Розенрот

[5 сентября 1888г. Неаполь]

"Пишу тебе за неимением более близкого человека, способного войти в мое положение.

На днях наша братия была в центре неприятного происшествия. Один из моих послушников позволил себе излишне много, позволил себе отойти от Завета Божьего, от Слова Его, от Пути Истинного. И плодом поступков его стали две несчастные души. Дитя и совсем еще юная мать его.

Я не прошу оказать помощь в поднятии на ноги очередного младенца. Одновременно с этим спешу тебя в который раз (я не устану писать) поблагодарить за помощь, что ты оказал мне, дабы Оливьер, Чезаре, Манчини, Тессио и Джироламо получили то образование что они, в итоге, получили. Это, воистину, Он говорит через поступки твои, направляя свет твоего сердца на нас и нужды наши.

Я осмелюсь снова просить о твоем великодушии, но в этот раз буду просить о времени твоем, что, знаю, намного ценнее денег.

Исаак, прошу тебя, найди Чезаре Ди Вьери в Риме. Невозможность оставить братию и всех членов ее не позволит мне покинуть Сардинию и на день. Но тебе, твое Высокопреподобие, Пресвитер Риччи, за доверением более самому себе, прошу воззвать к душе Ди Вьери, к совести его, к тому чистому и настоящему и живому, что, на самом деле, есть в нем. Бог не оставит его, как и не могу позволить себе оставить его я. Ди Вьери тянется к Дьяволу, и я страшусь, что на континенте, особенно в Риме, искушение мирскими страстями станет для него непреодолимым. Я страшусь этого. Страшусь, что Чезаре растратит свою душу, отданную на служение Господу, на низменные удовольствия, что Рим растерзает его, будет откусывать кусочек за кусочком, пока не поглотит полностью в своей суетной беготне.

Не в том ли наш долг пред Создателем и Вседержителем, дабы очередной сын человеческий смог открыть чистоту помыслов своих в ожидании Страшного Суда? Не в том ли наш долг — дать свет слепым и слово — глухим? Веру — заблудшим? Шанс на искупление — оступившимся?

Пожалуйста, найди Чезаре Ди Вьери, верни его на родную ему Сардинию — дух его не найдет покоя в бешеном Риме.

В неугасаемом предвосхищении, твое Высокопреподобие, Пресвитер Исаак Риччи.

А. Л.

P.S.: И только потому, что на крыльях они не так страшатся падать в преисподнюю, я ломаю их."

Спокойные серые глаза заканчивают свой медленный бег по аккуратно выведенным строчкам со слегка продавленными линиями на грубой бумаге. Прикрывают веки, пока письмо аккуратно ложится на дорогой деревянный стол, пока в тишине и сумраке одиночества Пресвитер Неаполитанский, пару раз постучав пальцами по полированной поверхности, опять притягивает письмо и легко вдыхает его запах — безо всяких изысков, пахнет немного рыбой. Это вызывает на лице Исаака искреннюю улыбку, что, все же, меркнет, вновь он читает строчки о том, о ком именно так хлопочет Абель Лорентис. Которому, как это уже показала двадцатилетняя практика, не откажешь.

— Не откажешь... — тихо проговаривает Исаак, откидываясь на высокую спинку собственного стула, все еще слегка растирая в подушечках пальцев уголок письма, но теперь хмуро и с усталостью смотря на личные обращения к себе. "Твое Высокопреподобие" — брови легко дрогнут в сожалении, но вернутся, как и прежде, хмуриться. "Твое великодушие"... Исаак вздыхает:

— Ты ведь просто знаешь, что я каждый год на Рождество Пресвятой Девы Марии еду в Рим.

— Отец? — один из послушников приоткрывает дверь, — вы что-то сказали?

— Так, мысли вслух, — отмахивается Пресвитер, натягивая на лицо маску примерного добродушия и снисхождения, присущее всем священнослужителям.

***

[7 сентября 1888г. Рим]

— Пресвитер Неаполитанский! Вы хотели меня видеть? — охранка, приставленная к Собору Святого Петра в Риме — это доверенные люди... только не Господа. Исаак слегка щурится, но не от солнца, потому как небо над Папским городом затянуто белыми облаками, а дабы скрыть свое удовольствие от того, что все итальянцы ниже его, чужака на земле святой:

— Именно, держи, — он передает связку печатных бумаг охраннику и наблюдает, как тот ее разворачивает с бумажным треском жесткого крафта, как тот читает сию небольшую листовку, — раздай это своим людям и кому посчитаешь нужным, — рукой в черной печатке священник достает с пояса деньги, — это аванс, — передает, — размер второй части зависит от того, насколько быстро вы найдете его.

— Но Отец, — мужчина хмурится и мотает головой, — с этим описанием в Риме столько молодых людей! Нам придется привести к вам четверть города!

— Нет, не придется, — Исаак улыбается, но фальшиво, кладет ладонь в черной перчатке на плечо итальянца и щурится, смотря на того сверху вниз, — ты не ошибешься, если будешь искать юношу с ликом Христа. Ты ведь еще не забыл, как он выглядит? — пальцы слегка сжимают чужое плечо, а охранник им дергает, делает шаг от пресвитера:

— Нет, — с легкой злостью отвечает, пряча глаза от испытывающих глаз слуги Господа, — не забыл, Святой Отец.

— Сегодня, завтра, послезавтра, я в Риме. У тебя времени до девятого сентября, мой друг. Да хранит тебя Дева Мария.

— Спасибо, Отец, — охранник удаляется, оставляя Исаака близ мрамора стены собора.

В звоннице прозвонил глухой колокол, и священник, поправив длинное ожерелье, возвращается обратно на площадь, ожидая делегацию очередного собрания на правах неофициального коандьютора Неапольского Епископа, что, будучи уже способным передвигаться только на двух колесах, остался в родной епархии, а заместо него в Рим прибыл Исаак Риччи. И отсиживаться в стороне тот не собирался. Его ожидала настоящая война. Вон с теми, с теми в рясе багрового цвета до пола, вон, с теми, со старческими пятнами по всему морщинистому лицу.

Такова уж подготовка к празднеству Рождества Девы Марии.

***

[20/08/1888г. Рим]

Августовское солнце высоко стоит в ясном небе, возвышаясь над диким в своей суете, величественном в своем неоспоримом влиянии на души верующих слуг господних, городе, что семнадцать лет тому назад стал преображаться в нечто новое и еще более великое — войска Итальянского Королевства тогда вторглись в Священный город, взяв его штурмом, как непорочную монахиню, и тут же сделав его своею столицей, будто эту же монахиню взяли в законные жены. Узкие улочки со времен правления самого Папы Александра не подвергались изменениям, но теперь же Рим разросся, расширился и заиграл новыми красками, какие послушнику из Ористано и не снились. Еврейский квартал, где ранее яблоку негде было упасть, служивший оплотом для всех нехристиан, лишился своих высоких кирпичных стен и теперь был официально признан частью города, покуда иудейская синагога с позволения Понтифика Льва ХIII обрела статус, равный любой из церквей.

На папской аудиенции в Апостольском дворце из множества епископов и священнослужителей, папских прелатов и нунциев, гранатовым багрянцем цветут двенадцать кардинальских мантий и шапок. Вице-кардинал Рамполла склоняется к уху Понтифика, облаченного в белое, пока сладкоголосый хор воспевает пресвятую Деву Марию. Среди остальной толпы, что бледными пятнами смешала всех прочих, едва ли выделяется молодой юноша в холщовой сутане монаха, жадно впитывающий каждое слово Папы, каждый вздох того и мановение рукою с роскошными перстнями на пальцах, и блеск золота и драгоценных камней, и красок расписанных самим Микеланджело с непривычности режет юноше глаза, горящие, воодушевленные, ослепленные красотой неприкрытой. Чезаре Ди Вьери опускает капюшон, подставляя голову с черными локонами под солнце, как сотни других, небритых налысо мужей. И кажется ему, что через сладкоголосый хор можно услышать Господа. Нет, не золото его сюда влекло, не суета и терпимость к порокам смертных.

Понтифик Лев ХIII после череды сотен истово верующих не только в Бога, но и в него самого, заметит юношу, что, как и прочие, целует губами алыми перстень на его руке, но заметит не потому, что тот до жуткого и странного лицом похож на Сына Божьего, но потому, что глаза его прозрачные горели, как не горел на его памяти взгляд ни одного римлянина.

[08/09/1888]

«Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр, а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех».

— Святой Павел в Послании к Римлянам. Рим 7,15-17.

О, только сами испытав все лишения и неудобства, мы способны пережить то, что переживают лишенные и обделенные, и стать ближе к образу Христа — такова логика аскезы Крещения, и таково было учение в церкви Санта Марии Ассунты. Чезаре срывает с себя мученический венок, что шипами изранил его светлый лоб и кудри оросил алыми каплями; срывает его в видении своем, восстав из пепла новым мужем. Отец говорил, не бойся дарить... Нет, больно отдавать и не получать взамен. Зато как сладко брать то, что само, добровольно идет в его молодые сильные и запачканные грехом руки. "Никогда более не любить. Никогда более не быть ничтожным." Светлоокий юноша, уже давно сменив тряпье монаха на одеяние молодого римлянина, шитого под него миланским портным с подачи овдовевшей сеньоры Антонелли-Плачидо, помнит наизусть все лауды и танцы, но каково его изумление и... облегчение от того, что Римская епархия имеет совершенно другие взгляды на то, как Господу им, слугам Божьим, подобает служить.

