбу на пол слезами капает, хоть бы в лужу собралась, разъела бы своей горечью эти доски и омегу бы поглотила. Потому что невыносимо. Потому что раньше было легче, ведь, никого не любя, не было важно, кто тебя целует, кто в простыни вжимает, кто ласку выбивает или просит. А сейчас всё по-другому. Сейчас он никого ни за что к себе подпускать не хочет, ни на кого даже с фальшивой улыбкой смотреть не желает. Тэхён на себе его запах, его отпечатки носит, он своё тело под чужие прикосновения не подставит, то, что отныне только Хосоку принадлежит, осквернить никому не позволит. Но кто его слушает, кто его мольбам внемлет. Откажется — голову отрубят. Тэхёну впервые кажется, что смерть не страшна, ведь каждые ночь и день с другим, без него — и есть смерть, самая чудовищная из всех.

Согласно принятым обычаем в гареме, господин, пресытившись омегой и будучи им довольным, может подарить его своему приближенному, как супруга или как наложника. Намджун дарит Тэхёна одному из своих воинов за услуги.

Нарыдавшись вдоволь, Тэхён умывается и, как и есть, с распухшим лицом спускается в сад. После Хосока он не будет никому принадлежать и умрёт с его именем на устах. Пусть даже его чувства не взаимны, пусть даже ему это всё показалось. Тэхён бежал от нищеты, искал хорошей жизни, но он её не нашёл, зато нашёл кое-что куда большее — любовь. И если бы не она, он так бы и продолжил влачить привычное ему существование, меняя покровителей, но теперь уже не получится. Тэхён скрыть своё отвращение к каждому следующему альфе не сможет, значит, его новый покровитель сам его придушит или казнить прикажет. Тогда зачем вообще пачкаться, зачем позволять кому-то трогать то, что Тэхён мысленно отдал Хосоку. Он сам это всё прекратит и сам уйдёт.

На дворе середина весны, в саду тихо, кто-то отдыхает в своих покоях, кто-то у бассейна, к пруду вряд ли кто до вечера наведается. Тэхён, пряча под рубашкой верёвку, незаметно стащенную с сарая, доходит до воды и оглядывается по сторонам. Убедившись, что он в полном одиночестве, омега наматывает верёвку на одну из сложенных для маскировки кромки пруда глыб, второй конец крепко привязывает к ногам. Кое-как, пыхтя, он подталкивает тяжелый камень к воде и, подняв глаза к небу, мысленно прощается с жизнью, когда вздрагивает от резкого:

— Ты совсем охренел?

Тэхён ошарашенно смотрит на хмурого, измазанного в грязи паренька по ту сторону пруда.

— Имей почтение! — визжит от неожиданности Ким. — Что ты себе позволяешь?

— Это ты что себе позволяешь? — выгибает бровь Юнги. — Ты зачем мне композицию испортил! — возмущается. — Я тут убирал, начищал камни, а ты его по влажной земле прокатил, и опять тут грязно! Меня за это накажут! И потом, пока обнаружат пропажу, твой труп из пруда достанут, он разбухнет, будет вонять, придётся воду менять! Ты хоть понимаешь, сколько у меня из-за тебя будет работы!

— Да ты умом тронулся! Как ты смеешь так со мной разговаривать! — топает ногой уже забывший, зачем сюда пришёл, Тэхён.

— Да ты без пяти минут труп, мне плевать, как обращаться с мертвецами, со слабаками тем более, — фыркает Юнги и, отложив лопатку, с которой собирался полоть сорняки, подходит к омеге.

— Я не слабак, — бурчит Тэхён и, сев на камень, который должен был отправить его на тот свет, беззвучно плачет. — Тебе меня не понять. Ты не жил в гареме, тебя вряд ли так изводили или наказывали. И уж тем более тобой вряд ли распоряжались, как вещью, ведь слуги по большому счёту сами вольны выбирать себе альф.

— Нет, мне тебя не понять, — пожимает плечами Юнги и кривит рот. — Меня похитили в день свадьбы, убили моего жениха перед моими глазами, вонзили мне в руку кинжал, чуть не изнасиловали, заставили чуть не умереть от холода, пролежать сутки в бреду, убили из-за меня человека, выкинули убирать навоз. Я не говорю про то, что меня выпороли и били палками, а что такое сладкое на вкус — я не помню, а я тот ещё сладкоежка. Но мне все равно тебя не понять, потому что я руки на себя не накладывал и вряд ли наложу, не доставлю такое удовольствие этому сукиному сыну, — пинает камушек, который, булькнув, пропадает в воде.

