Гукюн

Мирас сдался без боя. Городом-государством вот уже шесть лет как управляет потомок одного из древних племён — некий Кану. Альфа в своё время тоже получил Мирас без боя от Мин Джихёна, которому взамен обещал целостность его дворца и разрешение, чтобы тот забрал некоторую часть своей казны. Кану — степной воин, абсолютно далёкий от управления, оставил Джихёна при себе, как одного из советников и связующий «мост» с уже привыкшим к старому правителю населением.

Увидев надвигающуюся к крепостным стенам армию и узнав, кто именно её ведёт, Кану выехал встречать устрашающего гостя лично. Чонгук боя и не ожидал, учитывая, что Мирасу бы никто и не помог, не желая навлечь на себя гнев Дьявола. Чон вместе с главными людьми своей армии и небольшим количеством солдат расположился во дворце правителя, а основная масса войск разбила лагерь за пределами города, своей численностью чуть ли не создавая вокруг него живое кольцо. После обмена мнениями, Чонгук поставил Кану перед фактом, что отныне он подчиняется ему и должен высылать ему ежемесячную дань. Кану, понимая, что других вариантов у него нет, скрепя сердцем согласился. Чонгук невзначай поинтересовался судьбой бывшего управляющего и, узнав, что тот проживает в своём дворце в южной части города, довольно улыбнулся. Кану приказал накрыть праздничный ужин для гостя и выполнил просьбу Чонгука, чтобы на нём присутствовали только он сам, Хосок и его военачальники. «В целях безопасности», — подмигнул альфе Дьявол.

— Джихён — мой верный помощник. Он один из тех, кто, несмотря на то, что с моим приходом лишился власти, сильно помог установлению моего авторитета среди населения, — лично подливая вина в кубок уважаемого гостя, рассказывает Кану. — Завтра вечером в его семье счастливое событие, он женит своего наследника и единственного законного сына Джисона. Если вы остаётесь в Мирасе, то мы можем сходить на пир. Для Джихёна это будет честь, что такой великий правитель, как вы, разделит его счастье, а вы заодно убедитесь, что, может, мы, как город, и поменьше великого Иблиса, но наши яства, вина и прекрасные омеги ему не уступают.

— Свадьба, значит, — усмехается Чонгук, посматривая на проводящего указательным пальцем по положенному рядом клинку Хосока. — Я думаю, что с удовольствием навещу Джихёна и поздравлю молодых. Только я отправлюсь на свадьбу со своим Вороном и парой человек.

— Конечно, как вы пожелаете...

— Ты туда не пойдёшь, — перебивает его Чонгук.

— Простите?

— Ты останешься во дворце, займёшься своими обычным делами, обсудишь как раз с моим человеком детали нашего соглашения, — спокойно объясняет Чонгук.

— Джихён — мой верный соратник, он примет моё отсутствие, как оскорбление, — растерянно смотрит на него Кану.

— Поверь мне, он не успеет оскорбиться, — скалится Дьявол.

— Но...

— Достаточно, — громко говорит Хосок и прошивает альфу ледяным взглядом. Кану сразу тушуется и даже забывает, что хотел сказать.

— Хосок у меня терпением не отличается и очень не любит, когда меня не сразу понимают, — хлопает по плечу брата Чонгук. — Мы с тобой обо всём договорились, — смотрит он на побледневшего Кану. — Ты совсем не глуп, ты — воин, что я, кстати, уважаю, и ты отныне работаешь на меня. Я забочусь о своих людях, и если я говорю, что ты не пойдёшь на свадьбу, значит, это для твоего же блага, — Кану шумно сглатывает от предупреждающих ноток в тоне собеседника. — Более того, что бы не произошло на свадьбе у Джихёна и что бы до тебя не донесли, ты не покинешь свой дворец, а твои люди туда не сунутся, иначе одно моё слово, и моя армия войдёт в город. Думаю, я всегда могу найти нового управляющего.

— Как скажете, господин, — опускает глаза Кану и больше за весь ужин не разговаривает, если к нему не обращаются.

<b><center>***</center></b>

Неделю назад Юнги исполнилось семнадцать лет, а сегодня он перед всем городом возьмёт себе фамилию Мин. Официально обряд бракосочетания был проведён ещё месяц назад, но свадьба, которую готовили в течение двух месяцев и переезд в дом супруга состоятся только сегодня.

Юнги родился в семье когда-то доблестного воина, а ныне одного из самых зажиточных людей города — Хван Динха. Динх двадцать лет верно служил Джихёну, и только пять лет назад отправился на заслуженный покой. Юнги один из четырёх законных сыновей Динха. Остальные трое альфы. Омега рос без рано покинувшего этот мир папы, его воспитывала прислуга и специально нанятая отцом няня. Как и все омеги из зажиточных семей, Юнги получал домашнее базовое образование, изучал языки, учился управлять домом и бытом. Помимо дел, которыми обычно занимались омеги, в Юнги рано проснулась любовь к оружию. Ещё в детстве, пользуясь тем, что он единственный сын-омега отца и тому сложно отказать, Юнги выпросил у него учителя и научился биться на мечах. Отец на четырнадцатилетие даже подарил ему отделанный драгоценными камнями короткий меч, которым он мог легко размахивать, в отличие от тяжелых мечей братьев. Динх сыну ни в чём не отказывал, всё убеждал себя, что после свадьбы тот изменится и сконцентрируется на семье. Единственное, что по-прежнему было запрещено Юнги — это покидать территорию двора, и сколько раз бы он не сбегал, прячась в повозках или перелезая через стены, его всегда ловили, а потом долго ругали. Несмотря на всё это, он всё же смог уломать отца и участвовал два раза с ним вместе на охоте, что было недопустимо для омег того времени. Юнги, будучи сам прекрасным наездником, любил лошадей и подолгу проводил время в конюшне отца, где лично ухаживал за животными.

