Икаровы крылья

– Каждый уходит по-своему, – слабым голосом произнесла бабушка, когда мама плакала от бессилия у её постели.

Эти слова преследовали Мишу неделю и потом ещё долго отзывались эхом в голове. На самом деле, он бы никогда не подумал, что бабушка способна сказать нечто подобное. Она так отчаянно цеплялась за свои старые позиции, так старалась уверить всех в том, что по-прежнему ни от кого не зависит, даже когда с трудом стала добираться до кухни, что нельзя было представить, чтобы она так спокойно говорила об уходе. Признавала, что песок в песочных часах кончается и на сей раз их некому будет перевернуть. Что всё конечно и конец близок.

Именно тогда по квартире как будто разлился могильный холод, который не могли прогнать солнечные лучи, даже если к полудню нагретый подоконник почти обжигал кожу. Жизнь ускользала, и Мише казалось, будто она вот-вот покинет и его.

Люди умирают каждый день. Никто не вечен. Когда месяц назад бабушке вызывали неотложку, флегматичный фельдшер напомнил им всем об этом лишний раз. Пожалуй, его слова можно было бы назвать циничными, но представителям такой профессии и не положено носить розовые очки.

– Вот вы представьте, что в этой комнате собрались бы все ваши родственники. Один дожил бы до ста пятидесяти, другой – до ста... Здесь было бы не протолкнуться! Но природа поступила хитро: рано или поздно что-то ломается. Все мы умираем. Кто-то от болезней, кто-то от проблем с сердцем... Что поделать? Вы хорошо пожили, так дайте теперь пожить потомкам.

Непонятно, хотел ли фельдшер приободрить терявшую силы старушку. Если и хотел, ему плохо это удалось. После отъезда неотложки атмосфера в квартире сделалась ещё более гнетущей, чем прежде. Наверное, потому, что горькую пилюлю нечем было подсластить. Слова фельдшера звучали как приговор. Суровый приговор, который не смягчить усилиями лучших адвокатов.

Маленькая квартира всё сильнее напоминала склеп, в котором оказалась заживо похоронена целая семья. Её воздух отравлял – если не тело, то сознание уж точно. Отрезок от рождения до смерти, называемый жизнью, укорачивался на глазах, готовый вот-вот схлопнуться, превратиться в точку.

Век человека короток. Он увядает быстрее, чем завершается сукцессия на каком-нибудь лесном озерке. Пройдут годы, лес останется, и озеро превратится в болото, взойдут семена сосен, но уже некому будет сидеть на заросшем берегу. Возможно, его кто-то и отыщет, но точно не тот, на чьей памяти озёрная гладь ещё блестела на солнце.

С таких размышлений всё началось, и с ними ещё можно было как-то мириться, но на смену им пришли новые, куда более приземлённые и мучительные. Это произошло вскоре после того, как за завтраком мама заметила:

– У бабушки кожа приобрела какой-то желтоватый оттенок. Или это от освещения, как думаешь?

– Да, мне тоже так показалось, – признался Миша, сверля взглядом настенный календарь.

– Это всё печень, – мрачно резюмировала мама.

– И что теперь делать?

– Ничего. Поздно уже что-то делать.

Отсутствие возможности предпринять хоть что-нибудь – едва ли не худшая вещь на свете. Хуже только смотреть, как у тебя на глазах умирает человек. Неважно, близкий или не очень, медленно или быстро. Это всегда тяжело и страшно. Потому что, не в силах чем-то помочь, не хочешь представлять себя на месте больного. Но мысли в голову лезут тем чаще, чем отчаяннее пытаешься их прогнать.

Врачи могут недоглядеть. Врачи могут халатно относиться к делу – как ещё объяснить тот факт, что затемнение на бабушкиной флюорограмме игнорировали несколько лет подряд? Как после этого вообще чувствовать себя в безопасности?