Тэхён с разинутым ртом слушает омегу, а потом, опустив глаза на ладони, задумывается.

— А меня отдают очередному воину, — наконец-то прерывает тишину, — не спросив моего мнения, и я бы это стерпел, но я люблю другого.

— Ох, любовь, — закатывает глаза Юнги, — тут я не помощник. — Но даже она не стоит того, чтобы заканчивать свою жизнь. Умереть легко, буквально один бульк, и тебя бы не было. Жить тяжело. Жить требует сил и смелости, и порой, когда просто невыносимо, я применяю придуманный мой метод — я кончаю жизнь самоубийством каждый день.

— Это как? — в удивлении хлопает ресницами Тэхён.

— Я говорю себе «завтра», — смеётся Юнги и, нагнувшись, распутывает верёвку с ног омеги. — Типа, сегодня уже вечер, лень, или там я хлев ещё не почистил, ну или грязный, а умирать хочу чистым, и так и оставляю на завтра.

— И сколько у тебя таких завтра?

— Пара месяцев. Я планирую жить долго и счастливо, так что этих завтра у меня будет не один десяток лет, если, конечно, господин Гуук, — в отвращении кривит рот омега, — не решит свернуть мне шею и испортить мои планы.

— Ты забавный, — смеётся Тэхён. — Как тебя зовут?

— Юнги, — выпрямляется омега, — и мне надо работать, а то опять побьют.

— Я принесу тебе завтра пирожные сюда в это же время, — стряхивает с себя невидимую пыль Тэхён. — Я решил умереть завтра, — подмигивает ему и, услышав шум с главного двора, поднимается на ноги. — Интересно, это он вернулся, — задумчиво выпаливает.

— Кто?

— Неважно, — опускает взгляд Тэхён, а Юнги ловко взбирается на ближайший дуб.

— Вернулся тот угрюмый альфа вечно в чёрном, от которого у меня мурашки. У него ещё и конь крутой.

— Хосок.

— Наверное.

— Ладно, я побежал, не забудь про завтра, — машет ему Тэхён и скрывается во дворце.

Тэхён прячется за одной из колон главного коридора и терпеливо ждёт, когда пройдут воины. Если его заметят, то, минимум, поругают, максимум, накажут, потому что омега не должен гулять свободно по дворцу, показываясь другим альфам, но человеку, который пару минут назад чуть не записался в утопленники, на наказание плевать. Тэхён не знает, как привлечёт его внимание, как позовёт и вообще ответит ли он ему, но всё равно стоит, провожает взглядом высокого, затянутого в чёрную кожу с поблёскивающим на поясе мечом альфу.

Омега тяжело вздыхает, стоит всем воинам скрыться в главном зале, понимая, что так позвать и не осмелился. Он, развернувшись, понуро плетётся в сторону гарема, когда его, резко схватив за талию, утаскивают в один из боковых коридоров и, открыв первую попавшуюся дверь, толкают в комнату.

— Господин, — не в силах скрыть счастливую улыбку выпаливает Тэхён, но альфа не дает нарадоваться, обхватывает ладонями его лицо и долго и сладко целует.

— Я тебя почувствовал, — отстраняется на миг и вновь припадает к долгожданным губам.

Тэхён горячо отвечает, обвивает руками его шею, ластится, показывает, как скучал, в Хосоке последние барьеры своей податливостью крошит.

— Почему ты не присутствуешь на ужине? Почему тебя вообще не видно?

— Господин Ким, он сделал мне подарок, — вмиг погрустнев, опускает глаза Тэхён.

— Что за подарок? — тень недовольства ложится на лицо Хосока.

— Он отдаёт меня своему воину, — самоконтроль прощается с омегой, повисшая на реснице слеза срывается и разбивается о палец альфы.

— Какого воина? — цедит сквозь зубы Хосок, с трудом сдерживаясь, чтобы не раскрошить стену позади парня.

— Ли Хаона.

— Щедрый подарок, — цокает языком, — отдаёт тебя самой последней мрази, значит.