Юнги мысль о жизни в четырёх стенах претила, он хотел свободы, хотел встречать рассветы в степи, путешествовать, мечтал посмотреть мир, увидеть битву хоть краешком глаза, ведь отец столько ему про них рассказывал. На все возмущения отца, что в его распоряжении огромный дом, а ему всё на волю хочется, Юнги заявлял, что это потому что он орёл.

— Ты орёл, но без крыльев. Пока. Твои крылья — твой муж, — поглаживая бороду, любил говорить отец.

Юнги на это сильно обижался, злился, мог по несколько дней с ним не разговаривать. Парень искренне не понимал, чего ему не хватает и чем он уступает альфам, если в бою на мечах пару раз младшего, а один раз старшего брата выиграл. Отец голоса на Юнги никогда не повышал, всегда терпеливо выслушивал, и это раздражало омегу больше всего — ведь даже когда хотелось излить душу, закатить скандал и громко заявить, что он не хочет соглашаться на то, что якобы должен, он не мог. Расстраивать отца — единственное, на что Юнги не был способен. Поэтому он проводил пару дней, не выходя из комнаты, а потом приходил отец, устало повторял: «ты самый упрямый из моих сыновей», — и они вновь мирились.

Юнги всегда знал, что его судьба — это свадьба с альфой тоже из хорошей семьи, которого он впервые увидит только в день церемонии, а дальше дети и быт. Порой он со своей участью смирялся, сам себе внушал, что всё не так плохо, ведь у него отличная семья, благосостояние, и будет свой дом, где он будет хозяином, и ему не придётся голодать или находиться в гареме, где у омег не было абсолютно никаких прав. Но порой, что случалось куда чаще, он запирался в своей комнате и сутками оттуда не выходил, прогоняя своих демонов и не желая портить настроение отцу. Юнги не был против создания семьи, но он не хотел ещё и в доме у мужа всю жизнь сидеть в четырёх стенах, выбирая, что подадут на ужин, и получать осточертевшее «это не омежье дело» на все попытки заняться чем-то другим. Именно поэтому Юнги мечтал об альфе-воине. Он рассказывал братьям, что его альфа будет сильнее даже их, научит его ловко управляться с мечом, будет брать с собой в походы и покажет ему весь мир. Братья смеялись, «в Мирасе таких нет» говорили, потому что «самые сильные воины — это мы».

Динх пользовался огромным уважением в городе, к нему на поклон шли сразу же после визита к управляющему, и, конечно же, многие хотели породниться с таким человеком. К Юнги присылали сватов c момента, как ему исполнилось четырнадцать лет, отец их достойными не считал, а омега радовался. Он уже смирился, что однажды отец согласится, ведь годы шли, а семнадцать для омеги в этой части света уже не маленький возраст. Юнги стал себя убеждать, что не стоит ждать своего воина, что любовь — это сказки, рассказываемые ему прислугой, и почти смирился со своей судьбой, пока однажды из окна своей комнаты не увидел сходящего с красивого буланого коня альфу. Если любовь с первого взгляда и существует, то это была она, хотя Юнги не с чем сравнивать, он чужих альф и не видел почти, и будь тот альфа не сыном Мин Джихёна — Джисоном, а любым другим, то он, вполне возможно, тоже бы влюбился.

Джисон прибыл к Динху с поручением отца и забрал с собой не только ответ воина, но и сердце юного омеги. Юнги в тот вечер доставал отца вопросами о незнакомце, и Динх, быстро смекнув, что к чему, вызвал Джисона к себе через пару дней якобы по делам. Пока альфу угощали кумысом в главном зале, Динх отправил прислугу за Юнги и, заметив, как парни друг на друга смотрят, понял, что не прогадал. На следующий день Джихён выслал к ним сватов. На церемонии бракосочетания омеги обычно не присутствуют. Юнги, в своей комнате нервничая, дождался отца, а потом даже уговорил его позвать Джисона в гости. Юнги хотел хотя бы немного пообщаться с будущим супругом, проверить для себя, насколько эти бушующие в нём чувства реальны, а не самоубеждение. Динх с трудом, но согласился. Короткий диалог состоялся в зале дома Динха и в присутствии отцов парней. Джисон оказался начитанным и умным парнем, который увлечённо рассказывал Юнги про походы, в которых участвовал, и с восхищением смотрел на будущего мужа. Он окончательно покорил Юнги тем, что пообещал брать его с собой на охоту и в соседние города, показать величие империй и подарить личную конюшню.

Сегодня Юнги увидит его в третий раз и останется с ним жить. Он чувствует, как загнанной в клетку птицей бьётся сердце в груди, как сводит конечности — не понятно, от предвкушения или от страха перед таким важным для него событием, — но виду не подаёт. Юнги принимает ванну в воде с добавлением эссенции розы, стойко терпит, пока его волосы смачивают маслами, промывают и, высушив, долго расчёсывают, заставляя блестеть, пока на губы наносят жидкий мед, а глаза обводят сурьмой. По традиции омега сам на своей свадьбе не присутствует, но в течение пира он должен три раза выйти к гостям, поприветствовать их и вернуться в свои покои. Все три раза он должен одевать новые наряды и украшения, показывая этим богатство и щедрость его новой семьи.

Пиршество начинается в полдень. В разбитом перед дворцом саду, в тени деревьев, расстелены ковры, на которых лежат подушки и протянутые вдоль скатерти, заставленные блюдами. Гости слушают музыку, которую исполняют на инструментах музыканты, пробуют всё время обновляющиеся блюда и пьют вина.

