Гукюн

Динх падает на колени перед Маммоном прямо у городских ворот. Чонгук взмахом руки требует своих воинов не вмешиваться и внимательно смотрит на смелого или же скорее глупого мужчину.

— Верни мне моего сына, — молит альфа и протягивает Чонгуку свой меч. — Возьми взамен мою жизнь.

Чонгук сразу понимает, о ком говорит незнакомец, ведь точно такого же смельчака сейчас увозит с собой в Иблис. Видать, у них это семейное, считать себя бессмертными и лезть на рожон. Дьявол натягивает поводья коня, взглядом останавливает пытающихся оттащить с его пути старика воинов.

— Он был твоим с рождения, — возвышается над мужчиной в ореоле сгущающейся вокруг тьмы, — но отныне он мой. Если не хочешь быть затоптанным, уйди с моего пути.

— Отец, — доносится крик из одного из паланкинов, в которых армия Чонгука увозит с собой омег, подаренных Кану.

— Сынок, — протяжно завывает мужчина и заглядывает на паланкины в середине процессии, пытаясь понять, из какого доносится голос Юнги, но с колен подняться не осмеливается. Хосок достаёт свой меч, готовясь замахнуться, но Чонгук останавливает его, вслушиваясь в голос омеги.

— Отец, со мной всё хорошо, — продолжает выкрикивать Юнги. — Пожалуйста, иди домой. Умоляю тебя, уходи, знай, что я в порядке, я обязательно к тебе ещё вернусь.

— Я поражён силой духа твоего сына, — обращается к старику Чонгук. — Ты воспитал прекрасного омегу, и именно поэтому я не буду лишать тебя головы, — договаривает, и процессия обходит так и оставшегося сидеть на коленях в дорожной пыли и с опущенными плечами от потери любимого сына альфу.

Дорога для не приученного к походам, так ещё вдобавок и раненного Юнги проходит тяжело. Первую неделю в пути он сильно мучается от болей в руке, терпит перевязки, промывку раны отварами, и из паланкина выходит только по нужде, питаясь там же. Два привала, которые делали воины в течение этой недели, Юнги не выходил, хотя хотелось размять ноги, походить, подышать свежим воздухом. Он смотрел на мир через отодвинутый полог паланкина и почти сразу же бросил идею бежать, понимая, что находится в центре огромной армии.
Остальные омеги выходили, сидели у отдельного костра, даже проводили ночи в шатре Чонгука и Хосока. Юнги, видя, как они стараются понравиться альфам и как быстро забыли, из чьего гарема вышли, плевался.

Во время небольшой остановки уже на второй недели пути за Юнги приходит воин, требуя того идти за ним. Омега, прекрасно понимая, что если не пойдёт, то его заставят, придерживая перевязанную руку, плетётся к главному костру, разведённому у самой реки, у которого сидит его похититель. Справа от него, на земле, лежит крупный чёрный пёс, словно Цербер, охраняющий подступы к своему господину. Издали альфа похож на демона, хотя в душе Юнги уже его им и окрестил. В его глазах отражаются блики огня, волосы сливаются с чернотой неба над головой, вокруг разлетается хлопьями пепел, он полностью сосредоточен на ворошение углей, ни на что не отвлекается. Он палкой перетаскивает угольки к себе и на них поджаривает нанизанное на короткий меч шипящее мясо. В этой абсолютной тишине, необычной для поля, которое заняла многотысячная армия, словно никто не дышит. Юнги понимает, почему, — потому что рядом с этим Демоном сам пару секунд, оказывается, не дышал.

— Подойди ближе, — Чонгук даже голову не поворачивает, он омегу чувствует. Стоит тому появиться в ближайшем радиусе, зверь в Чонгуке замирает. — Не бойся, я хочу тебя угостить.

— Обойдусь, и я тебя не боюсь, — огрызается Юнги, вызывая у мужчины улыбку.

— С огнём играешь, чертёнок, — качает головой альфа и поднимает на него взгляд, заставляя Юнги пальцами сжать рану, чтобы боль отвлекла от страха перед сочащейся из чужих глаз темноты. — Как рука? Моё плечо вот ноет.

— В следующий раз глубже воткну, — выпаливает омега, косясь на собаку.

— Может, мне оторвать твой язык? — задумывается Чонгук, а Юнги покрывается холодным потом, и всё время, пока тот размышляет, даже вдохнуть не пытается. — Подойди, возьми мяса.

— Я с твоих рук ничего не возьму.

— Но при этом греешься в увешанном шкурами паланкине и ешь то, что ем я сам, — злится Чонгук. — Ты не заслуживаешь такого ухода.

— Так верни меня домой! — восклицает Юнги.

— Нет, — сверкает глазами альфа. — Увидишь Иблис, сам возвращаться не захочешь. Будь покладистым, и будешь жить во дворце, купаться в золоте и шелках. Я выделю тебе десяток прислуги, с ног до головы драгоценными камнями увешу.

— Я лучше сдохну, чем буду тебе в рот смотреть, как это делают все, кто тебя окружает, — кривит рот омега.

— Хорошо, — снимает с меча мясо и кормит пса Чон. — Раз уж ты неблагодарный и моё внимание не ценишь, оставшуюся часть пути проделаешь в повозках, в которых мы утварь везём. Посмотрим, как тебе одна ночь в холоде понравится. Уже к утру на коленях передо мной ползать будешь.

— Даже если я умирать буду от холода, я к тебе за теплом не приду, не сомневайся, — цедит сквозь зубы омега.

— Уведите его, — приказывает Чонгук стоящим невдалеке воинам и продолжает кормить пса.

Это была не просто угроза. Уже светает, а Юнги, постукивая зубами, сильнее кутается в тонкую ткань, выдернутую из-под посуды в углу повозки. Днем в степи прохладно, а ночью холодно настолько, что даже река тонким слоем льда покрывается. Юнги трясётся от холода, дышит на ладони и уже не сомневается, что не доживёт до следующего вечера. После осмотра раны, ему приносят ячменную похлебку, хотя в паланкине его кормили мясом и даже давали смоченные в мёде лепёшки. Он просит одеяльце у лекаря, но тот только качает головой. После еды, немного согревшись, омега засыпает. Проснувшись, Юнги понимает, что войска сделали привал. Он почти не чувствует ног, усиленно растирает их и внюхивается в умопомрачительный запах жареного мяса, идущий со стороны разведённых костров. Юнги не знает, чего ему больше хочется — поесть жареного мяса или хотя бы на пару минут посидеть у костра и погреться. Он слышит заливистый смех омег, обрывки разговоров воинов, доносимые до него ветерком, и чувствует, как вновь тяжелеют веки. Пришедшей под вечер осмотреть рану лекарь понимает, что у омеги жар, и незамедлительно докладывает об этом Чонгуку. Альфа приказывает перевести парня в свой шатёр и там оказать ему надлежащий уход.