У Миши развилась настоящая паранойя. Он прикладывал руку к груди, когда сердце начинало биться слишком быстро, и считал удары, пока пульс не замедлялся вместе с дыханием. Стоило голове разболеться, хмурился, пытаясь определить источник боли, и жутко нервничал, если принятая таблетка не помогала в течение получаса. Миша готов был ставить себе диагнозы с энтузиазмом знаменитой троицы из повести Джерома*. Сравнения с литературными персонажами помогали относиться к своим опасениям чуть менее серьёзно. Наверное, только поэтому Миша ещё не выявил у себя какой-нибудь тяжкий недуг и не ломанулся в больницу.

Сидя в четырёх стенах, он постепенно сходил с ума. Пока мама моталась с бабушкой по врачам, Миша прибирался в квартире, ходил за лекарствами и составлял бесконечные списки приёма препаратов, за которыми всё равно никто не следил.

– Инструкции не просто так пишут, – пытался втолковать бабушке Миша, когда она вновь отказывалась пить то, что нужно, или с излишним рвением налегала на что-нибудь вроде валокордина. – Нельзя пропускать приём лекарств, иначе они не дадут никакого эффекта.

– Давно ты на врача выучился? – принималась ворчать бабушка. – Вот выучись сначала, а потом указивки давай.

Миша вздыхал и отступал. Не мог же он заставить её принимать лекарства силой...

Тихие затяжные бои медленно, но неумолимо высасывали жизненные силы, и к лету Мише хотелось одного: куда-нибудь сбежать и не объявляться дома как можно дольше. Именно в таком эгоистичном порыве он выбил разрешение поехать сперва на Белое, а потом ещё и в Минск, хотя после полумесячной школьной поездки не стоило и заикаться о подобных вещах.

По-хорошему Мише следовало больше думать о других и меньше – о себе. Но соблазн хоть ненадолго закрыть глаза на безрадостную действительность по-прежнему оставался слишком велик.

Первого сентября, после линейки и классного часа, Серёжа настоял на том, чтобы они наконец посмотрели "Интерстеллар": предлагал ведь ещё на Белом, случившемся целую вечность назад, хоть и вскользь. И Миша согласился, пожалуй, даже чересчур легко.

В Серёжиной комнате было светло – никаких плотных штор на окнах – и тихо. Только за окном шумели на недавно открытом участке дороги машины.

Они пристроились на кровати с ноутбуком в ногах.

История на экране разворачивалась неспешно. Вот через бескрайние кукурузные поля за беспилотником несётся автомобиль с пробитой шиной; вот пыльная буря накрывает город; вот комнату с выпавшими из шкафа книгами засыпает песком; вот всё тот же видавший виды автомобиль куда-то едет в ночи, а дочка главного героя, Мёрф, кутается на сидении в плед...

Веки постепенно тяжелели, глаза закрывались сами собой, и каждый раз открыть их вновь стоило всё больших усилий. Серёжино присутствие успокаивало, инструментальная музыка убаюкивала, и Миша, сдавшись, позволил себе окончательно отпустить нить повествования. Зажмуриться, отдаться теплу и провалиться в живую тьму дрёмы без сновидений.

Дома он спал плохо, прислушиваясь к тяжёлому бабушкиному дыханию и редким глухим стонам. Летом мог проворочаться в постели полночи и задремать лишь с восходом солнца, а к осени стал подолгу вглядываться в смутные очертания люстры в темноте, пока перед глазами не начинало всё плыть.

Здесь же, в Серёжиной комнате, можно было почувствовать себя в безопасности. Никаких мыслей о смерти. Никакого запаха валокордина и пирамиды из лекарств на столе. Никаких бессмысленных споров, криков, слёз.

Миша понимал: идиллия иллюзорна. Она исчезнет, как только он провернёт ключ в замке. Или ещё раньше – когда Серёжа проводит его до лифтовой площадки.

Но ещё Миша знал: по крайней мере, до тех пор всё будет в порядке.

– Эй, Спящий красавец, пора вставать!

Мишу осторожно трясли за плечо. Он с трудом разлепил веки и не сразу понял, где находится. Окно с полупрозрачными занавесками, велотренажёр у стены, закрытая дверь... В чужой комнате Миша пытался отыскать привычные очертания, но наткнулся только на знакомое лицо.