В первый раз Юнги выходит к гостям в ярко-красном, исшитом золотыми нитями наряде, представляющим собой шелковую рубашку, ниспадающую на свободные шаровары. В ушах омеги поблёскивают серьги с рубинами, опоясывающий рубашку пояс отделан драгоценными камнями. Медленно, смотря прямо перед собой, не задерживая ни на ком взгляда, он проходит мимо двух рядов, пока его будущий супруг бросает ему под ноги золото и украшения. Второй раз Юнги выходит на закате, он одет в тёмно-синий наряд, вышитый серебряными нитками и красиво контрастирующий с его белой от рождения и не нуждающейся в отбеливании кожей. В ушах омеги серьги с нефритом, с шеи свисает тяжёлая, сделанная из чистого золота подвеска. Он мягко ступает по ковру, вызывая восторженные возгласы гостей, и вновь скрывается во дворце в ожидании третьего и последнего выхода.

Солнце отправляется на покой, слуги зажигают факелы и прикреплённые к деревьям фонари. Джихён щедро кормит и поит гостей, нервно поглядывая на ворота, ожидая своего правителя, которого ждали так же и все присутствующие, ведь визит Кану показал бы, насколько этот день важен для города. Железные ворота наконец-то распахиваются, привлекая взор всех пирующих во дворе, но вместо Кану в них входит тот, о визите кого никто и мечтать не осмеливался. Шум и гам вмиг прекращаются, все гости, поднявшись со своих мест, в глубоком поклоне выражают своё почтение двум великим воинам и правителям, осчастливившим их своим визитом. Джихён, с трудом справляясь с радостными эмоциями, что его свадьбу посетил сам Дьявол, сразу уступает ему своё место и, заикаясь, благодарит за оказанную честь. Чонгук располагается на подушках, принимает вино из рук хозяина дома после того, как тот сам из чаши отпивает, и взглядом рассматривает окружающих. Хосок опускается на подушки рядом с братом. Слуги выносят новые блюда, разливают по новому всем вина. Каждый присутствующий пытается хоть на миг обратить на себя внимание Дьявола. Чонгук каждому кивает, внимательно слушает, радость с ними разделяет. Время близится к полуночи, оглашают третий выход омеги, и все занимают свои места.

В этот раз Юнги выходит восседающим на белом жеребце, подаренном будущим мужем, как свадебный подарок. Он одет в белую, расшитую золотом накидку, длинный шлейф которой касается земли, на голове омеги венок из серебра, украшенный бриллиантами, с мочек ушей висят тонкие, расползающиеся по шее, как змеи, серьги. Жеребца за поводья ведёт Джисон. Юнги, который прекрасный наездник, сильно нервничает, еле держится в седле. Он чувствует, что что-то поменялось в саду, но что — не понимает. Смотреть на лица омеге не положено, это может оскорбить будущего мужа, поэтому всё, что ему остаётся — это смотреть прямо и бороться с внезапно окутавшим его с ног до головы липким страхом. Все взгляды присутствующих устремлены на него, но только один из них он чувствует кожей. Этот взгляд расползается по нему, пробирается под дорогой шелк, и Юнги приходится сжать зубы, чтобы по инерции не обернуться на него, не встретиться глазами с тем, кто так откровенно его рассматривает.

<i>Взгляд этот принадлежит Дьяволу.</i>

Чонгука красотой не удивить — его гарем состоит из самых красивых омег этой части света. Этот — сплошная невинность, словно ангел, весь в белом, с венком вместо нимба на голове. Он смотрит на парня на коне, любуется его точёным профилем, мысленно, как и ему шею свернёт, представляет. Омега врага ему не интересен. Он, может, и симпатичный, но ничего такого, чтобы Чонгук был заинтересован. Дьяволу ангелы скучны и пресны.

Джисон уводит омегу в его покои, где тот будет готовиться и дожидаться альфу для брачной ночи, а сам возвращается к гостям проводить семью Динха, которая по обычаю должна покинуть свадьбу первой, и большую часть гостей.

В спальне, которая отныне станет и его местом покоя, Юнги терпеливо ждёт, пока с него снимают головной убор и все украшения, кроме серёг. Омега, стесняясь, помогает слугам избавить его от всей верхней одежды и, оставшись в нижней рубашке из тончайшего белого шёлка, присев на кровать, с трепетом ждёт своего супруга. Музыка во дворе стала громче, даже в комнате её слишком сильно слышно. Юнги от нервов раздирает пальцы, переживает перед неведомым. У него никогда не было альфы, и Джисон станет первым и последним, ведь они поклялись месяц назад, что до самого конца.

Он слышит шум со стороны коридора, возню у двери, странный звук, похожий на рассекающую воздух саблю, и, повернувшись к проходу, видит остановившегося в нём воина. Альфа, затянутый в чёрную кожу и инструктированные драгоценными камнями доспехи, прислоняется к косяку двери и скрещивает руки на груди. Его чёрные, как смоль, волосы ниспадают на лоб, а пронзительный взгляд обсидиановых глаз вышибает весь дух. Юнги ёжится от этого взгляда, но сразу его узнаёт, он, как шлейф, за ним, пока омега во дворце не скрылся, следовал.