Юнги лежит под тремя одеялами, но трясется так, что ему кажется, это не он, а всё вокруг него двигается. Ему всё так же невыносимо холодно, он будто лежит посередине заснеженного поля, а его обнажённое тело ледяные ветры лижут. Юнги долго смотрит на расписанный матерчатый потолок шатра и, так и не в силах понять, кто он и где, вновь отключается. Он бредит, всё время зовёт отца, лекарь вливает ему в рот настойки и, оставив так и не пришедшего в себя парня, покидает шатёр господина. После ужина Чонгук общается с войском, благодарит племя, встретившееся на пути, предводитель которого уступил ему свой шатёр, и уходит к себе отдохнуть перед завтрашней дорогой.

Чонгук уже и забыл о своём дневном распоряжении, поэтому сперва удивляется, увидев торчащую из-под нескольких одеял чёрную макушку лежащего на разбросанных по ковру подушках строптивого омеги. Чонгук проходит вглубь, снимает с себя доспехи и по одному расставляет оружие в углу. Только нож он оставляет в сапоге, потому что от этого паренька можно ожидать что угодно, и подходит к нему. Он тянет одеяло немного вниз, открывая лицо омеги и, приложив ладонь к его покрытому холодным потом лбу, понимает, что лекарь был прав.

— Упёртый, как баран, — качает головой альфа и снимает с парня одеяла. Омега лежит в позе эмбриона спиной к нему и, бормоча что-то несвязное, дрожит. Чонгук опускается на подушки рядом с ним, подтаскивает к себе только одно одеяло и, соединив его с меховой шкурой, накрывает их обоих. Он обхватывает омегу за живот и, притянув к себе, обнимает. Сильнее прижимает его к себе, пытается дыханием согреть его шею, но Юнги всё равно дрожит. Чонгук даже имени его не спрашивал, но услышал от сына Джихёна и запомнил. Он пока не понимает, почему так много внимания ему уделяет, почему хочет, чтобы он, несмотря на свой гнусный язык, выздоровел, но то, что его к нему влечёт, не отрицает. Для Чонгука этот омега как диковинная игрушка, о которой он никогда не мечтал, но случайно найдя, отпускать не хочет. Тот, чьё имя ещё раньше него самого нагоняет чудовищный страх, кто привык к быстрой капитуляции и бесприкословному выполнению своих приказов, с открытым сопротивлением столкнулся, но впервые его ни на корню уничтожить, а наоборот, дров в этот огонь ненависти подбрасывать и пусть даже сам обожжётся, любоваться хочет. Несгибаемый, своевольный, упёртый. Чонгуку даже альфы так не сопротивлялись. Этот маленький омега сутки в повозке замерзал, но к Чонгуку никого не послал, не то чтобы сам пришёл. А альфа ждал. Он всё на повозку поглядывал, когда же этот омега свою гордость сожрёт, и как и все остальные к его ногам моля о тепле приползёт. Он снова выиграл, он так и не попросил. Чонгук сам его забрал, и сам же теперь отогреть пытается, проклятую болезнь прогоняет. Он поглаживает его впалый живот через рубашку, потом разворачивает лицом к себе и сильнее кутает в одеяло, надеясь, что тот перестанет дрожать.

— Если умрёшь, с того света достану, — шепчет и горячим дыханием лицо обдувает.

— Отец, — бормочет Юнги.

— Отныне я твой отец, брат, любовник, — поглаживает бледную щёку Чонгук.

Он опускает палец к его губам и медленно по ним проводит. Его кукольное лицо подарено ему богами, притом никто из них своё время и талант на нём не сэкономил. Идеальный носик, словно высеченный из гранита, поражающие своей глубиной и лисьим вырезом глаза, губы цвета переспелой черешни, к которым так манит, что альфе приходится торговаться с собой, чтобы не наброситься на них в голодном поцелуе. Вкус того кровавого поцелуя после свадьбы всё ещё на губах, Чонгук его с себя чужими губами стирал, не стёр. И сейчас не сдерживается, всё равно целует, нежно и мягко касается его губ губами и сразу отстраняется, не желая провоцировать своего зверя. Смесь запаха переспелой сливы и костра создаёт безумный аромат, который, вдохнув, хочется ещё и ещё. Ему ничто не мешает разложить омегу тут и сейчас, но Чонгук хочет большего, а не просто его трахнуть. Он знает, что если омега сам к нему потянется, сам себя подарит, то эти ощущения с просто сексом будет не сравнить, Чонгук в нём захлебнётся. Он хочет, чтобы и Юнги хотел. Эта дикая мысль не даёт покоя, и у него она впервые. Обычно Чонгуку плевать на чувства партнёра, он особо не церемонится, а тут никак. Этот омега должен его целовать в ответ, должен зарываться тонкими пальчиками в его волосы, сам должен тянуться, и за собой на дно самой глубокой впадины манить, и Чонгук нырнёт. Он пугается своей последней мысли, вновь его обнимает, согревает, и дрожь понемногу отступает. Омега теперь уже сам тянется к теплу, он приближается, удобнее в его руках располагается и шумно сопит в шею Чонгука, вызывая у того улыбку. Альфа, убедившись, что Юнги удобно, и сам засыпает.

Чонгук просыпается до рассвета, опираясь на локоть, пару минут смотрит на мирно спящего парня, на лице которого уже появился румянец, и вызывает дежурящего у шатра воина, чтобы перенести его в паланкин.

Юнги кажется, он за всю свою жизнь выспался. Он потягивается на ковре, заваленном меховыми шкурами, и чувствует, как урчит живот. Он удивляется, что его вернули обратно в паланкин, и, выглянув за полог, просит себе поесть. Вернувшись под одеяло, Юнги вспоминает вчерашний сон. Ему приснилось, что он лежит на мягких перинах в обнимку с воином, который его забрал из Мираса, и ему было безумно хорошо. Так хорошо, что одно воспоминание о сне, и у омеги по всему телу разливается сладкая истома. От альфы исходил невероятный жар и тепло, которыми он делился с ним. Юнги в его руках нежился, дышал забившимся в ноздри запахом костра, сам на нём сгорал, и ему настолько это нравилось, что пальцы на ногах поджимались. Даже сейчас от одних только воспоминаний о сне поджимаются.