***

Рим в предпраздничные дни взбудоражен. С раннего рассвета, с появлением первой утренней звезды, римляне, а также затесавшиеся среди них гости и беженцы, собрались на площади Святого Петра и с нетерпением уж ждут Папской Мессы, дабы озарить свои сердца воспеванием Пресвятейшей, о херувиме честнейшем, Богородице, чье рождение стало началом Великого Спасения. Улицы будут жить еще громче, еще насыщеннее, и в доме каждого сеньора семья соберется за ужином, чтобы почтить и отпраздновать Рождество. Но только не сирота из Ористано, что, представившись учеником из семинарии в Пизе, живет на казенные деньги в чужом доме. Для мадонны Антонелли-Плачидо, что разослала своих взрослых дочерей замуж по резиденциям близ Романьи и осталась хлопотать на вилле Лудовизи в окружении служанок, нет большего удовольствия, чем общение и любование пышущим молодостью и амбициями юношей, и частичку этого пыла она впитывала в себя жадно и по ночам, когда сие общение плавно перетекало в ее спальню.

Карабинер совсем молодой, с курчавыми кудрями и смуглым лицом, как у мавра, получив наутро листовку с описанием некого юноши, должного напоминать самого дитя Святой Девы Марии, накануне Мессы торопливо бредет по главной улице меж лавок с яствами, у которых толпятся закупающаяся к ужину обслуга. Ему бы успеть домой к жене, что родила недавно дочь, успеть бы и на Мессу... Что ему искать Иисуса среди нескольких сотен тысяч людей, заполонивших улицы святого города в праздник?

— "Невозможно! С ликом Христа, как же! И смех, и грех," — думает молодой человек, кляня на чем свет стоит главу их жандармерии, — "И что только легату Неаполитанского Епископа не причудилось?"

Гвардия верхом на вороных конях движет по широкой улице, оттесняя народ по сторонам, и карабинер недовольно морщится, когда его, задумавшегося, пихают в плечо. В нос бьет запах конского навоза, что смешался с запахом рыбы и цветов, но ничего молодому человеку не остается, кроме как ужаться в ближайшую лавку:

— Ah, fottiti! — чертыхается себе под нос, терпеливо дожидаясь, когда гвардия минует их и толпа расступится. Взгляд карабинера, мазнув по лавочкам напротив, что заслоняла проезжающая карета с каким-нибудь лионским герцогом, натыкается на живописные иконы и портреты. Не те, что он привык видеть в соборах и на других лавках; в этих было нечто иное... Нечто новое. Какова ирония судьбы, что талантливый и богом одаренный художник из обедневшего рода во Флоренции вынужден торговать своим творчеством на рынке? Когда мавритянского вида жандарм обращается к нему, интересуясь свеже написанными портретами и тем, кто позировал художнику. Франко Виоланте, мягкими чертами лица и золотыми длинными кудрями до плеч напоминающий больше деву, с загадочной улыбкой отвечает из-за прилавка, доставая кисти свои:

— Я не могу сказать, как зовут его, и не могу сказать, где он живет, но найти его не так сложно, — он с улыбкой уводит глаза в сторону, и когда карабинер поворачивает голову туда же, то видит возвышающуюся деревянную вывеску на одном из узких городских поворотов:

— Бордель? — в недоумении приподнимает он брови, — Как можно писать Иисуса Христа с того, кто шляется в окружении шлюх?

— Я вижу то, что вижу, — Виоланте пожимает плечами, затем касается тонким пальцем своих губ, что чувствовали нисходившее на него экстатическое, не сравнимое с плотским, вдохновение, когда муза в образе юноши, что позировал ему, предстала перед ним нагой... и изящно ведет рукой к одному из портретов, но не прекрасных в своей светлости, а мрачных, и Христос на них с терновым венцом распят, — а... видел там я то, как идеально скула этого юноши слеплена, чтобы по ней катились горькие слезы, и как пропорционально его мужественное, но израненное тело.

— "Ну и дела..." — только и думает про себя обескураженный молодой жандарм, почесывая курчавый, словно коврик, затылок. Сегодня же он отправится к главному, что приставлен у Папских покоев в Апостольском дворце, где второй день уж проходит Собор, и доложит, что нашел того самого юношу, что ищет Отец Исаак.

***

Все забывается в сладком дурмане опиума, мускуса и каталонского вина, в запахе порочного женского желания и мужского экстаза. Все забывается, и раны затягиваются не так мучительно, когда к ним прикладываются полными губами девы, целуя в самозабвенном акте любви, раздаривая свою любовь ли? и получая от юноши в ответ столько, сколько есть сил в его крепком теле — а их слишком много для одной жрицы любви. Свечи за полупрозрачной расписной ширмой льются на багровой постели, мягко вычерчивая льнущие друг к другу разгоряченные тела, будто самих богов, сошедших с Олимпа, и Чезаре Ди Вьери среди них властитель, по кругу дарующий каждому лону момент желанного проникновения. О, те боги были гораздо более похожими на смертных, и смертные истинно были подобием их — не страдания объединяли волю божественную и волю человеческую, но слабость перед искушениями и неистовое желание совокупляться, забываясь на вакханалиях, в винном и любовном экстазе воспевая божества. В руке некогда послушника крепко сжата тонкая, изящная плеть, без шипов и грубых узлов, которой он ведет по обнаженной спине белокурой девы, что в нетерпении выгнувшись, закусывает губу. Кончик плавно движется по гладкой девичьей коже, от лопаток по тонким ребрам, цепляя чувственную вишенку ее спелой груди. Юноша, будто в бреду усмехаясь от удовольствия, от ощущения своей власти, будто оттягивая момент, с пеленой желания в глазах, горящих подобострастно, заносит руку, чтобы хлестнуть по нагому телу, изнывающему перед ним. И хлещет, сначала в пол силы, затем сильнее, чтобы воспламенить девицу еще пуще, чьи нагие бедра расцвели алыми, невинными пятнами.

— Не бойся дарить, Чезаре, — хихикая, вздыхает девица, пальцами собирая шелка на постели, покуда другие девы окружают Ди Вьери и ласкают, касаясь рельефа его плеч и торса, губами целуя во взбухшие вены, и пальчики запуская в его кудри.

— Что ты сказала? — он будто слышит давно забытое эхо, но эхо это убивает всякое... плотское желание. Чезаре тяжело дыша, порывисто, без тени улыбки, склоняется к девице ближе, что так и лежала спиной к нему. Горячая ладонь его ложится на ее шею, пока шлюха вновь выгибается уже в напряжении, когда он грубо входит, — Повтори, — приказывает он, опалив пламенным вздохом ее ухо.

— Не бо... ах, — и из рта ее более ничего, кроме стонов, не сходит...

***

На тебе нет алого пелиолуса — и множество глаз будет смотреть на тебя сверху вниз, даже не ожидая услышать нечто дельное с уст твоих.

Огромных усилий стоит Пресвитеру Неаполитанскому держать руки вне перчаток в покое на двух подлокотниках, стараясь и виду не подать своему волнению и, Господи прости, страху. Что его не будут слушать. Кто он такой, чтобы в черном сметь оттенять алые и пурпурные одежды привилегированных клириков? И, не смотря на то, что приходится сидеть на самых последних рядах близ таких же облаченных в черное, безмолвных, просто нахождение в святых стенах дает Исааку сил на то, чтобы продолжить свою маленькую войну. Сегодня Папа точно поднимет вопрос о флагеллянтах.

Немолодой мужчина слегка наклоняет голову, опускает глаза, выслушивая объявление о скором прибытии Папы.

Первый час проходит спокойно — на первом месте у святой Римской Епархии стоят вопросы финансовые, к которым Исаак и его Епископ Неаполитанский не имеют отношений — тот для себя лишь делает простой вывод, что скорую секуляризацию не остановить никакими учениями. Мир меняется слишком стремительно, чтобы полагаться на одно Господа и веру в Его нерушимость и абсолют. В чем-то Пий IX был прав...

В том, что осмелился поставить человека выше Бога. На мгновение.

— Ваше Святейшество, — наконец, Исаак встает со своего места, только его представляют, — возражаю. В то время во Франции гонению подвергались не только флагеллянты — Франция шла по светскому пути, по которому сейчас неизбежно движется Европа... Как вы помните, и я, и мой дорогой друг бежали с Баварских земель за неимением возможности существовать в пропаганде безбожия. Итальянские земли — пристанище, где истинно верующие могут найти поддержку и нести и далее свет истины. Не думаю, что в той же Франции, о которой упомянул уважаемый мной его преосвященство Берни, осталось еще что-то святое, кроме архитектуры, — Исаак наклоняет голову, замолкая, незаметно косится на своего оппонента, что и поднял этот вопрос. А смотрит — чуть ли молнии не мечет.

— Продолжай, — позволяет Папа Римский, поставив локоть на подлокотник, и подперев ладонью подбородок.