Оказалось, Чонгука красотой всё-таки можно удивить. Он не особо разглядел его лица на улице, но сейчас, даже стоя в двадцати шагах от него, откровенно тонкими чертами любуется. Его кристально чистая и светящаясь кожа соблазняет прикоснуться, напуганный взгляд из-под пушистых ресниц только манит. В Чонгуке его зверь по имени «голод», который доселе только на поле битвы о себе знать давал, пробуждается. Дьявол свои мысли во взгляде не прячет, напротив, довольно усмехается, заметив, как омега подбирается, как прикрыть пытается свои стройные ноги, от одного взгляда на которые у альфы всё нутро трещинами, словно после вековой засухи, покрывается, к живительному источнику тянется. Этого омегу в сто слоев парчи наряжать — грех, в гареме Чонгука он бы обнажённым ходил, его взор ублажал. Чонгук и пальцем к нему не прикасался, но то, что с этой кожей ни китайские шелка, ни бархат не конкурируют, не сомневается. Она светится так же, как и лезвие его любимого, сделанного До меча, и Чонгук думает, что если об этого омегу тоже можно было бы порезаться, то было бы очень интересно. Он зубами скрипит, как здесь же на белые перина его завалит, плотью насытится, криками насладится и в крови этого ангелочка умоется, представляет. Он будет его последним альфой, заберёт его последний вдох с собой и оставит его на брачном ложе, как плату за грехи отцов. Очередная красивая кукла на одну ночь. Чонгук лукавит, мысленно «красивая кукла» на «невероятно красивая кукла» исправляет.

Юнги убеждает себя, что сейчас придёт Джисон, ему все объяснят, а этот пугающий его альфа уйдёт. Но сколько бы он не объяснял себе, что причин бояться нет, ведь двор полон воинов и гостей — желание спрятаться не отпускает, хоть под кровать заползти, лишь бы этот его на лоскутки распарывающий взгляд чувствовать перестать. В комнате, в которой до этого было тепло, даже жарковато, принесённый воином словно из его ледяных чертог сквозняк гуляет. Альфа даже не моргает, эту невидимую нить, между ними проложенную, не рушит, въедается в кожу Юнги жутким взглядом, от которого страшно настолько, что застрявший в глотке немой крик спазмами горло сводит.

Юнги, натянув рубашку на колени, всё пытается заглянуть за спину мужчины, но никто больше не идёт.

— Кто ты? — не выдерживает омега, не понимая, что происходит.

Его грудной голос в Чонгуке жидкой патокой разливается. Как же он, наверное, сладко стонать будет, когда он его медленно глубокими толчками в эту постель втрахивать будет, но сперва, как и обычно, он будет умолять оставить его в живых. Зверь в Чонгуке от одних мыслей урчит, хозяина торопит.

— Жениха нет, но брачная ночь будет, — расползается на губах Чонгука жуткая улыбка, желание спрятаться в Юнги достигает своего апогея.

Сейчас всё будет по заезженному сценарию — крики, истерика, мольба, капитуляция. Чонгук это уже сотню раз видел, с каждого дома, в который его войска входили, слышал, но паренёк удивляет. Чонгук отталкивается от косяка и только делает шаг в сторону кровати, как Юнги, спрыгнув с постели, бежит мимо него к двери. Альфа даже не пытается его поймать, усмехается только, когда омега, споткнувшись о трупы, усеявшие коридор, падает лицом вниз в лужу пока ещё теплой крови несчастных слуг. Юнги оборачивается к двери, в проёме которой стоит ухмыляющийся альфа, и, продолжая соскальзывать на крови, с трудом поднимается на ноги. Его руки дрожат, он подносит их к лицу, без единого звука вытирает окровавленные ладони о рубашку, и бежит дальше в зал, зайдя в который, бессильно падает на колени. Зал дворца Джихёна усеян трупами. Сам глава дома с торчащим в боку кинжалом сидит в углу перед высоким, тоже одетым в чёрное альфой.

— Что происходит? — одними губам спрашивает Джихёна Юнги и вскрикивает от неожиданности, когда его, подхватив за локоть, волочат в середину комнаты и швыряют у ног испустившего дух одного их охранников альфы.

— Согласитесь, было скучно, — расхаживает между трупов Чонгук. — Но как я появился, сразу стало веселее, — следит он за попытками омеги отползти к Джихёну и, схватив его за плечо, оттаскивает вновь на его место. — Сиди тихо, не порть мне настроение, — приказывает ему альфа.

— Так, значит, вспомнил, — подходит он к Джихёну и опускается напротив на корточки. — Я и не забывал. Каждую ночь видел, как твоей кровью умоюсь. Я ведь не мечтаю, я делаю.

— Я знал, что не стоило им верить, — сплёвывает кровь на пол Джихён. — Не зря я чувствовал, что от твоей собачей породы хорошего ждать не придётся. Надо было лично ехать, лично тебя, сосунка, тогда удушить.

— Вот и я об этом, хочешь хорошо — делай сам, — соглашается Чонгук. — Я твой род уничтожу и хоронить вас, мразей, не дам, пусть стервятники полакомятся, — говорит он и оборачивается ко входу, следя за тем, как его воины волокут к нему окровавленного, еле дышащего Джисона. — А твоего сына, точнее, то, что от него останется, я прикажу привязать к его же коню и пущу в город. Всем, кто посмеет к нему подойти или попытается его снять, я прикажу отрубить головы. Он так и сгниёт, не удостоившийся чести быть похороненным. Так ведь ты поступил с Уном?

— Ты сгоришь в Аду, — рычит Джихён, но Чонгук, выдернув из его бока кинжал, вонзает снова. Альфа хрипит, посылает побледневшими губами ему проклятия, Чонгук, вновь вынув кинжал, в живот вонзает и резко наверх, к грудной клетке, поднимает, распарывает всё ещё дышащего мужчину.

— Не сегодня, — наблюдает он за окончательно умолкшим, сидящим в луже своей крови и обнимающим свои вываленные наружу внутренности Джихёном.