Юнги сам себя ругает и, отогнав неуместные мысли, бросается на принесённую миску с мясом и кувшин разбавленного с водой вина. Днём с Юнги снимают повязку — рана затягивается, и пальцы нормально двигаются. Оставшиеся пять дней он проводит в паланкине и радуется, что его больше не вызывают. Чонгука он видит мельком пару раз, когда выглядывает за полог. Один раз, только приподняв полог, Юнги уже сталкивается с впившимся в его паланкин взглядом чёрных глаз. Чонгук взгляд сразу убирает, Юнги моментально полог отпускает и до следующего дня не высовывается.

На подходе к Иблису Гуука встречает Намджун и его свита. Юнги восхищенно смотрит на городские стены, которые в два раза выше стен Мираса, но настоящий восторг у омеги вызывает сам город, по которому медленно двигается процессия. Основную часть войск Чонгук распустил ещё до Иблиса, отправив отряды каждый в свой город. В Иблисе завораживающая архитектура, сады, утопающие в зелени, возвышающиеся над городом купола, на которых, переливаясь, играют лучи солнца. Все повстречавшие процессию в почтении склоняют голову и с громкими возгласами празднуют возвращение своего Дьявола. Когда процессия останавливается в ожидании открытия ворот, Юнги понимает, что они дошли до Идэна. Во двор дворца проходят только груженные награбленным и подаренным добром повозки, паланкины и сами хозяева.

<b><center>***</center></b>

Звуки шлепков голых тел друг о друга, отскакивая от толстых стен, смешиваются с хриплыми стонами и шумным дыханием. В пропитанной запахом секса комнате полный беспорядок. По полу разбросана одежда, тут и там валяются скинутые с кровати подушки. Гибкий омега с тонким станом быстро двигается на лежащем под ним альфой. Широкая ладонь мужчины на его ягодицах, острые зубы на его шее, цепкие пальцы в волосах цвета золота. Ещё пара толчков, и Хосок кончает в парня и, скинув его с себя на постель, сразу же встаёт на ноги.

<i>Не то.</i>

Хосок разучился получать удовольствие от единственного, что ему его доставляло после войн. Битв в ближайшей перспективе не ожидается, а секс безвкусен. Всё это время Хосок вгрызается остервенело в меняющиеся тела: худые, полные, брюнетов, рыжих, рождённых блондинами — всё не то. Тела и голоса меняются — удовольствие не возвращается. У него в ушах только один голос, перед глазами одно, всё никак не отпускающее лицо, и Хосок уверен, что отныне «то» может быть только с ним. Он пытался его представлять, отбирал в гареме хоть мало-мальски похожих, заставлял их срывать голос, а в самом опять пустота. Тот омега вклинился в душу, застрял костью в глотке зверя, и Хосок до него либо дорвётся, либо так и догорит в этом пламени внезапно вспыхнувшей страсти.

— Уходи, — не оборачиваясь, приказывает он омеге, который, поспешно собираясь, покидает спальню, а сам, натянув на себя одежду, идёт в сад.

Надо попробовать успокоить мысли, перестать прокручивать в голове раз за разом их короткую встречу. Он опускается на скамью рядом с искусственным прудом, смотрит на отражение склонившей к воде голову ивы, но её не видит. Там, на зеркальной глади воды, он видит его лицо, конкурирующее по красоте с отражающейся луной.

Этот омега в этом же дворце, ведь Намджун пока к себе не уезжал. Хосок даже точно знает, какой этаж и какая дверь, но в то крыло даже ступить не смеет. Ему кажется, что в этот раз он точно не устоит, он просто заберёт его к себе, закроет за ним дверь, а потом обнажит меч перед Намджуном. А так нельзя. Намджун — верный друг и воин. Да и Чонгук Хосока не поймёт, и причина одержимости омегой вовсе смехотворна. Хосоку цепями своего зверя бы обмотать, вызвать к себе ещё омег, утонуть в вине и в их ласке, и плевать, что он уже сейчас знает, что всё равно будет не то. Всё не то.

Просидев так, несмотря на холод, до первых лучей солнца, альфа идёт обратно к себе и замирает на полпути от забившегося в ноздри знакомого запаха жасмина. Он, передумав идти в спальню, двигается на запах и, не пройдя и десяти шагов, сталкивается с пытающимся дотащить до крыла прислуги большой глиняный кувшин омегой.

— Господин, — опускает взгляд парень, а Хосок, отобрав у него кувшин, ставит на пол.

— Что ты здесь делаешь с утра пораньше? — спрашивает альфа и любуется его красотой, обладать которой жаждет настолько сильно, что это желание его внутренности в спирали скручивает.

— Я наказан, поэтому помогаю прислуге. Прошу вас, не разговаривайте со мной, — испуганно смотрит по сторонам омега.

— За что ты наказан?

— Я говорил с садовником, — запинается парень. — Но вы не подумайте, — поднимает на него глаза и сразу же опускает, — я просто узнавал у него, как ухаживать за розами, а другие омеги сказали господину, и тот передал главному господину.

— Намджуну?

Омега кивает.

— Это всё наказание?

Омега отрицательно качает головой.

— Что ещё?

— Пятьдесят ударов плетью.

— «Чёртовы правила и чёртовы омеги гарема», — со злостью думает Хосок.

— Наказание уже исполнено?

— Будет исполнено, когда у господина будет желание.

— Как тебя зовут?

— Тэхён, — услышав шум, хватает кувшин омега и, с трудом двигаясь с ношей, идёт к кухне, провожаемый долгим взглядом альфы. Даже имя его словно музыка для ушей. Хосок до самой спальни повторяет про себя «Тэхён».

Вечером Хосок, в отличии от обычных дней, первым спускается в зал, где прислуга пока только накрывает ужин. Он заваливается на подушки справа от места Чонгука и с нетерпением поглядывает на двери. Понемногу вокруг огромной скатерти, спокойно умещающей человек сто, собираются самые приближенные Гууку альфы и омеги. Намджун опускается на подушки рядом с Хосоком, слева от места Дьявола. Чонгук приходит последним.