— Ваше Святейшество, — удается сохранить голос, но дыхание слегка дрожит; мужчина выпрямляется, — они там почитаются не только еретиками, предателями и цареубийцами, но, помимо всего этого, еще и распутниками или распутницами. И к чему пришла "прогрессивная" Франция? После войн, что она затевала, многие епархии Германских земель потеряли своих епископов, постепенно Церковь теряла свое влияние... Все начинается с малого. Как можно столь страшно обвинять людей, положивших жизнь свою на познании пути Иисуса Христа? Только в сознании зарождается хоть малейшая кроха сомнений — это путь к ереси против Господа. Как говорил Иоанн Златоуст: "А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем", а кой в сердце своем посмел следующих путем Господнем назвать предателем и, не дай Боже, цареубийцей, уже согрешил, лжесвидетельствовал. Это... чудовищное заблуждение, пандемией прошедшееся по сердцам людским — убивает веру. Она уже убита. Во Франции, в Германском Рейхе. И результат нашего молчания и принятия... — Исаак прерывает свою речь, сжимает кулак и опять опускает голову, — Ваше Святейшество, прошу простить меня, если позволил лишнего.

Так он и стоит, склонив голову. Капля пота стекает к носу, пропадает в молочном мерцающем мраморе. Пауза кажется вечной. Да кто он такой, чтобы со своего сана замахиваться на вопросы о катастрофическом политическом положении Папского авторитета на мировой арене? И ожерелье не звенит, будто бы испугалось гнева зарвавшегося пресвитера.

— "Не совал бы ты свой длинный нос..."

— Католики нуждаются в знании того, что на земле есть те, кто фанатично буквально и преданно следуют пути Христа — малочисленная группа людей, кои набрались мужества презреть плоть свою в пользу Духа Всевышнего. Наша же обязанность... — и голос не выдерживает, покуда, выпрямившись, Исаак запинается, делает глубокий вдох. Папа видит это, но... не гневается, а мягко и снисходительно, и кротко улыбается:

— Сын мой, беспокойство не должно быть частью жизни верующего: «Все свои заботы возложите на Него, ведь Он печется о вас».

— ...из первого послания Петра, — уголок рта слегка дрогнет, и сердце Исаака осмелеет, плечи расправятся. Раз так говорит сам Папа... — я считаю, что из-за маловерия, с годом разрастающегося, как болезни, католики идут к настоящему духовному упадку. Многие не боятся Господа, не верят в Силу Его, не признают даже в Священниках слуг Господа, не придают значения Библии. Все кончается тем, что они не придают значения уже и своему слову. А все начинается со слова Божьего... Я прошу о протекции и реабилитации учения флагеллянтов на Итальянской земле. Я прошу о признании Вашего Святейшества в противовес Вашего предшественника пересмотреть вопрос об отвержении флагеллянтов от Матери—Церкви. Они, как дети, настолько влюблены в свою судьбу, в путь свой, что иной жизни не представляют, как подражать Господу. А миряне и граждане ныне объединенной Италии будут знать, что влияние Церкви сильно, что ее незыблемое основание — люди и вера людская, как и прежде, неизменно по сути своей.

***

— Это ваша личная инициатива, Пресвитер Неаполитанский? — низенький старичок в фиолетовом одеянии подходит со спины, и Исаак поворачивается, демонстрируя все еще мокрое от волнения лицо и сложенные перед собой в крепкий замок руки:

— Любая духовная проблема завязана на людях, остальное — философия и теология.

— Флагеллянство уже давно, давно не популярно...

— Но не на Сардинии. С нее началось объединение Италии.

— Выгодная позиция, — подытоживает старик, кивая, удаляясь дальше по коридору, да оставляя Исаака в его привычном Римском одиночестве.

***

— Лев XIII лишь делает вид, что поощряет дебаты, но на самом деле вы сильно рискуете, — Исаак привычно поджимает губы в тончайшую полосу, дабы выслушивать нравоучения одного из кардиналов под вечер, когда множество совещаний было пройдено, а ужин был в самом разгаре. Есть особо и не хотелось — голова была занята проблемой флагеллянтов. И спонсирования. Деньги. Кстати, о них:

— Могу ли я рисковать, толкуя об обобщенном, не будучи вовлеченным в подробности...

— Нет, если обобщение Ваше не подразумевает Ваше знание неких подробностей.

— Домыслы, Ваше Преосвященство, — Пресвитер легко склоняет голову и позволяет себе очередную улыбку.

Лишь бы дожить до конца этого дня.

И только обслуга Папских покоев не нашепчет осторожно, наливая напиток в кубок, что Отца ждут у ворот, мужчина сможет вздохнуть спокойно — недолго в Риме нужно искать Христа.

***

Вечерний Рим — тревожно смотрящий с каждого уголка, с каждой подворотни, с каждой опустевшей лавки — на человека с крупным блестящим серебряным крестом на черной и длинной до каменной кладки сутане.

Абелю Хейдену хватило несколько лет, чтобы найти Господа в плети. А за сколько простой карабинер может найти его по описанию в большом городе? Намного быстрее.

— Это здесь, — охрана теперь личная, что сопровождает Пресвитера, едва поспевает за широкими шагами длинных ног его, — все это время он не покидал стен... — мужичок думает, можно ли при божьих людях говорить такие слова.

Отец Исаак ехидно ухмыляется:

— "Борделя". Ты хотел сказать: "борделя"?

Но ответа не следует, а сопровождающий лишь отводит глаза, положив руку на дверь, готовясь отворять ее перед Святым Отцом.

— Не думай, что то, что ты делаешь сейчас — грех. А ежели и считаешь таковым и хочешь избежать неправильных мыслей... сразу скажу: человек своею силою не в состоянии делать это, потому что все мы вынуждены сейчас обитать в падшей плоти, наш ум сделан из этой плоти, поэтому он не способен стремиться к правильному, к тому, что от Бога, — а в смуглом поросшей щетиной и густой бородой лице он найдет понимание слов своих? — отворяй.

Охранник тут же рвет тяжелую деревянную створку на себя, и Исаак слегка морщится от ударившего в нос запаха. Руки, покрытые черной кожей перчаток — сомкнуты перед собой в замке, покоятся внизу, пальцы давят друг на друга. Исаак гордо поднимает покрытую широкополой шляпой голову, выставив вперед подбородок свой, да проходя вглубь борделя, в его залитые тусклыми свечами коридоры, осматривая его обитателей сверху вниз. Его фигура выглядит настолько отчужденно с нутром обители порока, настолько его строгая и высокая, сжатая в жесткой поступи фигура резко выделяется в плавности и текучести женских форм, томных взглядов, смятых подушек и плавающих мыслей — что эта текучая жизнь на какое-то мгновение замирает. Какая-то девчушка охает, прикрыв оголенные плечики от странного холода, прокравшегося к ней.

Мужчина останавливается:

— До меня дошли слухи, — повысив голос, которым он умело страждущим умел вещать в своем приходе в Неаполе, Исаак слегка наклоняет голову, — о том, что здесь произошло явление народу самого Иисуса Христа... — он оглядывает окружающих его блудниц, — это правда?

— Правда... — спохватывается тонкая дама в возрасте, чья осиная талия была обтянута тугим корсетом; она из-под своих внимательных глаз с осторожностью заглядывала в напряженное лицо чужака, аккуратно подойдя к нему на своих тонких ногах, сокрытыми за тяжелой длинной юбкой, — и священника послали за ним? Поставить на путь истинный?

Исаака когда-то раздражала уверенность простой шлюхи, но со временем, с возрастом, он пришел к тому, что в таких куда больше святого, чем в тех же клириках, с которыми ему приходится сталкиваться каждый день. Он слегка наклоняется и пальцами в перчатках касается ее тонкой шеи, проводит ими до затылка, а после резко срывает с нее тонкую веревочку с маленьким серебряным крестиком, отдавая сие ей в раскрытую ладонь:

— Разделяй угодное жадному до удовольствий и Господу угодное, иже ли нет в тебе понимания о сим разделении, пора задуматься о невежестве, поразившим проказой твой мозг, — Исаак снова выпрямляется, — где он?

— Что?

— Не мозг, а юноша. Где он?

— В дальних комнатах, Святой Отец, — потупив глаза, женщина указывает рукой в один из коридоров, и провожает странным усталым взглядом жесткую спину священника.

Очередная, но легкая дверь со скрипом не смазанных давно петель отворяет перед Исааком яркую картину:

Если только можно было согрешить перед Господом еще более дерзко... нежели предаваться языческой вакханалии, что сродни глубоко презираемой и осуждаемой Церковью связи с ведьмами и прочими еретиками, то юный Сын, будто бунтуя против Отца и его мудрости, будто играючи и из любопытства, это вновь, не задумываясь бы, совершил. И Сын этот, дабы не слышать эха отцовских наставлений и священных обетов, что он нарушал так охотно, с таким же вожделенным рвением впитывал в себя любое римское веяние: не только духовенства, но и самого города, со всей его грязью, и со всем его цезаревским величием. Гореть в адском пламени ему не страшно, ежели не ощущать ни колючего жара, что плавит бренное тело, ни жалящих укусов огня, что травят разум болью. Чезаре пребывает в радостном забвении в этих багровых стенах и шелках, что никогда не ласкали его кожу прежде, и, надо сказать, счастье и любовь к Всесоздателю найти гораздо легче изнемогая в постели с любвеобильными женщинами, чем на жестком соломенном ложе или под плетью, крепко зубы сцепив перед распятым мучеником. Когда мужские силы покидают его истерзанное уже бесчисленными прикосновениями сладких губ тело, проходит уже более полутора суток и только к вечеру следующего дня порочные девы, измученные бурными разрядками, развратом и ненасытностью молодого мужчины, наконец сладко засыпают, окружив юношу нагими телами, будто нимфы рассыпались подле Нарцисса. Спящим, прикрытым материей лишь на срамных местах, в глухом свечении догорающих огарков и в не успевшей рассеяться дымке раскуренного опиума и благовоний, с рассыпанными черными кудрями по подушке, Чезаре Ди Вьери, что без оглядки теперь углублялся в предательство завета и отцовского воспитания в угоду своих дьявольских желаний, воистину может показаться существом невинным и непорочным. В руке, однако, это непорочное существо с ликом Христа и закрытыми под тяжестью крепкого сна глазами Сатаны все еще сжимало неосознанно тонкую игривую плеть. Темноволосая нагая девица, что спала, головой покоясь на широкой юношеской груди, вдруг лениво вздрагивает и разлепляет миндалевидные веки, когда с открывшихся дверей, скрипнувших в одурманенной тиши почти тревожно, вдруг веет свежим сквозняком. А когда на пороге рисуется статная фигура мужа, чей высокий рост бросается шлюхе в затуманенные глаза сразу же после огромного креста на груди, девица даже стыдится своей наготы.