В Хосоке котлы ярости бурлят, и он не знает, к кому именно она сейчас направлена, но готов в них и Намджуна, и Хаона утопить.

— Тебе не о чём беспокоиться, — вновь притягивает к себе омегу, зарывается лицом в его шею, пытается хоть немного свою ярость прикосновениями к тому, кто его с ума сводит, унять. — Ни один альфа в этом мире и пальцем к тебе отныне не прикоснётся, потому что ты мой.

<b><center>***</center></b>

Хосок, оставив Тэхёна, быстрыми шагами покидает комнату. Он выбегает во двор и сразу идёт к Хану, которого конюх собирается увести в конюшню. Хосок отнимает поводья и запрыгивает на коня. Воины альфы, которые только уселись в саду и взяли в руки чаши, второпях несутся к своим коням и срываются за своим господином. Поглядывающий из-за кустов в саду на двор Юнги, думает, интересно, каково это, когда любишь вот так сильно. Следующую горькую мысль о том, что он вряд ли узнает, его так никогда не полюбят, он сплёвывает с травинками, которые жевал, и возвращается копаться в саду.

Намджун вместе с войском находится за городскими стенами, где был до этого и Хосок, который взял перерыв. Чонгук ставит новую тактику, и в сборе весь командующий состав и основные отряды. Намджун видит несущегося к ним галопом Хана, из-под бьющихся о камни копыт которого разлетаются искры. Клубы пыли поднимаются над землёй, оставляя за всадником и его верным конём серо-ржавое облако, в которое сразу же попадают следующие за ним воины.

— По чью он душу? — натянув поводья Маммона, останавливается рядом с Намджуном хмурый Чонгук.

— Сейчас увидишь, — подмигивает ему Ким и следит за стремительным приближением Хосока. — Раз, два, три.

Хосок на скаку вынимает из ножен меч и, пролетая мимо коня, на котором сидит Хаон, замахивается. Голова альфы катится под ноги Хана и отлетает в сторону. Хосок убирает меч, на всей скорости натягивает поводья Хана и останавливается напротив Намджуна. Ким с ухмылкой всматривается в забрызганное чужой кровью лицо, а потом, вздохнув, тянется за мечом:

— Скольких уже ты убил из-за него? Двоих? Так вот я третий.

— Я не подниму против тебя меч из-за омеги, — одаривает его надменным взглядом Хосок.

— Из-за омеги? — хмурится Чонгук. — Я убью этого омегу, и проблема решена. Или же вы убьёте друг друга, и я похороню вас втроём. Представляю, как удивятся те, кто будут проводить раскопки вашей могилы.

— У тебя вечно были проблемы с чувством юмора, — поворачивается к нему Намджун.

— У него этого чувства просто нет, — отрезает Хосок.

— Именно, — зло отвечает Чонгук. — Потому что я не люблю шутить. Так что решите вопрос, или я прикажу его поделить на двое. Никого не обижу.

— Попроси, — пристально смотрит на Хосока Намджун.

Хосок суживает глаза, взглядом стаскивает Намджуна с коня, рубит ему конечности и, вспоров брюхо, набивает его сеном, и чучело у ворот вывешивает. Всё равно не насыщается. Намджун отчётливо запах своей крови в воздухе чувствует, сгущающиеся над Хосоком тучи видит, ждёт, руку на мече держит. Хосок, ещё пару секунд простояв, резко разворачивает коня и уносится обратно в город. Остыть.

— Посаженную на цепь собаку нельзя дразнить, рано или поздно она вырвется и перегрызёт твою глотку, — поглаживает гриву Маммона Чонгук.

— Я хотел избавиться от Хаона, он сеял смуты среди войск, и я хотел хоть раз в жизни увидеть эмоции Хосока. Я получил и то, и то. Я доволен, — усмехается Намджун.

<b><center>***</center></b>

Вечером Хосок, вернувшись в покои, застаёт сидящего на его постели Тэхёна.

— Господин сказал, это подарок, — протягивает руки к воину омега и вмиг оказывается в его объятиях.

Хосок прижимает его к себе и сразу вовлекает в долгий поцелуй. Теперь Хосок Намджуну должен.