Юнги, вскрикнув, прикрыл лицо ещё, когда Чонгук первый раз в Джихёна кинжал вонзил, он только по утихшим звукам то, что его так и не состоявшийся тесть дух испустил, понял. Чонгук утирает руки о подол не заляпанного кровью, дорогого халата Джихёна и, встав, идёт к креслу хозяина дома.

— Иди ко мне, дикарь, — хлопает по бедру альфа, разглядывая голые ноги сидящего на деревянном полу парня.

— За что? — убирает руки и поднимает на него перепуганный взгляд Юнги. — Зачем ты сделал это?

— Юнги, — слышит слабый голос омега и, повернувшись к двум воинам, волочащим Джисона, бросается к нему.

Чонгук с непроницаемым взглядом следит за обхватившим лицо парня омегой.

— Юнги, беги, — разбитыми губами молит Джисон.

Юнги проводит ладонями по пропитанной кровью рубашке Джисона, понимает, что он тяжело ранен, и с трудом держится, чтобы не разрыдаться. Только не плакать. Юнги из семьи воина, он имя отца своими слезами не опозорит, пусть внутри всё и клокочет, а от ужаса не просто плакать, а в истошных рыданиях биться хочется. Но ещё больше Юнги хочет домой. Он хочет уткнуться в широкую грудь отца и больше никогда его не отпускать, потому что он единственный, кто может защитить Юнги, и даже от этого Монстра, восседающего в кресле позади.

— Ты чудовище! — поворачивается он к Чонгуку. — Ты хоть знаешь, кто я, из какой семьи? Ты в помойной яме вырос? Не знаешь обычаев? — кричит на него омега. — Кто может себе позволить нападать на свадьбу, собачье отродье!

— Ты смотри, сколько пыла, — поворачивается к Хосоку Чонгук, — не то, что эти воины, молящие их не убивать. Ну же, иди ко мне, чертёнок, ты явно не ангел.

— И приду, — со второй попытки поднимается на дрожащие ноги омега и, схватив тяжелый меч мертвого невдалеке воина, направляется к альфе. Чонгук даже с места не двигается, а Хосок, закатив глаза, отворачивается к окну.

— Мне нравятся дикари, кажется, впервые во всяком случае такого встречаю, — усмехается Чонгук, издевательски подзывая его к себе пальцем. — Давай, замахнись, а потом те пары секунд, пока ты будешь жив, я буду учить тебя повиновению.

За три шага до кресла Чонгук поднимается на ноги, и Юнги понимает, насколько он выше и крупнее, но это уже не имеет значения. После стольких трупов и убийства Джихёна, Юнги пощады ждать не приходится, как и помощи. Судя по всему, пока помощь дойдёт, он уже и так испустит дух. Он крепче обхватывает пальцами эфес меча, удивляется, почему чудовище не тянется к поясу, а так и стоит перед ним безоружным. Чонгук медленно обходит его, как хищник, готовящийся к прыжку. Юнги глаз с него не сводит, ничего не упускает.

— Я не знаю, зачем ты это сделал, но крови достаточно, — с вызовом смотрит в его глаза Юнги. — Меня убьют твои люди, но я до этого убью тебя.

— Крови никогда не достаточно, именно поэтому я пролью кровь ещё двоих в этой комнате — твою и твоего альфы. Хочешь, я вас вместе похороню? — подмигивает ему Чонгук, голодным взглядом по его фигуре скользит, облизывается.

— Сдохни, — кричит Юнги и замахивается, Чонгук уходит влево, но меч делает прореху на рукаве его рубашки.

— Совсем неплохо для омеги, я поражён, — в удивлении цокает языком альфа.

Юнги вновь нападает, снова и снова, но Чонгук двигается, как пантера, и при очередном ударе хватает меч за клинок, и, несмотря на порезы на ладонях, тянет омегу резко на себя, и даёт ему сильную пощёчину, от которой тот падает на пол. Чонгук отбрасывает меч в сторону и вновь опускается в кресло.

— Веди себя хорошо, и, возможно, твой альфа выживет.

— Юнги, он лжёт, он убьёт и тебя тоже, — кричит Джисон и получает эфесом по голове.

Юнги поднимается на ноги, утирает окровавленную губу, смотрит то на своего альфу, то на Чонгука и не двигается.

— Он прав, я всех убью, но сперва я позволю ему насладиться твоими стонами, пусть их из тебя вытрахивать будет и не он, — ухмыляется Чонгук и поворачивается к стоящим у стены воинам: — Поиграйте с дикарём, у него сегодня день свадьбы, пусть она и плохо закончилась, но я милостив, так что брачной ночи быть.

Юнги пока ещё только с зарождающимся на дне глаз ужасом смотрит на двинувшихся на него троих солдат и медленно отступает назад.

— А вы, — обращается Чонгук к удерживающим Джисона альфам, — если жених будет отключаться, поливайте водой. Я хочу, чтобы он всё видел.

Воины молча кивают.