— Святой отец пришел отпустить нам грехи? Ему придется остаться здесь до Рождества Христова, — по-лисьи растянув тонкие губы в улыбке, шлюха чуть приподнимает голову на локте, возвысившись над спящим еще Ди Вьери, и с явным интересом и кокетством принимается наблюдать за священнослужителем, томно всматриваясь в его сухое нетипичное для итальянцев лицо, на которое теперь падала тень. Девичьи пальчики рисуют узоры по чужой груди, когда священнослужитель делает несколько шагов ближе к широкой постели, переступает через спящих девиц на полу.

Дурной запах чужих тел, вина, женский пот, смешанный с выделениями между ног, сытая отрыжка — потому что на голодный желудок никто не совокупляется. Еще немного улавливается запах мочи. Какой-то слабый, а какой-то более резкий, что и стараются заглушить удушающими благовониями. Исаак кидает презрительный взгляд на путану, но кроме глаз, блеснувших в свете оранжевых умирающих свечей, этого не было видно:

— Когда зуд меж ног станет невыносимым, а лекари не смогут ничего поделать, ты сама обратишься к Господу, дитя мое, — ласково обращается он к девушке, после крепко сжимает рот, проведя языком по зубам, будто бы слизывая тот воздух, что забрался к нему внутрь, пока он говорил, — И правда, схож с самим Сыном Божьим, — Риччи специально продолжает четко и громко, что от этого останется лишь проснуться. Исаак сохраняет на лице праведное спокойствие с налетом презрительной усмешки, когда делает еще пару шагов вперед, — куда смотрят отцовские глаза, покуда сын познает прелести бытия простым смертным...

Когда вкрадчивый, но непозволительно громкий для сей томной обители голос Пресвитера прорывается в сонное царство юноши, тот лишь слегка морщит точеное лицо, а затем нехотя вдруг переворачивается на другой бок, подставив взору священника испещренную длинными полосами спину, заставив развороченную постель заходить ходуном и властным жестом уложив руку на шлюху. Когда та принимается глупо и пьяно хихикать, Чезаре, наконец, распахивает глаза, лениво усаживаясь на смятых тканях и представая перед давнишним другом отца Абеля совершенно обнаженным, как телом, так и последствиями своих страстей.

— Что святой отец забыл в таком Богом забытом месте? — хрипловато, почти с дерзкой насмешкой интересуется юноша, рассматривая мужчину в черной, как взлохмаченные локоны Ди Вьери, сутане, ото сна и наслаждений еще не до конца трезвый. Он встает с постели, отняв от своей шеи цепкие девичьи ручонки, — У греков, кажется, было для всего этого отличное слово — атараксия, или... безграничное счастье. Душа без тревог. Без чувства вины. Без тягот, — медленно говорит он, обведя глазами едва не разгромленные покои. Чезаре улыбается устало, но усталость эта счастливая и удовлетворенная, сытость играет в его полуприкрытых, мягко горящих глазах, делает движения плавными и сильное тело — уверенным и гибким. Сняв с ширмы накидку, молодой мужчина накидывает ее на широкие плечи, нетуго подвязав у пояса, и походкой хозяина проходит мимо Пресвитера к дальнему столику. От мимо прошедшего Чезаре разит этим распутством. Кажется, что этот вкус похоти он может размазывать языком по небу, что сие впитается в его нос и мозг. Под духами скрывается вонь. Под красотой юноши — целый букет из вырвавшихся на свободу жажды и грехов человеческих. Единственное — он так чист и честен в этом, что на сердце Пресвитера даже слегка теплеет — чувствуется, что это воспитанник именно Лорентиса.

Наполнив оба серебряных кубка остатками душистого вина, Чезаре только потом, с уже более трезвеющим взором оборачивается к святому отцу, протягивая тому кубок. В глазах его появилась легкая настороженность:

— Я не ищу отпущения грехов, святой отец, — Ди Вьери твердо уверен в том, что говорит. Когда он был еще в большей гармонии с Дьяволом самим собой, нежели как не в Риме?
— Я искал юношу с ликом Христа! — Исаак поворачивается к юноше, снимает шляпу капеллу романо, прикладывает ее к груди, прикрывая крест, — греки были превосходными философами и идеалистами, — последнее он произносит, внимательно осматривая тело Чезаре, от пят до макушки, буквально впиваясь в раны на спине, не такие уж и старые, не такие уж и... опять этот блеск в глазах. Кажется, до Риччи начинает доходить, что же именно привело послушника Лорентиса в Рим.

Настороженность в обычно ледяных, но теперь покрытых пеленой тумана глазах смягчается спокойствием в голосе отца Исаака, чей цепкий оценивающий взор Чезаре ощущает теперь на себе, точнее — на своих... шрамах.

- "У тебя тяжелая рука, Отец. Как и сердце, и голова твоя тяжела от того, что возложил на нее Господь и ты сам."

Пальцы его в истоме поглаживают заднюю часть шеи и плеч, что слегка ломило после долгого сна, ткань слетает с плеча, обнажая тело полностью, когда Чезаре становится напротив Пресвитера. Шлюхи полюбили спрашивать своего нового любовника о безобразных, но чувственных увечьях и делают это бесконечно в надежде пофантазировать о воскресении святого мученика. Он же — затыкает их страстным поцелуем или безжалостной рукой на горле — в последнее время для необузданного нравом молодого мужчины многое стало зависеть от настроения. Вот и сейчас, когда он относительно слишком расслаблен и в душе затихли на короткий миг все те терзания...

— Нужно ли отпущение грехов тому, кто, воистину, является Сыном Божьим, сошедшим на Землю... только я узнал о том, что юноша с ликом Христа находится в Риме, то сразу же возымел долг — убедиться в этом. Это, оказалась... — он делает паузу, выдыхая и прикрывая глаза, — истина. Ты прекрасен, — и встречается взглядом с Чезаре, смотря спокойно и тепло, — но также сердце мое скорбит от того, что окружение свое ты принимаешь для себя как данность... как мне тебя называть? И могу я коснуться тебя?

— Чего? — подает голос охранник, скрипнув дверью.

— Выйди, — холодно приказывает Исаак, и карабинер, немного помедлив, закрывает дверь, оставаясь снаружи.

Ди Вьери внимательно слушает святого отца, что смотрит с искренним благоговением, и будто бы действительно принимает сие как данность. Чуть пригубив вина, что оседает на языке уже не сладостью, а приевшейся кислинкой, Чезаре отставляет кубок, утирая ладонью влажные алые губы — в жесте этом есть нечто животное, первобытное:

— Молва расходится быстро в Священном городе, — особенно в канун праздников, что станут залогом скакнувшей ввысь частоты посещения борделей римскими священнослужителями и даже некоторыми кардиналами, — но с недавних пор я доверяю свою судьбу нежным рукам девы Фортуны гораздо охотнее, чем грубым дланям Господа, святой отец.

— "Чуть не придушили тебя грубые руки Господа, сын мой."

Юноша вновь отворачивается, как за спиною слышится скрип двери за оставившим их карабинером, и разделяет в руках дольки сочного марокканского апельсина. Чезаре оказывается благосклонным, располагая свое настроение и себя самого, физически, обнажая и не стесняясь того перед священнослужителем. И, кажется, единственное, чего тот стесняется — это шрамов со следами иглы с нитью на спине. От этих отметин сложно отвести глаз, и, очевидно, что Исааку хочется смотреть на них больше. Разглядывать. И находить в них знакомое.

— Отец звал меня Чезаре, — он выдохнул носом, собрпл губами терпкий сок с пальцев.

— Чезаре, — тихо повторяет мужчина, слегка хмурясь, — интересно.

Бывший послушник прихода Лорентиса вновь повернулся, больше с Исаака Риччи горящих глаз не сводя, вглядываясь в прямые черты чужого лица, углубленные живым интеллектом:

- "А что видишь ты, святой отец? Дитя ли, дьявола ли? Или Христа, что дал мне свое лицо и проклял этим?" - О, святой мученик останется клеймом в шрамах его, в боли, с которой лик этот безобразно кривился в страданиях и плакал, раскаиваясь перед отцом своим. Но Дьявол оживает сейчас гораздо резвее, даже когда низменное человеческое желание владеть чужим телом удовлетворено, растекаясь согревающей лавой в горячем сердце и воспламеняя холодные глаза, стоит отцу Исааку найти и сказать правильные слова для страждущего.