<b><center>***</center></b>

Юнги просыпается уставшим. Он кое-как заставляет себя встать, чтобы, опоздав на раздачу указаний, не получить ударов палками по пяткам, и, запомнив все свои поручения, идёт начинать день с конюшни, а потом планирует пойти к бассейну. К Маммону после того инцидента никак не подступиться. Юнги только со стороны любуется вороным красавцем и втайне грустит, что потерял друга, только обретя. Он пробовал прокрасться к коню ночью, когда все спят, но остальные лошади сразу начали шуметь, и прибежал заспанный конюх. Юнги, спрятавшись за вёдрами, почти не дышал, чтобы его не заметили. С тех пор он больше не рискует и только встречает и провожает коня взглядом.

Время близится к обеду, Юнги уже вычистил стойла, убрал оставленный омегами мусор у бассейна, вымыл мрамор до блеска и только направился на задний двор мыть посуду, как к нему подбегает Дунг и просит идти за ним. Как бы Юнги не старался не заводить ни с кем дружбу, он скучает по человеческому общению, а Дунг не из тех, кто понимает с первого раза. За эти дни, будучи назначенными в одинаковые места, парни сдружились. Дунг трещит без умолку, отвлекает Юнги, и с ним рабочее время пролетает незаметно. Дунг сам живёт в Иблисе. Он перешёл во дворец три года назад и продолжает настаивать, что о такой работе мечтать можно, потому что сколько платят в Идэн, не платят нигде в городе. Дунг невысокий, коренастый альфа с приятными чертами лица. Он знает сотни забавных историй, каждый день рассказывает Юнги всё новые и не позволяет грустить. Юнги рассказал Дунгу, как именно попал во дворец, опустив при этом некоторые детали, в частности то, что он на конюшне из-за наказания. Юнги сказал, что его отбирали для гарема, но господину его внешность не понравилась, и поэтому он будет отныне прислугой.

— Помнишь, ты спрашивал, удавалось ли кому-то сбежать из дворца и возможно ли это, — оглядываясь по сторонам, утаскивает за дерево омегу Дунг.

Юнги кивает.

— Ты всё ещё хочешь сбежать?

— Конечно, — не задумывается омега.

— Завтра в обед во дворе дворца пройдёт небольшая ярмарка для омег гарема, — тихо говорит Дунг. — Лучшие торговцы со своим товаром тут соберутся. Альфы все дворец покинут, кроме тех, кто стены охраняет, чтобы омеги всех трёх гаремов смогли свободно гулять и делать покупки. Поэтому есть реальный шанс забраться в одну из повозок, проверять на выходе её не будут.

— Они проверяют всё, даже сёдла!

— Не завтра, потому что повозка, в которой ты спрячешься, будет принадлежать моему дяде, — прикладывает ладонь к его губам Дунг. — Не кричи, не привлекай внимание. Так вот в этой повозке второе дно, даже если обыщут, не найдут. И потом, мой дядя старик болтливый, он охрану заболтает. Просто не бери с собой много вещей, ты сам туда еле поместишься.

— Да у меня ничего и нет, — смеётся воодушевленный шансом вырваться Юнги. — Только котомка с двумя рубахами.

В обед Юнги находит на камне у пруда завернутые в тканевую салфетку, оставленные Тэхёном пирожные. Омега делится с Дунгом и с удовольствием поедает пропитанную мёдом выпечку.

Дунг оказывается прав. С утра слуги устанавливают во дворе дворца столы, накрывают их бархатом, на котором будут раскладывать свои товары купцы. К обеду во двор въезжают груженные повозки торговцев. Купцы раскладывают по столам дивные шелка, меха, индийский муслин, одежду и украшения. Юнги носится между двором и дворцом, успевая везде, и периодически поглядывает на Дунга, который должен указать ему нужную повозку. Омеге не верится, что он наконец-то вырвется из плена. У Юнги нет денег и в Иблисе ему идти некуда, но он планирует выжить и добраться до Мираса, чего бы это не стоило.

Получив знак от Дунга, Юнги, пока двор кишит омегами гарема и гудит, забирает свою котомку из барака и пробирается сперва в крытую повозку, а потом, отодвинув доску на дне, прячется под ней и стопками парчи. Он сильно нервничает, когда повозку останавливает охрана у ворот, и, кажется, они всё-таки заглядывают внутрь, луч готовящегося ко сну солнца падает на доску и просачивается под неё. Через пару минут повозка вновь начинает двигаться, и Юнги выдыхает. Омеге до последнего не верится, что он вырвался из лап Гуука.