Хосок почти не ест, попивает вино, всё злится, что Тэхёна нет как среди прислуги, так и среди омег из гарема. Он уже думает, что Намджун его наказал, и парень, видимо, не в состоянии передвигаться, как в комнату среди слуг, несущих наполненные кувшины с вином, заходит и Тэхён. Хосок взгляда с него не отрывает, даже не думает, что может быть замечен, впитывает в себя каждое его движение, запоминает. Как и положено, первым обновляют кубок Чонгука. Когда Тэхён, поклонившись, обходит Хосока, чтобы налить вина Намджуну, то альфа, резко толкнув ножны меча назад, подставляет их под ноги омеги, и тот, споткнувшись, опрокидывает кувшин со всем содержимым на него. Тэхён сам в шоке от того, что случилось, пару секунд, не моргая, смотрит на мужчину.

— Простите, господин, — опомнившись, падает на колени готовый разрыдаться омега.

— Ты мало того, что не слушаешься, ты ещё и слепой, — хмурится Намджун. — Ещё тридцать ударов плетью, тебя уму разуму научат.

— Он вылил вино на меня, оскорбил меня своим тупым взглядом, не планируя даже на колени падать, — продолжая утирать тканевыми салфетками грудь, со злостью говорит Хосок. — Позволь мне привести наказание в исполнение.

— Имеешь право, — соглашается Намджун. — У меня сейчас новый фаворит, всё внимание перенаправлено на него, так вот бывшие совсем разошлись, — усмехается. — Я бы ему лично эти восемьдесят ударов всыпал, но, зная тебя, я ему даже сочувствую. Делай, что хочешь, но чтобы дышал, у меня на него есть планы, — договаривает Ким и вновь возвращается к общению с Чонгуком.

После ужина Хосок сразу идёт к себе и приказывает привести Тэхёна. Заплаканного омегу приводит в спальню смотритель за гаремом Намджуна. Хосок требует смотрителя покинуть комнату, и тот, хоть и недоволен тем, что лично в ходе наказания присутствовать не будет, поклонившись, скрывается.

— Подойди, — зовёт дрожащего, как осиновый лист, перед ожидающей его карой омегу Хосок.

Тэхён, с трудом передвигая ноги, подходит к альфе, не желая получить ещё дополнительные удары за ослушание. Он останавливается напротив сидящего на изножье кровати мужчины и восклицает от неожиданности, когда тот резко тянет его на себя и опрокидывает на постель.

— Господин, нельзя, — опирается ладонями о его грудь омега, прекрасно чувствуя чужое возбуждение бедром.

— Ещё раз скажешь мне «нельзя», — шепчет ему на ухо Хосок и зубами цепляет мочку, — и это будет последним, что ты сможешь произнести.

Он вжимает его в постель своим телом и касается губами губ, отстраняется, повторяет. Хосок своего зверя дразнит, только наслушавшись его нетерпеливого воя, в губы жадно впивается. Тэхён сперва медлит, а потом отвечает, зарывается руками в его волосы, размыкает губы, сам вовлекает его в долгий танец языками. Они целуются мокро, глубоко, жадно, мешают запахи и вкусы, создают один на двоих коктейль. Тэхён послушно поднимает руки, и Хосок снимает с него рубашку, следом на пол летят шаровары, и теперь уже полностью обнаженный парень лежит под разложившим его на своей постели альфой. У него кожа горит там, где Хосок его касается, а он касается везде, исследует каждый сантиметр, своими отпечатками его покрывает. Тэхён всё равно сомневается, что Хосок пойдёт до конца, что возьмёт то, что принадлежит другому, пусть и получил сомнительное согласие. Он сомневается даже, когда альфа разводит его ноги, когда толкается в него пальцами, когда он, чуть ли не до крови прикусывая щеку, принимает следом его член и, выгнувшись, боится выдохнуть от распирающего чувства наполненности. Хосок приподнимает его под пояснице и, придерживая руками за бёдра, сразу переходит на быстрые толчки, заставляя Тэхёна вонзаться пальцами в его плечи и пытаться сдержать свои крики, боясь быть обнаруженным. Намджун его убьёт, однозначно, но откажи он Хосоку, то и он его убьёт. Хосок будто с разумом прощается, он в него толкается и толкается, скользит по обильно выделяющейся смазки возбуждённого омеги так глубоко, насколько можно, рычит от удовольствия наконец-то вбиваться в того, кого настолько безумно хотел.

Тэхён привык быть красивой куклой, переходящей в постель победителей, без права голоса и даже мысли о протесте. Он научился раздвигать ноги, выгибаться и стонать, даже когда не хочется. Научился имитировать страсть, показывать желание, даже если его в нём ноль целых ноль десятых, и очаровательно улыбаться на все предложения альф. С этим пока притворяться не пришлось, его прикосновения возбуждают, его поцелуи заставляют прикрывать веки и хотеть ещё, а его запах дурманит голову. Это какое-то безумие, но Тэхён его выпускать из себя не хочет, отдалиться даже на сантиметр не позволяет, он будто в нём смысл всего видит и сам его не останавливаться молит. Ему так горячо и дико, что хочется кричать, но взамен приходится кусать свой язык, чтобы не услышали. Каждый участок его кожи — сплошная эрогенная зона; Хосок его касается, и на месте каждого прикосновения мини-взрыв происходит. Он даже не стонет уже, он ноет, сам его, за бедра придерживая, в себя направляет и злится, что альфа на нём следов и укусов не оставит, Тэхен бы каждый хной обвёл и подолгу бы на себе носил.

Йибир любил лежать, заставляя омегу всё делать самому, Намджун думает только о своём удовольствии, а этот альфа не просто груб и нетерпелив — он голоден. Тэхён видел его потрясающе красивых омег и слышал о том, как он порой уводил к себе сразу четверых, но сейчас с ним в постели этот альфа будто после нескольких лет воздержания. Он трахает его грубо, целует жадно, любит до самого дна. И Тэхёну нравится. Он никогда и не выпускал коготков, давил внутреннего зверька, даже если было неприятно на грани невыносимости. Но сейчас Тэхён сам ластится, сам подставляется, урчит от ласки, как воск, в его руках тает и любую форму принимает. Желание этого альфы осязаемо, его оно обволакивает и заражает, заставляет чувствовать себя особенным, забывать про то, что он омега из гарема и, скорее всего, на одну ночь. Он сам на него взбирается, седлает его бедра и медленно двигается на его члене. Тэхён придерживает ладонями свои ягодицы, лижет свои распухшие от жестких поцелуев губы, дразнит зверя, позволяет ему проникать в себя до самого конца. Он ладонями мощный торс под собой поглаживает, каждый боевой шрам целует, языком излечивает. Он сам в коленно-локтевую позу становится, подмахивает, рассыпается под ним в крошку, в вихре страсти вновь в одно целое собирается. Тэхён не знает, откуда такая уверенность, но чувствует, что этот альфа только с ним такой, и с грустью в окно поглядывает, рассвет мысленно не наступать молит.