— Господь говорит и чувствует через Вас, слугу божьего, и я, простой смертный, против Его Воли ничего не могу, — губы алые, с которых слетели лукавые слова, едва трогает улыбка, когда юноша, глазами сверкнув и впившись ими в святого отца, сам же с вызовом делает шаг навстречу.

На мимолетное мгновение лукавый, словно нежной ладошкой шлюхи сожмет сердце клирика в такт сладким речам этого прекрасного юноши, но тут же внутренний же гнев сгонит прочь эту скользкую ладошку — благородный гнев. Прекрасный гнев Господа. Так же красиво он рисует на спинах флагеллянтов, так же всегда красиво рисовал на спине Лорентиса:

- "На тебе еще осталось живое место?"

— Говорит, и испытывает мою веру тут же. Словно иллюзия наяву, — Исаак стягивает перчатку с правой руки, позволяя себе обнажить свои аккуратные пальцы, впервые в борделе. Чтобы воздух похоти и греха с его тяжелой влажностью — касался. Но сам он касается чужой гладкой горячей плоти ледяными пальцами, легко проведя ими по лицу, потом по шее. Осторожное касание их только по началу кажется ледяным — будто мрамор касается разгоряченной удовольствием от чувства собственной власти, впалой щеки, что рдеет от вина здоровым румянцем. Но в сощуренных зорко глазах святого отца, смотрящих на юношу почти любовно, несмотря на сухость немолодых черт, и ласкающих представшее перед ним видение, Ди Вьери безошибочно читает возгоревшуюся пламенную искру, и только после — истинное благоговение. Не отрывая пальцев от чужого тела, Риччи обходит Ди Вьери со спины и вздыхает:

— Ты не похож на того, кто получил это от карабинера, или же от итальянской жандармерии... — левая рука в перчатке крепче прижимает шляпу к груди, а правая едва ли касается края глубокого запекшегося шрама, лишь оставаясь на границе покрасневшей и набухшей плоти, — ...флагеллянт, — заключает святой отец, и трепетный блеск желтых свечей дрожит уже в глазах Ди Вьери, единственно живых на застывшем лице его, что чувствует прохладу чужого прикосновения уже на безобразных шрамах. Чезаре Ди Вьери, забывшийся в суете Рима, привыкший за эту ночь к тысячам поцелуев, глядит на Пресвитера, пока тот не скрывается за спиной его; юноша слегка поворачивает голову вбок, что локоны спадают на лицо и виднеются только глаза, безудержные в откровенном желании, не знающие более страха перед карой Господней. Что же он видел в глазах святого отца Исаака? А Исаак только удерживается от того, чтобы не расцарапать эту спину в странном животном порыве наполовину с остервенелой злостью и обожанием. Но в отличие от молодого, не обуздавшего самого себя Ди Вьери, Исаак Риччи укрощает из нутра зарождающуюся злобу, находя ей вымещение в виде легкого поцелуя в шею близ глубокого шрама.

То было ново, ибо не было сие ни печалью, ни осуждением, и не было страданием. Только неприкрытый ничем искренний порыв, что только не блеснул лихорадочным блеском в глазах отца и сорвался с приоткрытых тонких губ едва слышным выдохом после поцелуя. Очередной поцелуй, но столь не похожий на все прочие, что Чезаре Ди Вьери, прикрыв на безумный миг веки, поднимает свою голову, высоко задирая подбородок, и глядит пронзительно-подобострастно, глядит так, будто готов растерзать. И снова ощущение власти над эмоцией человеческой, над лукавыми мыслями, что внушает он в сердце чужое, дарует ему странное вожделенное возбуждение.

— Прости меня, — Риччи тут же покрывает ладонь перчаткой, прикрывает голову шляпой, обходит снова, чтобы оказаться перед глазами Чезаре, — мне на секунду показалось, что я могу позволить себе это, как позволяют целовать святые мощи. Уж очень ты... похож на Него. Я ощущаю необходимость свою помогать тем, кто избрал столь тяжелый путь. И ты — тот, кто имеет столько духовной силы, такую волю, чтобы так изрубить сам себя... — и слегка щурится, прикасаясь тыльной стороной ладони к своей щеке и бесшумно вдыхая запах. Еще остался?

— "...А то, что делаю, то ненавижу," — с последними словами Пресвитера тень падает на лицо юноши. Чезаре проводит языком по нижней губе, слизнув остаток апельсинового сока и возбуждения, и взгляд его вдруг становится отстраненным: ему неприятно об упоминании того, кем он был; от того, что кто-то в Риме, куда он бежал от всего прошлого, об этом узнал. Что связь его с теми, кому он причинил страдания и ради кого сам испытал истинные мучения, раскрыта так легко, так... просто — и все в этих уродливых узорах, что будут наказанием ему до самой смерти.

— "Как ненавистно мне было быть тем, кто тянется всем естеством, ищет, ранит тело и терзает душу, но ничего, ничего, что утолило бы эту клятую жажду, не находит. Как ненавистно мне не быть подобным Отцу своему," — ибо от любви Чезаре Ди Вьери гибнут души, и сам он пропадает, сгорая от неудовлетворенности, от обиды, от гнева. На континенте учение, что избрал для себя и сыновей своих отец Абель, оказалось непопулярным — на счастье юноши, что сорвал с себя терновый венец и высмеял дерзко сходство с Христом, будто Дьяволом наущенный, позируя художнику нагим. И бежавшему из родных краев послушнику и должному стать последователем отца Лорентиса это прекрасно известно.

— Страдающая плоть — лишь бледное подобие того, что испытывает душа, когда Всевышний ее не слышит, — спустя несколько мгновений молчания негромко, но звучно отзывается юноша, не в силах сдержать сиюминутную печаль, что заставила его сомкнуть крепко губы. Однако, когда он вновь пригубил вина, усаживаясь на софу перед святым отцом, то уже глядел на высокую фигуру того снизу-вверх уже пронзительно-прожигающе, — Я благодарен, святой отец, за столь... своевременный порыв благословенной души, — он улыбается мягко. Одна из шлюх, что уже несколько минут наблюдала за мужчинами, лежа на бархате, с томными вздохами взбирается на софу, улегшись поперек юношеских бедер и прижавшись к ним щекой, будто ласковая змейка, кокетливо стреляя глазками в сторону святого отца, — Истинно, что стать ближе к Богу в омуте мирских страстей, окружающих всех мужей без исключения в Риме — настоящее испытание, — Чезаре усмехается, не обращая внимания на девицу, что все льнула к нему, и глядит лишь на Исаака Риччи, — Какое же испытание я пройду с Вашей помощью, о, святой отец?..

Истинное страдание поселяется в душе Ди Вьери, когда Риччи возводит его в своих глазах настолько высоко, что от этого тому становится неприятно. Страшно ли?

- «Давай я сравню тебя с Абелем Лорентисом. Еще напомню тебе, намекну лишь, чуть позже, когда мысли о нем у тебя отзовутся глухой болью. А пока что... сладкое.»

Исааку, кажется, понятно, почему его давний друг так сердечно просил его отыскать этого мальчишку. Даже не смотря на то, что тот натворил, не смотря на то, насколько... да, они оба похожи.

- «Твои волосы более блестящие и крепкие. Твой нос тоньше и аккуратнее, твои глаза блестят ярче, искусно обрамленные черным ободом ресниц. Твое тело молодо и крепко, изящно продолжает красоту прекрасного и гармонично сложенного лица,» - На спокойных глазах священника выступают слезы, и он их аккуратно уничтожает, прикладывая пальцы в перчатках к векам. Слезы обиды:

— Я в замешательстве. Ты так довольствуешься окружением своим, так радуешься столь низменным удовольствиям, будто бы оторванный от всего этого...

Единственное, что изумляет юношу неподдельно и возбуждает в нем стремление понять природу неожиданно обнажившихся перед ним чувств — это слезы. Слезы, что стоят в глазах напротив, доселе жадно впивающихся в порочное видение, для отрезвевшего Аполлона ставшее обычным и слишком земным, как только таинство оргии рассеялось после крепкого сна и дурман осел на влажных телах горьким потом:

— "Тебе больно, святой отец? Или это слезы счастья? Что задевает тебя так глубоко? Не созерцание ли того, как низко пал я?.." — развращенная усмешка кривит маску благочестия, так дерзко надетую тем, кто сидит во главе грешного хаоса.

- Твоя красота пропадает в окружении уродливых шлюх, — а слез как ни бывало, — посмотри на них, опьяненный разум. Поставь каждую рядом с собой у зеркала — им стыдно будет смотреть на себя, их глаза будут прикованы только к тебе! И мне больно от того, что ты радуешься дешевому наслаждению, потому как был лишен его на родной земле. Не отрекайся от Господа, он существует не только в плети. Хотя, по правде сказать, это самый дешевый способ его отыскать.