– Сейчас начало шестого, – сообщил Серёжа, сидевший рядом, на краю постели. – Я лично не против, чтобы ты остался, но, что-то мне подсказывает, у тебя в планах не было тут заночевать. Да и мои вернутся скоро.

Миша сел, рассеянно провёл рукой по растрепавшимся во сне волосам и смущённо пробормотал:

– Извини, не думал, что вот так отключусь...

– Да ладно, бывает, – отмахнулся от его извинений Серёжа. – Я как-то сутки продрых после сборов. Неважно. Выспишься, может, хоть на человека станешь похож.

– А так что, не похож?

Серёжа поколебался, но всё же ответил:

– В последнее время, если честно, не очень. Скорее на тень от человека.

Миша тяжело вздохнул.

Если сейчас кто и был похож на тень, так это его бабушка. Она буквально таяла на глазах. Того и гляди останется одна выцветшая оболочка. И она уж точно будет иметь много общего с тенями вроде тех, что остались на стенах домов в Хиросиме после взрыва атомной бомбы.

Миша опустил взгляд и вдруг заметил лежащую на полу книгу.

– Ты читал?

Рука сама потянулась к ней. Со сна томик сотни в три страниц казался непривычно тяжёлым.

– Бунин? – не без удивления прочёл фамилию автора Миша. – Что это на тебя нашло?

– Да так, – неопределённо пожал плечами Серёжа, выдавив из себя кривую усмешку. – Читаю "Митину любовь". Я же должен знать, с кем меня сравнивают.

Миша устроился поудобнее, положил книгу на колени. Заинтересованно спросил:

– Да? И как тебе?

– Да никак, – бросил Серёжа в ответ. – Этот Митя – настоящий мудак.

Категоричность заявления вызвала у Миши улыбку.

– Правда?

– Да, – буркнул Серёжа. – И ни черта я на него не похож.

– Я и не говорил, что ты похож на Митю, – возразил Миша.

– Ты говорил, что нужно видеть то, что есть, а не то, что хочется.

– Я до сих пор так считаю. Ты с этим не согласен?

Серёжа заёрзал, заявил:

– Я не согласен с тем, что ты привёл тогда в пример Митю. Он же просто придумал себе какой-то идеальный образ и бесится, когда реальность с ним не совпадает. Вряд ли он вообще видел в Кате то, что хотел. В смысле, Митя хотел видеть что-то особенное, но ничего не получалось. И в результате он портил жизнь и ей, и себе.

Миша задумчиво листал книгу, не разбирая слов. Ему стоило уйти часа два назад, но сейчас он был не прочь отсрочить момент прощания ещё на столько же. И, к тому же, повесть Бунина – не худший выбор для обсуждения. О ней можно думать всерьёз, ничего не усложняя. Или в шутку изобретать самые невероятные трактовки. С бабушкиной историей болезни такой трюк не срабатывал.

– Интересная мысль, – произнёс Миша, переводя взгляд со страниц книги на Серёжу. – Но, по-моему, ты к Мите слишком строг. Это была юношеская влюблённость, и он возвёл объект любви в некий культ. А потом, когда чувства немного остыли и в голове прояснилось, оказалось, что он принял желаемое за действительное. Однако то, что Катя изменилась, Мите было признать проще, чем то, что он в ней обманулся.

Серёжа с сомнением скривился.

– И в чём разница?

– В том, что он всё-таки любил не только Катин образ. По крайней мере, сначала, когда они днями не расставались. А потом уже чувства остались только к Кате из воспоминаний и фантазий, и легче стало прощать ей недостатки на расстоянии. Поэтому он и мучил так её и себя. Пока они не виделись, Митя мог найти ей оправдание. А при встрече девушка-мечта вновь исчезала, и оставалась только Катя, настоящая Катя, которая хотела играть в театре, ходила на пробы, в гости, кокетничала и казалась слишком взрослой.

– По-моему, я сказал то же самое, – терпеливо выслушав Мишины рассуждения, заявил Серёжа. – Этот Митя – какой-то шизик и мазохист, вот серьёзно.

Миша рассмеялся.