Вот оно именно то. Вот кого Хосоку не хватало. Этот омега только в комнату вошёл, в нём уже кровь забурлила. Ни один омега в этом дворце одним своим присутствием в нём такую бурю не поднимал. Хосок его пробует, ласкает, тело терзает и только так к утерянной после того рокового вечера жизни возвращается. Он не может насытиться, он словно одержим его вздохами, его бархатной кожей, этими губами, жаром его тела. Будто стоит Хосоку отстраниться, и вновь тьма и холод верными спутниками станут, так долго ожидаемое тепло и свет отнимут. Он крепче его прижимает, берёт, но ещё больше отдаёт, не оставляет ни сантиметра на его теле не целованным и не обласканным.

За окном уже начинает светать, Тэхён сладко потягивается на скомканных после бурной ночи простынях и, открыв глаза, смотрит на одевающегося альфу.

— Расскажи про себя, только не лги, — возвращается к постели Хосок и, присев у изножья, тянет его на себя. — Расскажи всё.

Тэхён отвечает на короткий поцелуй, долго в лицо напротив смотрит и медленно в прошлое возвращается.

— Мне семнадцать, — тихо начинает омега. — Меня продали Йибиру сами родители. Мы были очень бедны, и денег на пропитание не хватало. У меня было ещё шесть братьев, я второй сын. Меня продали напрямую в гарем два года назад, а потом пришли вы.

— Я слышал о случаях, когда родители продавали детей в гарем, но это считается редкостью, — озабоченно потирает переносицу Хосок.

— Я сам напросился, — говорит Тэхён и уводит взгляд в сторону.

— В смысле?

— Я сам попросил, чтобы меня продали, — омега притягивает колени к груди и обнимает. — Вы, наверное, не знаете, но нищета пахнет, — поворачивается к альфе и треснуто улыбается. — Я ненавидел этот запах. Ненавидел настолько, что мечтал из него вырваться или умереть. Мы делили одну лепешку на восьмерых, носили обноски друг друга, спали на земляном полу, неважно, летом или зимой. Отец говорил, что это нормально, что многие так живут. Я не хотел быть «многими». Я хотел спать в тепле и наедаться. Хотел красивую одежду, — запинается. — Я стал замечать, что на меня заглядываются, а когда однажды на базаре один из купцов спросил у моего отца, не хочет ли он показать меня смотрителю гарема, я решился. Моя семья получила неплохую сумму, а я тепло и еду.

— Иди ко мне, — зовёт Хосок после затянувшейся паузы, и омега послушно идёт к нему в руки. Хосок вновь его целует, только в этот раз нежно и долго. Тэхён уходить не хочет, мог бы управлять временем, то остановил бы его на этом моменте, когда его такой лаской окутывают, и так бы и замер навеки.

— Мне идти? — наконец-то отстраняется Тэхён, когда альфа расслабляет руки.

— Уйдёшь, но позже, — Хосок выходит в коридор и через пару минут возвращается обратно с плетью. Тэхён, побледнев, натягивает одеяло до подбородка и со страхом смотрит на орудие пытки.

— Тебе полагается восемьдесят ударов плетью, ты должен вытерпеть хотя бы десять, чтобы наказание считалось исполненным, — спокойно говорит альфа, примеряя рукоятку.

— Я думал... — запинается Тэхён.

— Что твоё наказание секс? — выгибает бровь Хосок. — Ты вернёшься в гарем, и первым делом проверят твою спину. То, что я тебя трахнул, не отменяет того, что ты должен быть наказан, — убирает взгляд от наполнившихся влагой глаз альфа.

— Теперь мне кажется, что я не случайно упал на ужине, — горько улыбается Тэхён и соскальзывает с постели.

Одна мысль о том, что Хосок нарочно подстроил его падение, чтобы взять наказание в свои руки и этим снизить количество ударов, вселяет в омегу силу, которая и двигает его к альфе. Он, как и есть, обнажённым останавливается перед ним, а потом, повернувшись к нему спиной, зажмурив глаза, ждёт первый удар.

— Кричи во весь голос.

Тэхён кивает. Стараться и не приходится, — как только плеть обжигает его спину, истошный крик омеги оглушает весь этаж. Хосок бьёт хаотично, оставляет красные полосы, не делает пауз и старается не слушать плачущего и продолжающего кричать парня. Тэхён не в состоянии стоять уже после шестого удара, он цепляется руками в изножье кровати и, сжимая дерево до побеления костяшек, уже воет.

Если бы Тэхёна выпороли слуги или сам Намджун, то, возможно, он бы остался без кожи. Хосок же плеть смазал маслом, силу в удар не вкладывает, но всё равно понимает, что боль это особо не унимает.

Закончив экзекуцию, альфа кое-как натягивает на продолжающего плакать омегу одежду, оставив израненную спину неприкрытой. Он обхватывает ладонями его лицо, приближает к себе и долго целует в солёные губы. Пару секунд простояв лбом ко лбу с теперь уже только всхлипывающим парнем, Хосок провожает его за порог и передаёт слугам Намджуна. Альфа возвращается к постели и обещает себе, что последний раз делает больно тому, с чьих рук ест его зверь. Хосок не знает, что обещание — это приманка для Дьявола, который, пока оно нарушено не будет, не успокоится.

<b><center>***</center></b>

Когда Юнги выходит из паланкина, то во дворе нет ни Чонгука, ни его войск. Суетящаяся вокруг прислуга разгружает богатство, а сильно накрашенный мужчина средних лет разгуливает между рядов омег в струящемся отливающим серебром халате и пристально рассматривает каждого. Юнги смотрит на ворота и с сожалением понимает, что через стены, на которых дежурят воины, не перелезет. Когда он поворачивается лицом ко дворцу, то от восхищения застывает в немом оцепенении. Невероятной красоты строение впечатляет своим размером, но Юнги не позволяют долго лицезреть творение рук человека.

— А этот чего отдельно? — слышит он голос и поворачивается к тому странному мужчине, теперь уже внимательно разглядывающему его.

— Этого омегу господин лично выбрал, — отвечает ему один из спутников Юнги.

— У моего господина воистину прекрасный вкус, — разглаживается морщинка на лбу мужчины по мере того, как он подходит к Юнги. — Какое чудесное личико! — костлявыми руками обхватывает подбородок и вертит туда-сюда. — А кожа! А волосы! — тянется и к ним, но Юнги, оттолкнув его, резко отступает.