Исаак отходит от двери, приближается к усевшемуся на софу Чезаре, складывая ладони перед собой и слегка потирая их друг о друга. Теперь он будет говорить намного тише:

— Наше главное испытание — это укрепление веры людской в Господа. И раз... Он был настолько милостив ко мне, что позволил стать одним из первых, кто встретился с тобой, мы не можем терять времени, — он делает еще шаг, чуть ли не наступая на ножку шлюхи, наклоняется и, легко надавив на затылок, почти бесшумно шепчет на ухо юноше, — просто представь, если тебя увидит сам Папа Римский. Представь, что он сам тебя поцелует, — и тут же выпрямляется, — но ты пропадаешь в обители порока, позволяя шлюхам лобызать твое прекрасное лицо.

Священник выпрямляет спину и поворачивается спиной, делая намеренный шаг к двери.

Дурман отступает, скользя змеиными кольцами по стенкам опьяненного сознания молодого послушника, что так искренне чтил Господа когда-то томным эхом. Глухая вина, горькое осознание своего бессилия перед разрастающимися желаниями — будто пепел на языке, что так привык к сладости. Святой отец нащупывает те тонкие нити в душе юнца, в чьей душе сквозь обманчивый покой пробиваются ростки наглухо забитой глубоко внутри тревоги:

— "Не бойся дарить, Чезаре".

Протяни ладонь свою тому, кто тянется не к сердцу твоему черному и объятому пламенем, но к разуму, взывая к здравому смыслу. Позволь коснуться себя, как позволил несколько мгновений тому назад.

Чезаре меняется в лице, чуть хмурясь, провожает удаляющегося святого отца глазами и задумчивость сменяет в них беззаботность:

— Святой Отец! — вдруг зовет он, разрезав гласом своим тяжелый воздух, спихивает с себя шлюху, едва не с презрением, от чего та не то с обидой, не то с испугом вжимается в уголок софы, и в пару широких шагов оказывается рядом с отцом Риччи, тяжело дыша, — Постойте.

Постойте? Он постоит. Постоит, но не обернется, а подождет, пока Ди Вьери сам своим видом не покажет, пока сам не будет заглядывать в глаза Пресвитера. А недовольные вздохи блудницы — лишь каплей сладкого масла на его жесткое сердце. Не будет так сильно скрежетать от ревности, от желания порвать в клочья нечто слишком прекрасное, что должно существовать на Земле.

Когда священнослужитель обернется к нему у самой двери, то увидит лишь теперь наивысшую степень сходства падшего грешника со святым мучеником — стоит юноше только сжать приоткрытые губы, дрожащие от бурности эмоций, зарождающихся в душе так стремительно:

— Мне ненавистно то, что я позволил себе затеряться в низких удовольствиях, — с презрением слетает с губ, — я потерян и отлучен от Божьего просветления, — грудь его широкая вздымается часто, Чезаре приближается к святому отцу еще на шаг, понизив голос, что принадлежал теперь искушенному мужчине, — все это — сиюминутное. Столь невечное и низкое, что никакой благодати и умиротворения от угождения самому себе душа моя не может испытать по-настоящему. Мне нужно Большее, святой отец, — и будто бы в подтверждение тому, что требование и нужда его определяют судьбу, он сжимает пальцы в кулак, разжимает и заглядывает уж чистыми глазами в такие же чистые напротив, — Моя жажда услышать Бога по силе своей не сравнима ни с одним из человеческих желаний... и если Его Преосвященство назначен самим Создателем Его Гласом на земле, то услышать, почувствовать и узреть эту любовь через служение я желаю более всего на свете.

Чезаре опускает горящий взгляд на крест, что на груди у Пресвитера Епископа Неаполя, и вновь возвращает его на лицо мужчины.

— Через служение под Вашим началом.

Исаак смотрит с полуприкрытых глаз на Чезаре, и не узнает его. По хребту бегут ледяные мурашки. Перед ним предстает, воистину, Сын Божий с такими трогательными и яркими глазами. Даже вся игра кажется не такой фальшивой. Мужчина выдыхает и улыбается широко, совсем по-настоящему, кивает:

— Я уж было подумал, что обладающий ликом Христовым, и правда, принимает себя в подобном месте. Я рад, бесконечно рад, Чезаре, — наклоняет голову в бок, — позволь мне... — поднимает руку, — пожалуйста, — слегка наклоняется и, взяв аккуратно за лицо, целует три раза: слева, справа, снова слева, все в уголки губ, на последнем остановившись чуть дольше, да с приоткрытых глаз презрительно взглянув на куртизанок, что остались у ложа за спиной юноши.

Отрывается, но ничего не говорит, лишь молча смотрит на красивый лик, после, будто бы, что-то вспоминает, и отпускает Ди Вьери:

— Утром, часов шесть подходи к этому борделю и к охраннику с красной лентой на поясе говори, что ты — актер, которого ожидает Отец Исаак. Он отведет тебя ко мне, и мы подберем тебе подобающее клирику одеяние, — он мягко улыбается, — не бойся, сын мой, в твоих новых одеждах не будет ничего от аскетичной рясы флагеллянтов. Завтра на празднике Пресвятой Девы Марии мы убедим весь Рим, всю Италию убедим в том, что Господь не оставил их... Чезаре, — он понижает голос, — больше не надо искуплять свои грехи кровью, — и глядит пронзительно, прямо в глаза, — ты способен на то, чтобы люди сами молились за тебя. Сами молили Бога за твое здравие. Я научу тебя.

- "Лорентис, отхлестай себя в честь моего великодушия, ведь устами моими глаголет Господь."

— Я не прощаюсь, Чезаре, — и, прикрыв крест ладонью, Исаак толкает от себя скрипучую дверь, выходя наружу.

***

Представитель Неаполитанского Епископа значительно опоздал, чем вызвал возмущение у части паствы Собора Святого Петра.

Исаак щурится в свете зажженных свечей и про себя победно ликует, ожидая восхода солнца над головами итальянцев, над этими красными и черными пелиолусами. Они все поймут, как глубоко ошибались в своих суждениях. А пока ночь он проводит в самой затемненной части близ алтаря, смиренно склонив голову перед епископатом за трибуной.

Голос Пресвитера Неаполитанского слегка сел от бессонной вигилии, принесенной Господу на следующим за ночью днем, на кануне праздника Рождества Пресвятой Девы Марии. Но говорит он мягко, благосклонно: может позволить себе восхвалять Господа и Деву Марию на публике, потому как публика притихла. Стоит ему мягко махнуть рукой в сторону стоящего подле него человека в черной и идеально подогнанной сутане священника, как становится ясно — представление удается на славу. Укажи на подобного лику Христова, что сложил руки перед собой в молитве, что так честно ясными глазами взглянет наверх, будто бы, на Отца своего, что бдит, все видит, все знает, и, конечно же, присутствует здесь. Отец Исаак же ощущает Господа, когда видит в лицах собравшихся на улицах горожан это ни с чем не сравнимое благоговение перед настоящим чудом. Итальянцы обожают чудеса.

В стенах священных тот смотрится великолепно. Весь блеск золота прекрасно ложится на точеное и молодое лицо. И даже слезы, что выступают на глазах, когда Чезаре обращается к Господу через молитву — заставляют и Риччи с его жестяным сердцем почувствовать истину и силу веры. Что уж говорить о тех, кто, вторя словам юноши с ликом Божьим, внизу преклонили колени.

Вавилон преподносит свои бесценные дары, ослепляя своими лоском и могуществом; Исаак Риччи дарует благородную цель бывшему послушнику, потерявшемуся в море порока — и, наконец, теперь тот чувствует истинную атараксию. И только так Чезаре Ди Вьери получает желаемое. Все это он получает золотом вместо жесткой соломы, драгоценными рубинами на кресте вместо капель собственной крови на деревянном распятии, поцелуями вместо беспощадных ударов плетью. Паствой, что склонила головы перед тем, кого Господь обозначил, даровав тому лик Сына своего. Чезаре замечает каждый золотой луч, что льется сквозь витражи в священные стены Собора, разукрашенного итальянскими мастерами эпохи Возрождения. Вдыхает полной грудью легко, едва проведя языком по губам... И сам будто возрождается.

- «Чтобы даже Я поверил. Давай. Покажи Мне. Просто посмотри на них — они отдадутся тебе бесплатно. Только покажи им настоящую веру, покажи настоящего Сына Божьего, покажи!»

Ученик Абеля Лорентиса останется учеником Абеля Лорентиса — читает наизусть без запинки, вкладываясь всей душой своей, разрывающейся между сладкой тьмой и светом, связанным с болью.

— Да светится имя Твое. Да придет царствие Твое, избавь нас от зла, ибо живешь ты и царствуешь вовеки веков. Ради того же Господа и сына Твоего, Иисуса Христа, что живет и царствует с тобою, — его голос мягок, вторя затихшему эху от гласа Пресвитера, но по-юношески звонок и неприкрыто силен, — Ave Maria! — Чезаре складывает длинные ладони в молебном жесте, ощущая, как привычная грубость кожи после побега из Ористано сменилась едва не женственной мягкостью. У Пресвитера руки под перчатками так же нежны, в отличие от шершавых ладоней Святого Отца в церкви Марии Ассунты — нежные руки Фортуны против грубых дланей Господа... о, слезы, что сейчас скатятся по впалой щеке, будут настоящими. Потому как прощать Чезаре Ди Вьери не умеет. Но он прощает, ради этого вырвав из заледеневшего сердца трепещущую слабость — любовь к тому, кто вырастил, чтобы в последний раз болью и ненавистным страданием искупиться. Когда чистые слезы польются из глаз, возведенных к расписанному Микеланджело своду, он будет плакать от этого экстаза, будто сердце пронзил огненной стрелой херувим. Будто зреющее зерно, зрачки в изумленных, жадно пьющих его глазах толпы становятся больше, и в сердцах римлян так легко, так просто, так доверчиво зреет любовь, ведь вот он, невозможно похож на Сына Божьего, и так невозможно Господь близок к ним...