<b><center>***</center></b>

Пропажу Юнги первым обнаруживает конюх, которому омега таскал воду после обеда. Новость доходит до Бао, и тот приказывает тщательно обыскать дворец. Омеги нигде нет, надо докладывать господину, а у Бао от страха поджилки трясутся. Он нервно поглядывает на ворота в ожидании Гуука, и стоит тому въехать во двор, как падает на колени перед Маммоном, моля помиловать.

— В чём дело? — устало спрашивает Дьявол, уговаривая себя не затоптать альфу.

— Омега, господин. Тот омега сбежал, — прикрывает ладонями рот и вновь склоняет голову до земли Бао.

Чонгук сразу понимает, о ком говорит альфа, и разворачивает коня лицом к стражникам.

— Найти. А тех, кто виновен в том, что из Идэна сбежал омега — наказать. — А ты, — поворачивается он к Бао, — молись, чтобы он нашёлся, иначе я прикажу сварить тебя в одном из котлов, из которых ты жрёшь, — сплёвывает альфа и, обойдя скулящего мужчину, идёт ко дворцу.

Чонгук нервными шагами меряет главный зал, выгоняет всех прочь, никого не желает слушать и всё ждёт новостей, пару раз порываясь лично пойти искать омегу.

— Если он покинет Иблис, я спалю этот город, — терзает пальцами ни в чём не повинный подлокотник кресла.

— Не покинет, я выставил людей на каждом выезде, правда, огромные столпотворения у ворот, но проверяют всё, вплоть до ручных котомок, — останавливается рядом Хосок.

— Как? Как он мог выйти за пределы дворца сам? У него есть союзник извне, я до всех доберусь, я найду этих мразей, ему помогающих, — рычит Чонгук. — Это мой омега. Он принадлежит мне! Я его цепями к себе прикую, чтобы неповадно было.

— Нашли, — вбегает в зал запыхавшийся воин, и Чонгук наконец-то выдыхает.

<b><center>***</center></b>

Для Юнги всё складывалось просто замечательно. На одной из улочек хозяин повозки, как они в пути и договорились, постучав по дну, ушёл поесть, а Юнги, выбравшись, внутренними двориками направился к стенам города. Омега планировал, что, выйдя за пределы Иблиса, примкнёт к первому же каравану. Юнги не успел далеко отойти от повозки, как его схватили и, перекинув через коня, привезли опять во дворец. Юнги не сомневается, что в этот раз точно умрёт, и он к этому готов.

Омегу волокут в главный зал Идэна и, толкнув на каменный пол перед Чонгуком, отходят. У стены расхаживает Хосок, на полу на коленях продолжает заливаться слезами Бао, воины альфы стоят позади омеги, готовые в любой момент свернуть ему шею.

Юнги поднимается с пола, чтобы, как минимум, не уподобляться отвратительному ему Бао, но получает сильный удар по ногам дубинкой от стоящего позади воина и вновь падает на колени перед Гууком.

— Я не разрешал, — смотрит сверху вниз, Юнги корочкой льда покрывается, обычно привычные отблески огня в чужих глазах острыми льдинками сменились. Даже колени к полу под ледяным взглядом словно примерзают.

— Мне не нужно твоё разрешение, — сам себя издалека будто слышит, всё пытается снова подняться, но в этот раз удар ещё сильнее. У Юнги из глаз искры сыпятся, он больше попыток не делает.

— Ты нарушил мои указания. Вместо того, чтобы ползать под моими ногами, моля о прощении, ты смеешь мне перечить. Научись уже покорности, моё терпение на самой грани, — нагибается вплотную, обхватывает его за горло и удерживает. — Мне надоело играть, — губы в губы, глаза в глаза. У Юнги сердце по стенкам вниз сползает, впервые он не то, что бы не хочет отвечать, он не может. Он в угольного цвета глаза, на дне которых смола закипает, всматривается, как в этой смоле живьём сгорает, видит.

— Мой господин, — отвлекает Чонгука вошедший, скорее вплывший в комнату Рин.

Юнги в который раз поражается тому, как красиво этот омега двигается, и мысленно благодарит его за вмешательство, потому что только что Чонгук его одним только взглядом чуть не сломал.