– Чего ржёшь? – сердито осведомился Серёжа, пихнув его локтем в бок, но воспринимать претензию всерьёз было сложно: Серёжины губы тоже растянулись в улыбке. – Ну, правда, раз он так любил... образ... ну, и жил бы с ним, сама-то Катя ему зачем? На кой фиг биться лбом об одну и ту же стену?

– Это ведь только звучит просто – разом оборвать все нити, отпустить кого-то... или что-то, – вновь посерьёзнев, ответил Миша. – Человеку свойственно цепляться за то, что ему дорого. Даже если дорог ему не сам, скажем так, предмет, а скорее хорошие воспоминания о нём.

Серёжа пренебрежительно фыркнул, буркнул:

– И чем тебе так этот Митя нравится, что ты его оправдываешь?

Миша усмехнулся.

– Ничем он мне не нравится. Честно говоря, сколько бы ни читал эту повесть, никак не могу проникнуться к нему сочувствием... Но, думаю, некоторым его поступкам можно найти объяснение. Это не значит, что я его оправдываю. Просто предлагаю не рубить сплеча.

Серёжа хмыкнул. Разговор замялся.

Миша наконец отложил Бунина в сторону, напоследок провёл по корешку пальцем. Окинул взглядом комнату и вдруг сказал:

– Знаешь, я почему-то ожидал, что у тебя в комнате будут какие-нибудь кубки, медали, грамоты... Что-нибудь такое. А у тебя...

– Они были, – перебил его Серёжа. И нехотя признался: – Просто потом... ну, как-то раз у меня было особенно паршивое настроение, и я их куда-то закинул, чтоб не мозолили глаза.

– Понятно, – Миша кивнул, немного помолчал. Снова бегло осмотрел комнату, взглянул на Серёжу и вежливо поинтересовался: – А можно... посмотреть?

– На что? – нахмурившись, уточнил тот. – На медальки?

Миша едва заметно улыбнулся и пожал плечами. Серёжа со вздохом поднялся на ноги, склонился над нижним ящиком шкафа. Через несколько секунд вернулся и свалил на покрывало пригоршню металлически звякнувших медалей на разноцветных лентах, а сам пристроился у постели на полу.

Миша наугад выпутал из множества наград одну и поднёс ближе к лицу, изучая.

– Расскажешь о ней что-нибудь? – попросил он, протягивая бронзовую медаль Серёже.

– Что, например? – поинтересовался тот, подхватывая её за ленту.

– Например, с каких соревнований её привёз. Где тогда проходил решающий матч. Чем он тебе запомнился.

– И тебе это всё реально интересно? – усомнился Серёжа.

– Раз спрашиваю, значит, интересно, – заверил его Миша.

Серёжа что-то промычал себе под нос, посмотрел сперва на неторопливо покачивающуюся на ленте медаль, затем на Мишу.

– И ты... точно никуда пока не торопишься? – на всякий случай уточнил он.

Миша бросил короткий взгляд на экран телефона.

Конечно, ему не следовало задерживаться. Конечно, ему давно пора было собираться.

– Точно, – улыбнувшись, откликнулся он. – Кстати, знаешь, я посмотрел один матч вашего "Зенита"...

Серёжа скептически выгнул бровь.

– Чего-о?

– Мне стало любопытно, и я нашёл запись трансляции из... сейчас вспомню... Васильево**...

Серёжины губы против воли растянулись в улыбке.

– Что ты нашёл?

– Тот матч, в котором тебе... – Миша виновато поморщился, поднял левую руку и постучал по фаланге указательного пальца.

Серёжа запрокинул голову, упершись в край кровати, опустил медаль на пол, поджал губы.

– А, палец выбили... Помню, классный был день.

– Ты здорово играл.

Серёжа обернулся и посмотрел на Мишу снизу вверх.

– А я уж подумал, тебе только палец мой несчастный запомнился.

Миша беззлобно усмехнулся.

– Нет, конечно. Мне... определённо запомнились твои передачи. Пару раз казалось, будто мяч буквально телепортировался в нужную точку.

Серёжа хмыкнул, будто в этих словах не было ничего особенного, однако выглядел он довольным.