Чезаре закроет глаза, когда внутренняя дрожь от эйфории станет невыносимой. Ему покажется, будто сердце в его груди захочет взорваться. Однако он недвижим, когда сцепляет тонкие пальцы крепче, когда паства, будто море, заволнуется удивленными и восхищенными вздохами, вторя словам, слетающим с алых губ, и ловя каждое движение обгоревших от солнца ресниц его.

Они любят. Люди умеют любить, когда верят, а верят они в Воскресение, пусть даже ложное.

Но сила даже ложной веры — это сила.

***

— Я могу заставить их испытать то, что испытали Блаженная Людовика и Святая Тереза. Я могу поджечь землю под их ногами, подобно тому огненному ангелу, что принял плотское воплощение, и ничто не потушит этот пожар. Я могу заставить их почувствовать любовь Господа... и почти ощутить ее самому.

— И думаешь, Бог не видит тебя? Он тебя видит, Чезаре, — они идут рядом, сопровождая процессию, славящую Деву Марию, — смотрит на тебя их глазами, — Риччи разводит руки в сторону, показывая на толпу справа и слева, спереди, на сверху высунувшихся со своих окон домов на узких улочках, — но показываешь ли Ты достаточно, как любишь Господа?

Рука Исаака Риччи, обтянутая в черную перчатку, ложится на юношеское плечо подбадривающе, с покровительственной теплотой и.. жесткостью, которая придает правильное направление той силе, тому нетерпению, что толкает Ди Вьери вперед. Чезаре послушен и благодарен, как Сын Божий — пока. Пока он ступает по мощеной камнем улице, проходя Арку, держась вровень с высокой фигурой святого отца. Пока восхищенная, удивленная толпа обступает их, и мадонна с розовощеким дитем на руках выскакивает перед святым отцом в черных одеждах навстречу, протягивая живому воплощению Иисуса своего ребенка, умоляя дать благословение на жизнь долгую и счастливую. И юноша, взглянув на отца Риччи, осторожно возьмет дитя на руки, что мгновенно затихнет, будто понимая всю серьезность момента. И будто бы действительно Иисус, заточенный в тело смертного, прижмет два пальца к влажным от слез губам своим и перекрестит дитя, поцелуй свой с пальцев невидимым отпечатком оставив на невинном детском лбу.

Кто-то в толпе вскрикивает. Соленая влага на пальцах Чезаре вдруг оказывается кровью, что тонкой струей стекала из узкого носа по губам и по бороде, и послушник одно мгновенье с непониманием хмурится, уставившись на красные пальцы. Он поднимает исподлобья глаза на своего покровителя, с мелькнувшей в них тревогой, и когда тот подает ему платок, юноша берет его, будто видя сон наяву, промокает им нос, пачкая багрянцем цвет слоновой кости. Но вскоре улыбается, встречая отдельные лица в толпе, что скованы страхом и недоумением... что смешаны все с тем же неописуемым восторгом. Запачканный платок Чезаре сминает в кулаке и бросает наземь, продолжив удаляться вместе с Исааком Риччи, не чувствуя совершенно никакого недомогания.

И после, на роскошных тканях, небрежно смятых под нагим телом, "мученик" будет нежиться в духовном озарении, будто святая Людовика, чье изломанное в неге тело, искусно слепленное Джованни Бернини, напоминает прихожанам о блаженном экстазе, в который ввергает нисхождение Святого Духа. Глядя на статую святой — на то, как гладкая неживая рука ее касается своей груди, как голова ее запрокинута назад с прикрытыми глазами от блаженства и приоткрытым ртом... уже можно понять, что душевная благодать, которую даруют своим касанием Бог, сравнима по ощущениям лишь с одним чувством.

Душа Чезаре пьяна триумфом. Рим, воистину, будто прекрасная женщина, распростерлась перед ним, перед учеником того, кто всей душой не любил этот город; и пред тем, кто крадет любовь охочих до зрелищ рьяных христиан. Пресвитер Неаполитанского Епископа смотрит на ожившее видение с благоговением, но Ди Вьери чувствует, как острый разум остужает духовный пыл святого отца — кажется, свету в душе того тоже приходится бороться. С мраком ли?

***

[9/9/1888, Рим]

Чезаре получает желаемое и даже больше уже минувшей ночью первой их встречи, в душном смраде римского борделя, с поцелуем Исаака Риччи, холодным касанием безжизненного мрамора застывшим у самого края юношеских губ. С поцелуем Пресвитера Епископа в Чезаре просыпается и любовь к себе — довольно себя наказывать, довольно топить свою боль и обиду в дешевых удовольствиях, на которые были истрачены все лиры! Он презрел себя достаточно, пока якшался с римскими шлюхами, пока сам уподоблялся шлюхе, ублажая достопочтенную даму за крышу над головой и деньги.

Этой ночью его постель была пуста. Но завтрак юноша, как и было ему говорено, поспешил разделить с Пресвитером в его дорого убранной комнате в стиле барокко, в доходном доме, расположенном недалеко от центра. С донной Антонелли-Плачидо наместнику Христа, каким обрекла юношу молва, пришлось порвать.

— Мне мало этого. Мне недостаточно любви и даже ненависти... людей, — Чезаре расхаживает по гостиной в халате цвета рубинового вина на плечах вместо черной сутаны, между бровей его пролегла глубокая линия. Он зол от того, что не удовлетворен. И несчастен. От несчастья он сделался опасно напряженным — едва сдерживающим буйность. Глаза его метали молнии и не глядели ни на кого, даже на святого отца, что аккуратно заканчивал свою трапезу за столиком; движения юношеские стали резкими и порывистыми, что больше подходило не священнослужителю с крестом на груди, а королевскому солдату с чинкуэдой за поясом.

Исаак Риччи иногда поглядывает на расхаживающего по комнате Чезаре Ди Вьери, плавно открывая еще не до конца проснувшиеся, слегка опухшие после сна веки, отрываясь от созерцания аккуратно сервированного стола, белой хлопковой большой салфетки на нем. Просто ест, как этого требует расписание. После умывания, после уборной, после одежд и волос — ест. После утренней почты — ест. И, если честно, пища римская едва ли влезает в его желудок, а удовольствия от трапезы он не испытывает, лишь любуясь фигурой юноши у окна, да молча слушая того. С годами у него самого по утрам стали стремительно пропадать силы, и дабы привести себя в нормальную и молодую форму, требовался целый ритуал, на который выделялось значительное время. Да время сие не наступило еще.

— Сегодня их любовь есть, но завтра ее может не стать. Что есть любовь по сравнению со Спасением? Спасение, которого я не заслуживаю, — с плохо скрываемой обидой и яростью добавляет он, вдруг остановившись у тяжелого зеркала у стены. Чезаре все еще уловимо возбужден после празднования на пьяцце, и за бессонную ночь в юношескую голову успели просочиться миллионы сомнений и столько же новых желаний. Чезаре всматривается в свое отражение почти с трудом, узкие крылья точеного носа раздуваются, губы поджаты и желваки ходят ходуном. Он отворачивается, вспомнив испытанный триумф на пьяцце... то чувство его не покинуло, но дай ищущему испытать наслаждение единожды, и он будет искать его везде, во всем и постоянно.

Риччи лишь устало выдыхает носом, доставая из кармана своей сутаны конверт с оловянной вскрытой печатью, слегка трясет им над столом. На поверхность мягко опускается сложенное в три фальца письмо. Прежде чем развернуть его, мужчина снова ловит эти резкие движения взволнованного юнца, так привлекающие его внимание, когда вокруг все такое спокойное и контролируемое. Мельтешение раздражает. Но Чезаре он готов простить свое уставшее утро. Тот слышит шуршание распечатываемого конверта за спиною. Проходит к окнам, резким движением отдергивая плотные занавески и впуская полуденное солнце и шум римских улиц внутрь, но, несмотря на ласковые лучи, упавшие на лицо его, Чезаре больше не улыбается, как улыбался на мессе. Он по-прежнему не оборачивается:

— Я могу больше, святой отец, — голос его тверд, не испытывает этим отца Исаака.

— Конечно, можешь больше, — тихо вторит словам юноши Пресвитер, отвлекаясь на письмо и отставляя в сторону столовый прибор. Перед тем, как приступить к чтению, лучше промокнуть губы салфеткой — и порядок этого утра будет не такой сбивчивый из-за Ди Вьери, — И, все же, тебя что-то беспокоит.

— Монах, проповедующий аскезу и отказ от всяческих благ, кричал на площади нам вслед, что Вы — обманщик. Меня же он назвал... игрушкой, — губы кривятся в презрительном оскале, и Чезаре зло и рассерженно сжимает пальцы с перстнем в кулак до белеющих костяшек. Затем невидящими глазами уставившись на оживленную улицу внизу, — Крики его утонули во всеобщем восторге. Но я слышал его. Я видел его. Провидец указывал перстом и кричал, что Церковь прогнила, раз прелюбодея выдает за праведника, — усмехается невольно, будто в издевке.