— Прошу простись за вмешательство, — опустив взгляд, останавливается напротив альфы Рин. — Но вчера днём у бассейна, я забыл ожерелье, ваш подарок, — Рин делает паузу, утирая скатывающиеся слезы, — простите мне мою забывчивость, знаю, что это я виноват. Так вот мы обыскали весь дворец, допросили слуг, и ожерелья нет. Этот омега, — поворачивается он к Юнги, — единственный, кто не участвовал на допросе и обыске, и услышав, что какой-то омега сбежал, я сразу пришёл сюда.

— Мне ничьи украшения не нужны, — вскипает Юнги, явно понимая намёк.

— Веди себя учтиво, — подойдя, останавливается рядом с ним Бао. — Пока слово не дали, молчи.

— Пусть еще раз дворец обыщут, — хмурится Чонгук. — Не думаю, что этому нужно ожерелье.

— Как скажете господин, — кланяется Рин и медленно идёт в сторону выхода, но не дойдя до двери, замирает: — Я просто в отчаянии, то ожерелье было мне очень дорого, может, я и сглупил, я подумал, что обычно сбегают, что-то натворив.

— Или ради свободы, только тебе о ней вряд ли что известно! — выкрикивает в ярости Юнги и получает по губам от Бао.

— Обыщите его, — решает успокоить любопытство своих людей и, главное, Рина Чонгук.

На матерящемся в ходе обыска Юнги, как и ожидалось, ничего не оказывается, но когда разворачивают его котомку, ожерелье с громким звуком падает на пол.

— Я его не брал, — вмиг бледнеет Юнги и в ужасе наблюдает за тем, как Рин, вернувшись, поднимает с пола украшение.

— Это оно, — улыбается Рин, прижимая колье к груди. — Потерю вашего подарка я бы себе не простил, — утирает теперь уже слёзы радости.

Чонгук продолжает, нахмурившись, смотреть на Юнги, омегу этот взгляд по полу расплющивает.

— Я не вор! — отчаянно машет головой Юнги. — Я не брал это ожерелье!

— Очень жаль, что, подавшись соблазну лёгкого заработка, ты пошёл на это, — вздыхает Рин. — Воровство — грех, и за него рубят руки. Мне правда очень жаль.

В Мирасе, если украденная вещь была дороже невольника на рынке, то за это вору рубили руку. Тут скорее всего правила такие же. Ожерелье, судя по всему, стоит десятерых невольников, и Юнги понимает, что из-за чьей-то подставы может лишиться руки, а может обеих.

— Я не крал, мне оно не нужно, — подскакивает на ноги Юнги, но в этот раз его бьют в живот, заставляя согнуться надвое.

Чонгук так и стоит посередине зала, обдумывая произошедшее. Все его люди в ожидании смотрят на альфу и ждут вердикт, от которого зависит не просто то, захочет ли ещё кто-то что-то красть во дворце, но и имидж правителя. Любого другого Чонгук бы даже казнить приказал, но отрубить омеге руку, притом он сильно сомневается в том, что Юнги украл ожерелье, он не прикажет. Нужно заменить наказание, но оно должно быть жестоким и запоминающимся, чтобы неповадно было. Чонгук от его выходок устал, и если бы не воровство, он бы его лично в своих покоях наказал, притом так, что омега бы ещё пару дней ни ходить, ни разговаривать бы не смог.

— Пусть его высекут.

— Господин? — уточняет удивлённый Бао.

— Сто ударов кнутом. Во дворе. Соберите всех, пусть видят.

Бао в шоке кланяется, думая, что лучше бы омеге отрубили руку. Он не выживет после хлыста и умрёт ещё в процессе или от потери крови, или от болевого шока.

— Думаю, ты будешь доволен наказанием, — смотрит Чонгук на Рина.

— Я буду доволен любым вашим решением, — учтиво кланяется омега, а сам закипает изнутри, что альфа заменил наказание.

— Я не вор! Я ничего не крал! Я не буду отвечать за кого-то! — продолжает кричать Юнги, пока его волокут во двор. — Ты не можешь так со мной поступить! Ты не можешь... — умолкает от пронзившей боли, получив ещё один удар в живот от Бао.

— Мой господин, — шипит Бао, — и только так ты можешь обращаться к правителю.