— Боже, — прикрыв ладонью рот, театрально вздыхает мужчина. — Неужели дикий? — поворачивается к собравшимся во дворе, и те дружно смеются. — Солнце моё, один день в гареме, и ты у меня покладистым станешь, — опасные нотки в голосе меняют даже лицо мужчины. Скулы заостряются, подбородок вытягивается, и Юнги решает про себя, что мужчина похож на ястреба. — Меня зовут Риал, и я отвечаю за гарем Дьявола.

— Дьявола? — выдыхает Юнги: — «Как же я сразу не понял», — мысленно бьёт себя по лбу. — Так, значит, это сам Гуук?

Юнги уже пару лет как слышит о непобедимом, чудовищно жестоком правители Востока, прозванным Дьяволом и якобы пьющим человеческую кровь. Насчёт последнего Юнги после кровопролития на своей же свадьбе уже не сомневается. Когда отец или братья говорили про Гуука, то ужас от их слов в омеге сменялся диким интересом. Юнги всегда хотелось поглядеть на великого воина, пусть после столкновения с ним и не выживали. Только если раньше он и мысли не допускал, что настолько близко познакомится с Гууком, то теперь уже уверен, что это ещё не предел.

— Да, это он, а тебя надо срочно в купальню, — недовольно морщится мужчина, рассматривая натянутую на Юнги и явно уже не свежую одежду.

— Хоть сто таких дьяволов, но я рожден свободным, свободным и умру, — сплёвывает под ноги омега.

— За что мне это наказание, — закатывает глаза мужчина. — А всё могло бы быть по-другому, мне бы не пришлось ломать тебе пальцы, запирать в особой комнатке, где я держу голодных крыс, или, что ещё хуже, случайно так толкнуть, что ты бы переломал свою шею и испустил бы дух. Ты мог бы быть покладистым, я бы тебя научил разным секретам, а ты бы ублажал моего господина. Меня взамен озолотят, а ты будешь кататься, как сыр в масле.

— Сам кого хочешь ублажай, я под этого урода не лягу, — Юнги игнорирует полный возмущения взгляд собеседника. — И вы тоже, — громко обращается он к остальным собравшимся, смеющимся над ним, — все можете под него лечь, хоть штабелями, и заикаться, и ноги его лобызать, валяйте, а меня ещё раз тронешь, я тебе руку откушу, — клацает зубами омега мужчине.

Внезапно во дворе наступает полная тишина, и все в поклоне сгибают головы. Резкий холодный ветерок проносится по двору, раскидывая собранные в кучи садовниками листья, и Юнги уже знает, кто стоит за ним. Омега, выдохнув, поворачивается и не ошибается.

— Риал, он может отгрызть тебе не только руку, но и голову, не сомневайся, — обращается Чонгук к собеседнику Юнги. — Проверьте его, я не уверен, что он не спал со своим неудавшимся муженьком до свадьбы. Хочу знать, не несёт ли он в себе отродье Минов.

— Я девственник! — возмущается Юнги и сразу осекается под вспыхнувшими огоньками пламени на дне чужих глаз.

Чонгук легонько наклоняет голову к левому плечу, сканирует одетого в одежду на пару размеров больше, вымотанного долгим путём парня взглядом, от которого Юнги хочется прикрыться, и языком проводит по своим клыкам.

— Простите меня, господин, что вам пришлось слышать то, что выдавал грязный рот этого мальчишки. Помилуйте, и я обещаю, завтра вечером он будет шелковым, — заикаясь, просит Риал.

— Пусть его приведут ко мне сегодня ночью, — безапелляционно заявляет Чонгук. — И проверять его не надо, я верю его слову, — усмехается и покидает двор альфа.

Стоит Дьяволу и его свите выйти за порог, как Юнги получает по лицу непонятно откуда взявшейся в руке Риала кожаной дубинкой. Омега, не ожидающий удара, до крови прикусывает щеку и, придя в себя, сразу же бросается на мужчину с кулаками, но его подхватывают двое парней и волокут в сторону правой части дворца.

— Ещё раз попробуешь вызвать гнев господина, я тебе так больно сделаю, что все слёзы иссякнут, — шипит идущий позади Риал. — Я бог этой части дворца, и все здесь слушаются только меня.

Юнги перестаёт биться, только когда они входят в длинный коридор, по бокам которого двери, ведущие во многочисленные комнаты. Он с разинутым ртом рассматривает богатое убранство комнат, пока его вверх по коридору тащат в сторону гарема. Они входят в огромный зал, где одну стену полностью занимают окна. Зал выдержан в тёмно-красном цвете, стены и потолок украшены золотистыми узорами и изразцами. Прямо в центре комнаты установлен небольшой фонтан, струи воды поднимаются до самого свода и падают в круглый бассейн, по краям которого разбросаны шелковые подушки. Красивые полуголые омеги восседают на коврах и, поедая фрукты, слушают музыку, которую играют музыканты. У стен располагаются диваны, накрытые красным бархатом, перед ними стоят низкие столики, заставленные кувшинами с вином и блюдами с фруктами.

Ведущие Юнги слуги не останавливаются, они минуют зал и ещё несколько комнат и заходят в облицованную полностью из белого мрамора купальню. Посередине купальни два небольших бассейна, чуть дальше восемь встроенных в пол ванн, к стенам прикрепленны скамейки, на которых сидят голые, отдыхающие после купания парни. Юнги наконец-то отпускают, но он никуда не бежит, озаряется по сторонам, ждет следующих действий.

— Раздевайся, с тебя сперва смоют пыль и грязь, а потом посидишь в ванне, — приказывает ему Риал и подзывает пальцем рыжего омегу такого же возраста, как и он. — Биби, времени мало, поэтому делаете всё быстро. Этот бродяжка должен быть готов до полуночи.

Омега кивает и подзывает слуг. Юнги опять насильно волокут в угол купальни, с трудом, но сдирают с него всю одежду и несколько раз поливают с головы до ног водой из медного ковша. Закончив обливания, его ведут к одной из наполненных ванн, в воде которой прислуга разбавила эссенцию цветов, и подталкивают к ней.

— Я не пойду.

— Слушай сюда, сучёныш, — хватает его за плечи Риал и встряхивает. — Ты думаешь, ты такой дерзкий, думаешь, на тебя управы не найдётся, а он сам ведь терпением не отличается. Знаешь, мне его дожидаться и не обязательно, сколько у меня таких было и будет, кто-то неудачно упал, кому-то после вина плохо стало, поэтому последний раз предупреждаю, лезь в ванну, или ты будешь четырнадцатым, кто пытался мне что-то доказать в этом гареме и кто сейчас гниёт на городском кладбище.