Юнги, прекрасно видя стоящих на входе солдат, всё равно срывается к нему, но его перехватывают сразу же и валят на пол прямо под ноги медленно умирающего уже не от ран, а от осколками в израненную плоть вонзающегося взгляда беспомощного омеги Джисона. Юнги кричит, бьётся изо всех сил, но альфы сильнее, один его ноги к полу прижимает, второй, присев прямо на живот, на лоскутки рубашку рвёт. Юнги вырывает руку, впивается пальцами в глазницы нависшего над ним и что есть силы давит, но взвывший от боли мужчина, беспорядочно ударив его пару раз, кое-как вновь его руки поймав, над головой соединяет. Юнги будто на самой грани, стоит на линии, он её под ногами чувствует, то, что он её перейдёт — не сомневается, но сделает это на своих условиях, надо будет, любую боль выдержит, но просто так им своё получить не позволит. Он чувствует на губах привкус не только своей крови, продолжает вгрызаться куда только удается: в руки, в плечи, в лицо, кусает неистово, зубами чужую плоть рвёт. Чонгук расслаблено сидит в кресле, заинтересованным взглядом следит за творящимся на полу и явно не скучает. Омега дикий. Он не просто борется, он за свою жизнь, за свою свободу, словно не чувствуя боли, покрытыми уродливыми пока ещё покраснениями руками и зубами до последнего бьётся. А ему ведь больно, Чонгук это прекрасно знает, его стойкости поражается. Достойный противник. Мирас — дыра, боя не было, Джихён быстро сдох, его сынок уже почти, Чонгук умирал от скуки, а невысокий и бледный мальчишка вот уже почти час так альфу развлекает, как никому из смертных доселе не удавалось.

— Не трогай его, — сплёвывая на пол густой комок крови, молит Дьявола Джисон.

— Не слышу, — лениво тянет Чонгук.

— Прошу тебя, отпусти его, он не виноват.

— Твой отец лишил меня семьи и дома, хотя ни я, ни мой брат ни в чём, кроме того, что носили фамилию Чон, виноваты не были, — встаёт на ноги Чонгук и медленными шагами направляется к нему. — А этот омега носит твою фамилию. Сейчас ты понаблюдаешь за тем, как я его по кругу пущу, всем воинам попробовать дам, если, конечно, после этих троих он выживет, — улыбается альфа и поворачивается к взвывшему от боли своему воину. Он видит, как мужчина, до этого прижимающий к полу омегу, придерживая рукой стремительно окрашивающееся в красный горло, заваливается на бок. Пока другие воины заняты раненым товарищем, омега, опираясь на локти, сплёвывает на пол чужую кровь.

— Да ты безумен, — зачарованно выдыхает Чонгук, любуясь пугающей и одновременно притягивающей картиной, на которой один мелкий безоружный паренёк зубами чуть не вырвал глотку рослого, наученного войнами воина. На миг их взгляды пересекаются, интерес сталкивается с ненавистью, Чонгука ударной волной чуть с ног не сбивает.

Дьявол в замешательстве, он не знает, ему этому омеге похлопать или казнить приказать, и завороженного взгляда от него оторвать не в силах, в его сторону двигается. Почему он такой интересный, почему огонь в его глазах чонгуковскому, из самой преисподней, не уступает, почему в этом богом забытой дыре, которую он раньше домом называл, он человека с булатным стержнем вместо позвоночника, как и у себя, встретил, только Чонгук свой стержень из года в год, скитаясь, ковал, этот мальчишка за одну ночь другим стал. Слишком много почему, и Чонгук знает ответ на каждый. Потому что жизни в этих глазах, даже сейчас, на самой грани — океан, пусть Чонгук его никогда не видел, в то, что выглядит он именно так, не сомневается. Потому что в зажатые кулаки, где ногти в первую очередь на его же коже следы оставляют, столько силы вложено, сколько ни в одном из здесь собравшихся воинов не наблюдается. Потому что он разбитый, поверженный, в своей же крови по полу размазан, буквально на ниточке, то ли от обморока, то ли уже от смерти висит, но эти потрескавшиеся, уже покрывающиеся корочкой губы не размыкаются, ни одной просьбы или мольбы не выдают. Потому что Дьявол не только его дурманящий голову запах переспелой сливы, он его силу духа чувствует. Чонгук щелчком пальцев на колени весь город поставить может, а этого ни оружие, ни люди, — ничего не берёт. Этот омега потрясающий, и интерес в Чонгуке из тлеющих угольков в огромное пламя его внутренности лижущие преращается. Он смотрит в глаза самого тёмного меда и давит в себе восхищение чужой стойкости, заменяет его злостью на неподчинение и идёт к нему. Раненного альфу выводят наружу, остальные, увидев Чонгука, сразу же отступают.

— В руки, значит, не даёшься, — облизывает губы Чонгук и, нагнувшись, ловит за щиколотку пытающегося отползти омегу, примеряет пальцы, как браслет, тонкую ножку обхватывает, зверь в нём от первого прикосновения, как проткнутый сотней игл, дёргается. — Знаешь, — давит ладонью его живот, пригвождая к месту, — на всех управа найдётся, и даже на тебя, дикаря.

Альфа нарочно медленно водит ладонью по обнаженному телу, поднимается к груди, пальцем прямо от выемки меж ключиц вниз до пупка спускается, откровенно тем, как под его руками чужое тело подрагивает, наслаждается. Юнги уверен, мог бы он его взглядом убить, то Чонгук сейчас в чудовищной агонии бы метался. Он всю свою ненависть, всю ярость в свой взгляд вкладывает, только Дьявола он только возбуждает, только призывает. Чонгук сам себя испытывает, насколько далеко он готов зайти, думает, когда у него в руках одна сплошная непредсказуемость с глазами, как у той красивой лисы, которую он пару месяцев назад на охоте стрелой к дереву прибил. Эта ненависть и огонь, которые ему омега посылает, Чонгука только веселят, ведь рождённому в огне он не страшен. Этот омега от одного сильно удара дух испустить может, но как он боролся, как так и не позволил к нему прикоснуться, более того, чуть воина армию Дьявола не лишил. Чонгук им восхищается, красотой его любуется, а его запах ноздри обжигает.