Омегу подтаскивают к одному из столбов, удерживающих навес перед дворцом, и, подняв руки над головой, соединив запястья, привязывают к нему. Юнги не умолкает ни на секунду, он продолжает слать проклятия и утверждать, что он не виновен, но его будто никто не слышит. Вокруг собирается вся прислуга, на балконы выходят гаремы трёх правителей. Чимин сидит за парапетом на полу и, потирая продолжающую ныть метку, отказывается смотреть и слушать. Тэхён, приложив ладони к ушам, забился в свою комнату.

Прямо на Юнги разрезают рубаху и избавляют его от неё. Его палач, один из воинов, кто обычно стоит у ворот, рассекает кнутом воздух и ждёт приказа для начала. Белоснежный двор забит обслуживающим персоналом, Юнги, прислонившись лбом к столбу, делает паузу от постоянных криков, которые утопают к гуле толпы, даёт отдохнуть своему горлу. Он поглядывает на бьющий невдалеке фонтан, на фонари, установленные на столбах, и блики пламени, играющие на блестящем полу, и понимает, что совсем скоро заляпает им самим же натёртый мрамор кровью. Юнги чувствует себя пятилетним ребёнком под кроватью которого поселился монстр, которым его в детстве пугала прислуга. Он тогда бежал к отцу или братьям, и до самого утра лежал в их кровати, боясь вернуться к себе. Он вновь встретил монстра, только этот не прячется под кроватью, а Юнги бежать некуда, кроме как к нему же. Остановить это может только тот, кто начал. Задыхающийся от внутренней истерики омега поднимает глаза к ночному небу, на котором даже звёзд, отказавшихся наблюдать за его агонией сегодня нет, и молит небеса, чтобы они напомнили Гууку о человечности, нашли в его душе тот крохотный островок отвечающий за милосердие. Вот только даже небеса перед Дьяволом бессильны.

Чонгук выходит к людям, останавливается в десяти шагах от привязанного к столбу омеги и смотрит.

— Не поступай так со мной, — Юнги альфу не видит, но по наступившей вмиг тишине понимает, что он вышел во двор. — Единственное, что я бы украл, это твою жизнь, и ты это знаешь, — кусает губы, радуясь, что спиной к нему и слёзы страха Дьявол не увидит.

Чонгук знает. Уже даже уверен. Но его недаром дьяволом зовут. Он подходит к омеге, невесомо пальцами по спине проводит, а потом, нагнувшись к уху, вкрадчиво шепчет:

— Желаю тебе поскорее потерять сознание.

— Я не вор, — кричит ему в спину Юнги, и последнее слово тонет в истошном крике, стоит хлысту пройтись по нежной коже, оставляя моментально вздувшуюся полосу.

— Один, — объявляет палач.

— Один, — вторит ему толпа глазеющих.

Чонгук смотрит, и на высеченном словно из камня лице ничего не прочесть. Дьявол всё так же непоколебим и безжалостен. Слушает чужие крики, в очередной раз, что с этим омегой всё идёт не по плану, понимает.

— Я не крал! — продолжает кричать разрываемый хлыстом на куски парень, чувствуя, как всё его самообладание под невыносимой болью ломается.

— «Я знаю», — мысленно отвечает Чонгук.

— Ты не можешь так со мной поступать. Останови это, — уже умоляет, потому что к чёрту гордость, потому что болит так, что хочется самому с себя кожу снять, лишь бы от этой боли избавиться.

Семь. Юнги кажется, он сейчас уже точно умрёт, но он не умирает и считает вместе с толпой. Юнги чувствует, как по спине стекают вниз тёплые струйки крови, каждый раз, когда хлыст отходит от кожи, он будто забирает с собой клочок плоти. Юнги словно падает головой вниз в колодец, стены которого усеяны копьями, ножами и стрелами, но никак не достигнет дна. Он оставляет куски себя и кровь на его стенах и продолжает лететь вниз, мечтая, чтобы всё уже закончилось. Но дно для него, видать, роскошь, не полагается. Дьявол, скалясь, дно всё дальше вниз спускает, встретиться с ним и покой обрести не позволяет. Юнги уже рыдает в голос, не в силах выдерживать, продолжает, размазывая слёзы по столбу, слать проклятия Гууку.

Чонгук смотрит на подрагивающие в рыданиях плечи парня, на превращающуюся в одну сплошную рану спину, на капли крови, разбрызгивающиеся по белому мрамору, и тоже считает. Всего лишь пятнадцать.