— Ты такое же чудовище, — выплёвывает слова ему в лицо Юнги.

— О нет, я хуже, — хохочет Риал. — И поверь мне, от меня даже он тебя не спасёт. Если ты думаешь, что ты его так сильно интересуешь и этот интерес не закончится через одну ночь, очень сильно ошибаешься. Понял меня?

— Понял, — цедит сквозь зубы Юнги и нехотя опускается в воду.

Омега, оказавшись в воде, в блаженстве прикрывает веки и впервые за столько дней отбрасывает все заботы и расслабляется. Сидящие на полу вокруг ванны слуги стригут его ногти, втирают в волосы маску из масел. Когда Юнги выходит из ванной, он чувствует себя заново родившимся, но это вплоть до того момента, как он видит идущего к нему слугу с разогретым воском. Он, стиснув зубы терпит, пока его избавляют от нежелательных волос. После болезненной процедуры в его кожу втирают масла, а потом ставят перед ним там же в купальне большой поднос, нагруженный разными блюдами. Юнги с удовольствием ест, запивает пищу яблочной водой и слушает опустившегося рядом Биби.

— Я помощник Риала, и я слежу за всеми омегами в гареме, кроме фаворитов господина, — начинает мужчина. — Ты должен беспрекословно выполнять любые поручения и приказы Риала и меня.

— Сейчас только доем и сразу начну, — набитым ртом отвечает ему Юнги.

— Ты шутки шутишь, сразу видно, гарема не видел никогда, но ты не просто в гареме, ты в гареме самого могущественного повелителя этой части света, поэтому если хочешь жить, то отнесись серьёзно ко всему, что я скажу, — терпеливо продолжает Биби. — Ты новенький, но ты должен знать, кого как приветствовать и кому какую честь оказывать. Там, у бассейна, сидит омега, — Юнги поворачивается туда, куда показывает мужчина, и видит красивого парня с белыми волосами, который полулежит на мраморе и, опустив руку в воду, забрызгивает другого омегу с длинными, почти что до лопаток иссиня-чёрными волосами, который в воде. — Это Рин, он фаворит господина, и, как ты понимаешь по его внешности, не из местных. Он единственный, на кого не распространяется наша с Риалом власть. Он напрямую подчиняется господину, остаётся с ним до утра и пользуется с его стороны особым вниманием. Рин, возможно, и родит господину наследника, и перейдёт на уровень хозяина дома. Тот, который в воде, это Субин, он второй после Рина, кого господин часто вызывает к себе.

— А где третий? — смеётся Юнги.

— Рин и Субин его убрали, — спокойно отвечает мужчина.

— Не понял, — растерянно смотрит на него омега. — А куда ваш господин смотрит, если его омеги друг друга убирают.

— Господину по большому счёту плевать, если омега имел неосторожность споткнуться или съел что-то не то и отравился, — пожимает плечами Биби.

— Вы ужасные люди.

— Тут выживает самый хитрый и самый коварный, — невозмутимо отвечает Биби. — Ты должен кланяться Рину и Субину, выполнять их поручения и научиться не спать, потому что если тебя вызовут на вторую ночь, то, возможно, ты больше никогда не проснёшься.

— Не хочу больше слушать этот бред, — поднимается на ноги Юнги.

— Твоё дело, я просто считаю, что предупреждён, значит, вооружён, — пожимает плечами и тоже поднимается на ноги Биби.

Юнги одевают в тёмно-зелёный шёлковый костюм и ведут обратно через зал в небольшую комнатку, где на диване сидит и попивает вино Риал.

— Через полчаса ты отправишься в его покои, но до этого открой свои уши и запоминай всё, что я говорю, — презрительно кривя рот, начинает мужчина.

— Ещё один, — вздыхает Юнги и, косясь на дверь, в проёме которой стоят два амбала, проходит в комнату и опускается в кресло в углу.

— Раз уж ты девственник, ты не знаешь, как ублажать альфу. Мой господин любит опытных партнёров, но, видимо, захотелось разнообразия. В случае с тобой, мне не оставили достаточно времени, поэтому приходится делать всё второпях, — вздыхает Риал. — Так вот, пока он не один в комнате, смотришь в пол, голоса при нём не повышаешь, оставшись наедине, выполняешь всё, что он хочет. Если господин доволен, то я получаю золото, а ты прекрасную жизнь, если он недоволен, я не получаю золото, а ты сдохнешь. Всё ясно?

— Куда ещё яснее, — усмехается Юнги.

— Теперь о соитии, тут главное, чтобы ты не вёл себя, как бревно...

— Всё! — подскакивает на ноги Юнги. — Я не собираюсь слушать то, что вы будете дальше говорить, даже если вы меня привяжите.

— Я не могу сейчас сделать тебе больно без следов, — подлетает к нему и хватает его за горло Риал, — но клянусь небесам, если он сам тебе шею не свернёт и вернёт сюда, то ты проведёшь ночь с голодными крысами. Уведите его, чтобы глаза мои не видели, — приказывает он прислуге и идёт к дивану.

Юнги возвращают в большой зал, где он полчаса сидит в углу в центре внимания всех омег. Ни одного доброго, участливого или хотя бы безразличного взгляда. На него смотрят не только с неприкрытой ненавистью, в него будто стрелами её высылают, и будь омега чуть слабее духом, то уже бы, забившись в угол от такой несправедливости, разрыдался. Но Юнги стойко выносит все взгляды, выдёргивает из себя эти стрелы и, обмакнув их кончики в яд злости, отправляет обратно. Юнги думал, что его враг — это Гуук, но именно здесь он чувствует себя в стане врага.

Через полчаса за ним приходит прислуга, и, петляя по коридорам и лестницам, омега в сопровождении Риала и Биби останавливается на пороге огромной спальни. Риал толкает его в спину, но Юнги удерживает равновесие, с места не двигается и только со второго толчка буквально влетает в комнату. Первое, что замечает омега, оказавшись в помещении, — это огромные окна на всю стену, с которых открывается вид на сад. Они увешаны тяжелыми занавесями из синего бархата, оконные переплеты сделаны из красного дерева, покрыты резьбой, а железные оковки усыпаны золотой крошкой. Пол устилает мягкий бежевый ковёр, в ворсе которого тонут ступни омеги. Чонгук сидит в кресле рядом с большой даже для четверых человек кроватью, застеленной чёрным сатином, и сканирует его взглядом.