– И этот бросок в конце второй четверти, – добавил Миша. – По-моему, сетка даже не шелохнулась! Это было... красиво.

– Ну, захвалил, захвалил... – пробормотал Серёжа, качая головой.

– Ты ведь и сам знаешь, что играешь хорошо.

– Играл, ты хотел сказать.

Миша вздохнул и, тоже переместившись с постели на пол, пристроился рядом с Серёжей.

– Я хотел сказать, что у тебя большой потенциал и, уверен, большое будущее, – произнёс он, мягко толкнув Серёжу в плечо.

Серёжа улыбнулся немного смущённо и недоверчиво.

– Класс, у меня есть группа поддержки... А что, если в этом сезоне меня включат в заявку хоть на один матч, придёшь поболеть?

– Обязательно приду, – не задумываясь, пообещал Миша. – Я ведь как-то говорил, что хочу посмотреть, как ты играешь. А смотреть с трибун, наверное, гораздо интереснее, чем на экране ноутбука.

Серёжа что-то промычал себе под нос. Затем поднял руку с медалью, о которой как будто лишь теперь наконец вспомнил. Он в задумчивости провёл большим пальцем по блестящей поверхности, отводя в сторону ленту.

– Ты хотел, чтобы я тебе что-то рассказал. Ну, рассказываю. Это был... 2014 год. Мы – ну, ещё с прежней моей командой – вышли в плей-офф, почти дошли до финала. И это типа... было круто. Но в полуфинале нас тупо размазали. Подмосковье нам привезло больше двадцати очков. И на матч за третье место мы выходили с установкой: убиться, но выгрызть победу. А там нас ждали москвичи. Вообще до стадии одной второй дошли две команды из Москвы, одна, соответственно, вышла в финал, а вторая... бодалась с нами за бронзу. Ну и, как видишь, у этих мы всё-таки выиграли. С разницей в одно очко, правда.

Серёжа вдруг протянул медаль Мише и в ответ на его недоуменный взгляд бросил:

– Это тебе... на память. Небольшой сувенир. Когда выиграю что-нибудь достоинством повыше, можем поменяться. Если захочешь.

Миша улыбнулся.

– Хорошо. Ловлю на слове.

Забрав из Серёжиных рук медаль, он надел её себе на шею.

– Я буду её беречь, – пообещал Миша. – И ещё... не бросай остальные пылиться в шкафу. Это ведь не просто груда металлолома. Это твои достижения. Твой опыт.

Серёжа передёрнул плечами, буркнул:

– Вот только не надо со мной, как с маленьким...

– Ладно. Не буду.

Как бы извиняясь, Миша подался вперёд и быстро, коротко поцеловал Серёжу в губы. Медаль качнулась на ленте и мягко ударила его по животу.

– Наверное, мне пора, – произнёс Миша, отстранившись.

Ему не хотелось этого говорить. Не хотелось уходить. Но остаться он не мог, и они оба это понимали.

– А когда... мы увидимся в следующий раз? – подал голос Серёжа, когда Миша уже поднялся на ноги.

Миша замер.

– Так завтра же и увидимся, – ответил он. – В школе.

Серёжа поджал губы и кивнул.

– В школе... – без выражения повторил он.

– А со следующей недели у нас начнутся тренировки, – продолжил Миша. – Будет здорово, если ты как-нибудь заглянешь.

Серёжа тоже встал, подошёл ближе. Нерешительно положил руки Мише на плечи и, скользнув ниже, стиснул его ладони.

– А кроме этого? Мы сможем ещё... посидеть вот так? – с надеждой спросил он.

Миша улыбнулся – благодарно и немного грустно.

– Конечно. Мы ведь так и не досмотрели фильм, – он замялся. Затем усмехнулся своим мыслям и добавил: – Обещаю в следующий раз не засыпать в самом начале.

* Речь, естественно, идёт о главных героях юмористической повести "Трое в лодке, не считая собаки" Джерома К. Джерома.

** Васильево – посёлок в республике Татарстан, неподалёку от Казани, где находится гостинично-спортивная база баскетбольного клуба УНИКС.