— Ненавижу тебя, — хрипит Юнги еле слышно, но Чонгук слышит так, будто он ему это в ухо шепчет. И альфа верит. Это «ненавижу» на стенках лёгких оседает, при каждом вдохе иглами в горло Чонгука вонзается.

<i>Между ними вечно ненависть и будет, она их познакомила, она их и погубит.</i>

Чонгук не выдерживает, никакого удовольствия от того, что скормил Юнги его гордость и непослушание не чувствует. Он разворачивается, быстрыми шагами в зал возвращается. Он Дьявол, правитель, Бог, но власть его на этом омеге вмиг закончилась. Он того, кого хотел поцелуями до исступления довести, в итоге болью самой чудовищной одарил. Чонгук должен был наказать, и он хотел, но не так и не столько. Этот омега как хрупкий цветок, он только кричит и ругается, а сил в нём — даже меч Чонгука поднять не хватит, он эту пытку не переживёт. Чонгук, если его потеряет, себе этого не простит.

Дьявол опускается на свой трон и, прикрыв веки, продолжает слышать крики Юнги, они в него вплетаются ядовитым плющом, кровь травят. Чонгук может за стены выйти, город покинуть, эти крики в его ушах эхом век отдавать будут.

<i>На Юнги от Чонгука нет живого места, но он дышит, и сила в нём пусть и слабо, но всё ещё горит. Чонгук без единой раны, но изнутри разодранный, своим же зверем истерзанный, за боль омеги наказанный.</i>

Он подзывает воина: «Если омега потеряет сознание, пытку прекратить», — приказывает.

Юнги уже минуты две как молчит, альфа его не слышит, мысленно: «Ну же, чертёнок, отключись», — требует.

Юнги не кричит, не плачет и, кажется, больше боли не чувствует. Юнги наконец-то умер. Он так думает, улыбнуться пытается, радуется, но не тут-то было. Палач делает паузу, меняет хлыст, и те пары минут, пока удары один за другим не сыпятся на спину омеги, он понимает, что такое Ад. Сейчас он чувствует боль вдвойне, ведь пока его били, он не успевал на ней сконцентрироваться, ожидая следующий удар, а в минуту покоя боль чудовищная. Будто с него живьём кожу содрали, а в обнажённую плоть соль втирают. Будто на кровоточащие и пульсирующие раны расплавленный свинец капают, сверху кипятком ошпаривают. Тут ни один человек не вынесет, как он выносит-то? Почему не умирает, почему от страданий себя не избавляет. Перед глазами темнеет, он чувствует, как сгибаются колени, и бессильно виснет на верёвках.

<i>Двадцать четыре.</i>

Разочарованная концом представления толпа расходится, все возвращаются к своим обычным делам. Чонгук идёт обратно во двор, наблюдает за тем, как так и не пришедшего в себя омегу снимают со столба.

— Отведите его в покои во дворце, — приказывает он Бао, — и приставь к нему главного лекаря. Когда придёт в себя, пусть мне доложат.

— Да, господин.

Альфа подходит к уложенному лицом на пол омеге, пока слуги пошли за носилками, и, опустившись на корточки рядом, проводит пальцами по щеке. Даже истерзанный, еле дышащий, истекающий кровью — он самое прекрасное творение Всевышнего. Чонгук до этого с пленительного цветка листья обрывал, но сегодня он его сорвал, втоптал в мрамор перед сотнями глаз и искупал в собственной крови. Чонгук вокруг него бы бы оранжерею возвёл, лучших садоводов приставил, даже солнцу бы когда вставать, когда на покой уходить приказал бы, лишь бы его цветок ничто не беспокоило, но Мин Юнги так не захотел. Юнги выбрал бороться, а его противник самый сильный воин этой части света. Пусть Чонгук и сорвал цветок, но не уверен, что из его корня другой, более покладистый, склонивший голову вырастет. Чонгук подождёт, и если омега всё равно для себя из этой пытки урок не извлечёт — он его снова сорвёт. Снова и снова до тех пор, пока Юнги сам не придёт, глаза в пол опустив, руки к нему протянет.

— Ненавижу.

Чонгук не уверен, кто это говорит, омега или его собственный воспалённый мозг, учитывая, что Юнги без сознания.

— Твоя ненависть меня не пугает, но твоё безразличие меня убьёт.