— Почему не красный? — хмуро смотрит на Риала альфа.

— Мой господин, я подумал...

— В следующий раз не думай. Одевай его в красный. Это его цвет, — перебивает его Чонгук.

— Да, господин, — учтиво опускает взгляд Риал.

— Иди ко мне, — хлопает по бедру Чонгук, смотря на Юнги.

Омега с места не двигается.

— Ну же, чертёнок, иди ко мне, — голодным взглядом рассматривает его Чонгук, чувствует, как сводит конечности от желания сорвать с него эти тряпки и насладиться красивым телом, которое с той ночи забыть не может. — В постели мне свою дикость покажешь, даже оседлать разрешу. Будь хорошим мальчиком.

— Я тебе не собака, — медленно, с паузой после каждого слова выговаривает Юнги.

— Простите, господин, он неуправляем, дайте мне пару дней, я пока пришлю к вам ваших любимых, — встревает явно сильно нервничающий Риал.

— Умолкни, — бросает ему альфа и вновь обращается к омеге: — Если ты не подойдёшь ко мне, Риалу придётся очень плохо, он ведь за тебя отвечает.

Юнги с трудом выдерживает его тяжелый взгляд, который буквально придавливает его к полу, но свой не прячет.

— Я не собака, чтобы выполнять твои приказы.

— Я прикажу отрубить ему голову.

— Дай мне меч, и я сам это сделаю, — зло смотрит на него Юнги.

Зверь в Чонгуке от слов омеги в экстазе бьётся. Сколько бы альфа не пытался припомнить, такого он точно не встречал. Были те, кто его сразу принять отказывались, но они бы сломались ещё на том моменте, когда Чонгук приказал своим воинам с ними поиграться. Этот не то что бы держится, его сила будто с каждым днём только растёт, а стены, которые он вокруг себя выстраивает, дополнительными слоями обкладываются. Чонгук и восхищается, и в то же время из последних сил держится, чтобы тараном не пойти, в пыль и прах эту его с трудом, но пока что сдерживаемую оборону не разнести. Этот омега просто не понимает до конца, с кем связался, или Чонгук к нему недостаточно строг был. Но так ведь интереснее, так слаще, он неосознанно момент оттягивает, Чонгука до предела доводит. Он сам же потом настрадается, своей же крови и плоти лишится, потому что Чонгук до своего дорвётся, и тогда его ничто не остановит. Он сожрёт его идеальное тело, вместе с костями проглотит, ещё и оближется.

— Сколько ты мне служишь? — поворачивается к Риалу альфа и, встав на ноги, направляется к нему.

— Почти четыре года, господин, — кланяется бледный мужчина, взглядом испепеляя Юнги.

— Думаю, Биби уже готов тебя заменить, — отпивает вина Чонгук и, поставив кубок на столик в углу, кивает охраннику. Юнги не успевает опомниться, как Риал, придерживая хлещущую из горла кровь, забрызгивая ею ковёр, валится на пол у его ног.

— Вот что бывает, когда ты не хочешь меня слушаться, — останавливается напротив парня альфа и впивается взглядом в его лицо, ожидая эмоций, которыми питается. Чонгук запах страха чувствует, в воздухе ощущает, но не видит. Юнги стоит перед ним прямо, глаза в глаза смотрит, как бы альфа проявление страха уловить не пытался, он его глубже зарывает, не ломается. — Ну же, — хрипло, уже вплотную, пальцы невесомо щеки касаются, губы с губ чужое дыхание срывают. — Опустись на колени, будь послушным.

— Я тебе не собака, — еле губами двигая, отвечает Юнги, опускает взгляд на двигающуюся под его ноги лужу крови и подол рубашки руками сжимает.

— Биби, отдай его Бао, пусть назначит убирать конюшни и двор, кормит сухарями и водой. Не будет работать, чтобы не кормили, будет самовольничать — наказывали. Только чтобы не убивали. Всё понятно? — перешагнув через истекающий кровью труп, идёт обратно к постели Чонгук. — И пришлите слуг, пусть приберутся.

Юнги выходит из спальни, впервые идёт сам, без помощи слуг, молча двигается за Биби с уставившимся в его лопатки взглядом. Он не меняет шага, не роняет ни слова, не слышит, что у него спрашивает Биби, он продолжает идти, уцепившись глазами в узор на халате мужчины, боясь, что если его потеряет, то замертво свалится. Когда они минуют центральный коридор, Юнги внезапно прислоняется к стене и, скомкав на груди рубашку, еле слышно просит Биби дать ему пару минут. Он шумно вдыхает, но вместо кислорода чувствует только запах сырости, смешанный с запахом арома-масел. Юнги задыхается, тонет в красном, обволакивающим его с ног до головы, пытается выплюнуть эти сгустки чужой крови, в лёгкие забившиеся и весь кислород вытеснившие, но безуспешно. Он сгибается от тяжести картины так и стоящей перед глазами, ни на секунду не может забыть мёртвые глаза лежащего у его ног мужчины.

Осознание, что Гуук не угрожал и убил человека и что Юнги в этом тоже виноват, в омегу не умещается. Юнги и так, сколько мог, в себе все последние события утрамбовывал, каждое зарывал, вырваться не позволял. До этого момента. Убийство Риала вырывается наружу полузадушенным воем, и слёзы крупными каплями падают на дрожащие ладони, разъедая их чуть ли не до мяса. Юнги век в купальне просидеть, от чужой крови, его забрызгавшей, не отмыться, потому что в каждой капли он видит отражение себя. Он пережил столько смертей в Мирасе и нечеловеческую боль, но он размазан по полу из-за смерти пусть даже и не совсем хорошего, но человека. Его смерть на руках Юнги. Он обнимает колени, всхлипывает, всё ещё пытаясь надышаться, но парализованные лёгкие не только забиты ненавистным запахом костра, они горят изнутри, и Юнги кажется, с каждым выдохом из него чёрный и густой дым прёт, который перед глазами в буквы складывается, а в ушах, им вторя, протяжное «Гуук» разносится.

Биби стоит, прислонившись к противоположной стене, и терпеливо следит за приступом.

— Жизнь в стенах дворца скоротечна, жизнь за его пределами ещё короче. Хочешь жить, учись слушаться. Ты очень хочешь, просто сам этого пока не осознаёшь, — разрывает давящую тишину, в которой слышны только отчаянные попытки омеги сделать вдох, Биби.

<i>Первый раз Мин Юнги убил в возрасте семнадцати лет.</i>