Кто бы мог подумать, что причиной утреннего мельтешения будет неверующий из толпы. Или же слишком глазастый свидетель. Исаак ухмыляется, кивая, опять отвлекаясь от письма:

- «Наивный и юный Ди Вьери. Нетерпим во всем, как и названый отец твой.»

— Что один голос против той толпы, чьи сердца ты сделал счастливыми, и дал еще один повод, чтобы встретить утро с душой, преисполненной благими и деятельными намерениями... забудь о нем, — все же, немолодой священнослужитель опускает глаза на письмо, пьет из бокала, медленно, пробуя терпкий привкус на языке.

Протеже его наконец, оборачивается, заслонив собою свет из окна:

— Я учился у истинного верующего, святой отец. Воспитывался у него. Поэтому... я хочу измениться и вернуться на путь истинный. Способствовать рождению новых, светлых душ, как святой Петр Веронский, что обратил Италию в христианство и тысячи людей отдал в руки Христа, — Чезаре, не в силах скрыть легкое возбуждение от захватившей его мысли, кажется воистину безумным. Он пытливо глядит на священнослужителя, что сидит на изящном венецианском стуле, рукою облокотившись на столик, и в пальцах, не обтянутых перчатками, держит пергамент с посланием о том, что Архиепископу Неаполя очень и очень нездоровится. Риччи хмурится. То, что написано в послании, его начальный тон, первые два предложения делают утро куда более неконтролируемым. И отсутствие контроля вылезает в виде изломанной тонкой линии плотно стиснутых губ. Мужчина злится и думает, с кого спрашивать, почему известие о самочувствии неаполитанского епископа не было прислано ему срочной телеграммой. Хотя, понятно, почему.

— В Ористано я был лишен возможности созидать. Но как еще мне выражать свою любовь к Господу нашему, если не через одобрение более мудрых? Епископ Неаполя уже стар и немощен, и заслуживает почтенного покоя. Ни одна свеча не заменит солнце, но Вы...

Письмо слегка опускается, чтобы из-за него появились уже проснувшиеся глаза Пресвитера, глядящие прямо на Ди Вьери. Того, буквально, несет на крыльях воодушевления. Мужчина щурится, слегка хмурится, пару раз бесшумно стукнув мыском ботинка о ножку стола.

- Вы! Заручились достаточной поддержкой Высшей Епархии, чтобы выдвинуть свою кандидатуру. Никто не сможет управиться лучше Вас, и об этом знают все, даже Папа — и потому знаю и я. Еще я знаю, что... юноша с ликом Христа — Ваш залог перед Господом за этот сан, отец Исаак. Как это, — указывает ладонями на лицо свое, приближаясь к святому отцу стремительно еще на несколько шагов, — залог любви Господней ко мне. То, я считал проклятьем, пока Вы не убедили меня, что это дар. Вы ведь верите в это, святой отец? — пытливо воззрившись, будто в самую глубь чужого сердца, Чезаре наблюдает, как медленно встает со своего места в полный рост Исаак Риччи, чуть возвысившись над юношей. Он намеревает окончить утро и приняться за следующее — за своевременное решение проблем. Но помогает ли ему в этом юноша, что находит себе все новых патронов, меняя их, словно перчатки? Только Ди Вьери делает еще шаг к Пресвитеру, как тот тут же прячет письмо в карман сутаны, словно не хочет, чтобы его касался кто-либо еще:

— Конечно, верю, Чезаре, — легкий наклон в сторону, чтобы уйти — пресекается же движением и словами юноши, вперед, вверх, нарушая всякие нормы и правила, и порядок, и...

— "Вы верите. Потому как эту веру внушили мне именно Вы, Ваше Преосвященство."

Кончики юношеских губ приподнимаются в едва заметном оскале. Чезаре глядит прямо в глаза Пресвитера — жадно и пылко.

- «Юный и такой открытый в своих чувствах... даже в том, что ты — безбожник, воспитанный в настоящей божьей любви. Брошенный сын, обретший настоящего отца, но настолько дьявольски избалованный, что и того ему мало. Так чего же ты не попросишь у Лорентиса? Не хватает настоящей любви? Признания? Чтобы сам Бог коснулся твоей души?»

— Сделайте меня священником. Приблизьте меня к Нему, на правах, что писаны каноном и Папой. Благословите меня на служение Отцу нашему, — и едва подается вперед, уже сам касаясь теплыми губами сухой щеки, а после вновь глядит в глаза с тенью дьявольского вожделения, с трепетом, однако, ожидая ответа. Неважно теперь, любит ли его, ненавидит ли отец Исаак Риччи — ведь любить свое отражение всегда тяжело.

— Еще я верю в то, что читать чужие письма, даже если они вскрыты, неуместно в моем обществе, — конечно, он имеет ввиду письмо из Неаполя, — но мне нравится твоя сообразительность. Ты быстро учишься, — "меня так ты копируешь уже в совершенстве спустя сутки," — не стоит сотрясать воздух столь громкими словами, сын мой... — свободными пальцами Исаак поправляет сползший с плеча Чезаре халат цвета крови, прикрывая полосу со старым белесым шрамом, украдкой выглянувшим близ стройной и крепкой шеи, — не смотря на то, что все мы — создания из плоти и крови и мы не властны над мыслями, что одолевают наш разум, но мы во власти оставлять внутри себя всю молчаливую войну с демонами, — и мягко прикладывает указательный палец к губам Чезаре, — мы властны над тем, что мы говорим. А пока ты будешь решать, — убирает руку и скрещивает их за спиной, делая шаг назад, — готов ли ты ради исполнения своей мечты идти до конца, помолись за здравие Его Святейшества, Епископа Неаполитанского, может... — Исаак отходит к стулу около своей постели и снимает со спинки сутану Ди Вьери, кидает на развороченную кровать, — ты его увидишь своими глазами. Ты когда-нибудь видел, как Бог берет то, что ему люди завещали сами? Хм. Одевайся, мы уже давно должны были быть в Неаполе, — и, махнув ладонью на одежду Чезаре, Исаак проходит к письменному столику и берет из стопки бумаг один все еще запечатанный конверт, подносит его к лицу, вдыхает запах, — "опять рыба," — и прячет в карман сутаны, передумав его читать прямо сейчас. Не хочется портить настроение перед таким ответственным событием, как Епископ Неаполитанский вот-вот испустит дух.

Он не ответил согласием. Но и не ответил отказом. Всего лишь, сказал: "иди за мной".

Я покажу тебе.

Я научу тебя.

Исаак Риччи, как уважаемый гость уже несколько раз перестроенной инсулы, что любил его хозяин, не обязывает себя долгими сборами: с собой он берет только кожаную сумку, в которую складывает, преимущественно, бумаги, крест, оставляя шею свободной от столь тягостного и дорогого украшения:

— Мы вернемся в Рим позже, сын мой, — осталось лишь прикрыть голову капеллой романо, что он и делает, — после того, как свершится то, что и задумал Господь. Собирайся быстрее, ничего не бери с собой, — Риччи широким и быстрым шагом выходит со своих снимаемых апартаментов, не дожидаясь Ди Вьери.

Пресвитер встретит того через десять минут, улыбнувшись и слегка наклонив голову, да вернувшись к чтению в газете, удобно устроившись в крытой карете:

— Карл Бенц уже продал двадцать пять машин с бензиновым двигателем! — только Чезаре захлопывает за собой дверь, как карета трогается с места, покачнувшись и проскрипев на выбитом камне улицы, — это весь мир перевернет... надеюсь, что быстрее, чем перевернется эта устаревшая коляска, — Риччи замечает на себе взгляд Ди Вьери, опускает газету на колени, разглаживает уголок той пальцами, скрытыми за тканью перчаток, — тебе не обязательно становиться священником. Подумай о мессионерстве. Ты можешь нести учение, проповедовать, помогать сирым, убогим, бедным и обделенным... ты, ведь, знаешь, сколько нужно пройти, чтобы стать священником, — палец мягко поглаживал черно-белую фотографию мужчины с белоснежными усами, стараясь разгладить непослушный уголок, — ты говорил про то, что учился и своего наставника. Кто он? И чему он тебя научил? Я не смогу тебе помочь, если не буду знать, с кем имею дело, Чезаре... Так. Философия? - юноша кивает, — Латынь? Греческий? — знает, — григорианские песнопения? — да, — догматическое и нравственное богословие? — Риччи складывает газету и скрещивает руки перед собой в замке, внимательно глядя в лицо юноши, — экзегетика? Хорошо... на это следует тебе потом обратить внимание лучше. Каноническое право? Нагонишь. История церкви?.. Я тебе верю, сын мой, — карета снова покачнулась, и в нос ударил соленый воздух с моря, — даже если ты и пройдешь все испытания, я, будучи Пресвитером, тебе не смогу помочь, даже если очень захочу. Тебя будут ждать шесть месяцев дьяконства. Уже на этом этапе придется дать обет безбрачия и посвятить свою жизнь Богу. Я не говорю о том, что ты должен регулярно посещать приюты, конференции, семинары. Ты, действительно, хочешь этого?

— Приехали, святой отец! — кричит кучер с облучка, останавливая карету. Снаружи доносился шум оживленной набережной.

Риччи выходит и сразу чувствует необходимость по всему пути к небольшому парому придерживать шляпу от поднявшегося ветра. Ткань длинной черной сутаны едва ли достает пыльной земли, по которой поземкой струились волны сухого дорожного песка.