Он обхватывает руками его бёдра, Юнги издаёт рык, Чонгук смех давит, на себя омегу тянет. Альфа разводит ноги плюющегося и кусающегося парня, из уст которого льётся поток мата, молча слюну с лица утирает. Юнги продолжает отбиваться, но Чонгук смыкает пальцы на его горле и, приподняв его голову, прикладывает пару раз затылком о деревянный пол не столько, чтобы отключить, сколько лишь бы усмирить, чтобы он так отчаянно биться перестал, а Чонгук ему больнее делать. В глазах темнеет, но Юнги сознание не теряет, он так же перед собой чёрную бездну видит и чувствует, как холодный вечерний воздух лижет его обнаженную кожу.

Почти все силы ушли на борьбу с теми альфами, Юнги кажется, у него кости внутри все изломаны, где-то даже в порошок стёрты, от того, как болит челюсть, хочется выть, но он всё равно просить не будет. Он и без Джисона понял, что сегодня они умрут, так почему умирать, видя торжествующую улыбку на отвратительном ему лице. Юнги так просто не сдастся, он вновь подаётся вперёд, бьёт альфу лбом и не останавливается, даже получив обжигающую пощёчину.

Страха больше нет. Там, на самой грани, когда ещё секунда и можно закрыть глаза навеки, бояться уже поздно. Попробовав человеческую кровь тем более. Он бы тому альфе горло сгрыз, если бы его ударом не оглушили. Юнги не знает, кто это и чего он от них хочет, но живым отсюда не выйдет, уверен. В глазах этого альфы море чёрное, никаких волн, сплошной штиль. Его абсолютно безэмоциональное лицо, хладнокровие, с которым он кромсал Джихёна, его взгляд, в ещё живом человеке кости обугливающий, — Юнги век жить, его не забыть, по ночам в холодном поту от кошмара просыпаться, отпечатки его рук со своего тела ножом вырезать, но не избавиться. Чонгук его грубо ласкает, ладонями по бёдрам, животу проводит, и под каждым прикосновением Юнги кажется, нарывы образуются, кожа расходится, будто он прямо сейчас на этом полу на куски распадётся, и никто в этой вселенной его обратно в единое целое не соберёт. Этот альфа не человек, он посланник Сатаны, и Юнги делает последнюю попытку, свойственную всем грешникам — притворяется.

Он расслабляется, слышит мерзкое «хороший мальчик», тянется руками к бокам альфы. Джисон прикрывает веки, не в силах смотреть на то, как мучается так и не ставший его омега, но его бьют по лицу и следом выливают на голову ушат воды выполняющие поручения своего господина воины. Юнги в сторону жениха не поворачивается, он поглаживает спину альфы, вдавливающего его в пол и заставившего обвить его ногами, и изучает туманным взглядом покрытый цветочными узорами потолок.

Когда Чонгук касается губами его шеи, параллельно пальцами водя меж ягодиц, Юнги его приобнимает, вызывая довольную ухмылку на лице мужчины и выхватывает его кинжал, висящий на боку, но замахнуться не успевает. Чонгук перехватывает его руку, прижимает к полу и, отобрав кинжал, вонзает его в ладонь омеги. Лезвие проходит насквозь и вбивается в пол, вырвав из Юнги истошный крик боли.

— Я же предупреждал, что теряю терпение, — вспышками выводится где-то в сознании Юнги слова альфы, которые сквозь густой туман до него с запозданием доходят.

Юнги от разливающейся горящим свинцом боли в руке не дышит, воет внутри так, что уши закладывает, но правой всё равно продолжает бить его по плечу. Ни единого слова, ни мольбы, только монотонное битьё по его груди и беззвучные слёзы, которые бриллиантовыми каплями разбиваются о пол и мешаются с кровью, прокладывая причудливые дорожки на дереве. Он будто умирает, и смерть его самая чудовищная — она никак не наступит. Юнги умирает словно уже час, он уже даже мечтает отдать богу душу, лишь бы перестать на себе его тяжесть, а между ног его руки чувствовать, но высшие силы сегодня заняты другими, оставляют несчастного омегу в руках зверя, буквально распятого на полу гостиной жениха, но не под женихом. Даже если все армии мира объединятся, вся земля Чонгуку войну объявит, он его не отпустит, бессильное тело не оставит — Юнги это понимает. За Чонгука Ад воевать будет, и пусть семья Юнги религиозной не была, он молится. Он сам не знает, к кому обращается, но пощадить, спасти просит, сам же своим мыслям улыбается, против Сатаны никому не выстоять, понимает. Его к такому не готовили, его всю жизнь в шелках и обставленного прислугой держали, почти все желания выполняли, знал бы Юнги, что на окровавленном полу дух испустит, не рождаться бы выбрал. Потому что очень больно, больнее разбитых коленей и вывиха, когда он впервые с коня упал, больнее случайного ранения, когда он сам на меч брата напоролся, больнее даже той проклятой ночи, когда папа умер. Сейчас будто всю боль мира в один сосуд собрали и его разом на голову Юнги обрушили, оставили его одного с ней справляться. Его убийца лучший в мире, Юнги ему мысленно аплодирует, так искусно и так чудовищно человека пытать, последние минуты на земле в сущий ад превратить, уметь надо. Самый счастливый день Юнги — самый несчастный. Он словно вывернут наизнанку, нет защитного слоя и каждый миллиметр тела болит и кровоточит, а этот Дьявол его страданиями упивается. Очень хочется выть и себе «скоро утро» говорить, но лучше его не встречать, потому что больно так, что каждая следующая минута — страшная пытка, пусть всё закончится до рассвета.

Перед глазами начинает темнеть, Юнги кусает губу, чтобы не отключиться, и, собрав остатки последних сил, воспользовавшись тем, что Чонгук стягивает с себя доспехи, перегнувшись, без единого писка выдергивает из руки кинжал и, сжав зубы, молниеносно вонзает его в Чонгука. Раз уж смерть так медленно идёт за ним, он её приход ускорит, от страданий избавится. Юнги метит в горло, но лезвие скользит и попадает чуть ниже ключиц. Чонгук хватает его руку, сжимает так сильно, что Юнги кажется, его кожа лопнет, мясо обнажит, и оно по кости расползётся. Альфа, испепеляя его взглядом налившихся кровью глаз, медленно, с трудом сдерживаясь, Юнги не понимает от чего, но эту борьбу в его глазах отчётливо видит, осторожно, даже аккуратно опускает его руку на пол. Чонгук, разомкнув пальцы, так и не прерывая зрительный контакт, где в одних глазах безумие, а в других чудовищный страх, поглаживает его запястье, себя ему руку не сломать уговаривает и выдыхает. Альфа резко выдёргивает из себя кинжал, останавливает взглядом идущего к нему с мечом в руках Хосока.

— Он пустил твою кровь, — злится Хосок.

— Убей его, — кивает Чонгук в сторону Джисона.

— Нет, — хрипит отошедший от шока Юнги и поворачивается на бок, последний раз смотря на того, кому не суждено было стать его супругом, — и голова Джисона, проложив кровавый след, катится под кресло.

Чонгук цепляет пальцами его подбородок и, так и прижимая его к полу, заставляет смотреть на себя. И Юнги смотрит. Он вкладывает в этот взгляд всё то, что хочет выплюнуть этому альфе в лицо, но стремительно утекающие вместе с кровью силы не позволяют даже губы разомкнуть. Чонгук в этой неприкрытой, дурманящей, самой чистейшей из всех ненависти тонет. Он нагибается вплотную к его лицу, утирает окровавленной рукой его щеки с застывшими дорожками от слёз и касается губ губами.

— Ненавижу, — по слогам, глаза в глаза, с трудом связь с реальностью удерживая, выговаривает Юнги. — Ненавижу, — повторяет, уже не соображает, просто губами двигает.

— Твоя ненависть мне любой любви ценнее, — он внюхивается в смешанный в запах крови аромат сливы, продолжает губами его касаться, глубоко вдыхать, то, что этот омега его дурманит, больше даже для себя не отрицает. — Твоя ненависть изысканна и прекрасна, — пальцем подбородок обводит, — меня к ней влечёт. Я тебе другую жизнь покажу, я тебя обучу, буду есть с твоей кожи, пить с твоих губ, твой голос меня усыплять будет, а мой запах тебя обволакивать.

Альфа давит на его губы, раскрывает их языком, проводит им по чужим деснам, углубляет поцелуй. Он с ума от него сходит, от испытываемого наслаждения и желания в него зубами вгрызться, чуть голову не теряет. Чонгук хочет прекратить, но не может — целоваться с этим омегой пусть и со вкусом железа, но безумно сладко, он хочет ещё и ещё, хочет ответа, хочет его рук на своей шее, ближе притягивающих, но взамен ничего. Он пальцами в деревянное покрытие вонзается, скребётся, лишь бы омегу не сломать, своим безумным желанием не задушить. Чонгук целует грубо, с бешеным напором, все только затянувшиеся ранки вскрывает, и сам же с его губ капельки крови слизывает. Вкусно, и зверь не то, чтобы наелся, он, только попробовав, впервые истинное значение слова «голод» понял. Несмотря на ломающее его желание продолжить, альфа, понимая, что парень от потери крови в его же руках умрёт, с трудом отрывается от сладких, как мёд, губ и поднимается на ноги.

Юнги прикрывает веки, прижимая к груди раненую руку, собирает под себя ноги и так и лежит на боку, тихо поскуливая, ждёт, когда и его голова покатится, а эта поглощающая боль отступит. Дьявол отходит, требует кого-то позвать, а потом возвращается к нему.

— Ты носишь его ребёнка? — придерживая плечо, опускается рядом Чонгук, но Юнги молчит, даже думать не хочет, зачем ему задают такой вопрос.

— Хорошо, можешь не отвечать, тебя в Иблисе проверят, и если ты и носишь отродье Минов, ты его не родишь.

— В Иблисе? — словно просыпаясь от болезненного сна, переспрашивает омега.

— Да, малыш, ты поедешь со мной в Иблис. Будешь украшением Идэна и венцом моей коллекции, — поглаживает испачканной в крови омеги рукой его же волосы. — Я люблю войны, но ещё больше я люблю тех, у кого стержень внутри несгибаемый. Я привык ломать позвоночники, и это очень легко, но у тебя он не из костей, и если я правда не ошибся, то нам с тобой будет очень весело.

— Лучше сдохнуть, — морщась от боли, шепчет омега.

— Сдохнешь, если будешь моё терпение испытывать, не сомневайся, и именно поэтому ты выплюнешь этот стержень мне под ноги, там же и ползать будешь, моля о внимании. Лично отвечаешь за его жизнь, раной займись, — приказывает Чонгук вбежавшему лекарю, а сам идёт на выход.

— Что за чертовщина? Зачем ты не прикончил его? — догоняет его Хосок.

— Я увидел в его глазах такую ненависть, я будто выпил лучшего вина, — поднимает глаза к усеянному звёздами небу Чон. — Никто в этой части света не бился со мной до последнего, никто не смотрел так бесстрашно в мои глаза, никто не осмеливался руку на меня поднять, не то, чтобы кровь пролить. Этот чертёнок меня цепляет. Я могу убить его в любой момент, зачем мне торопиться.

Юнги, перевязав и обработав рану, волокут через сад к коням. Его выворачивает во дворе прямо на ступеньках от количества убитых в саду воинов Джихёна и обилия крови. Юнги отныне ненавидит красный — Чонгук будет одевать его только в красный.