Розенрот

[1888 г.]

Солнце беспощадно выжигает шею и затылок, но это не мешает исполнять его работу - утешать боль рыдающего на деревянной скамье, трясущегося послушника, что, как можно мужественнее, но терпит, как чудовищной болью вспыхивают его стеганные полосы на спине.

- Эннио, послушай. Добровольное умерщвление плоти - это путь к сдержанности и познанию себя и Бога в себе, - Абель Лорентис опускает на пунцовую спину вымоченные травы, - некий святой решил удалиться от света и поселился на горе Митриа, расположенной в Тебене. В келье, находившейся по соседству с кельей этого отшельника, проживал монах, который очень часто навзрыд плакал, упоминая при этом о совершенных в жизни своей грехах. Так как святой не в состоянии был плакать, он сильно завидовал своему собрату по отшельнической жизни. -Тот обратился к первому со следующими словами: "Отчего ты не плачешь, несчастный? Почему ты не оплакиваешь горькими слезами своих грехов? Я доведу тебя до слез, я хочу, чтобы ты непременно плакал, и если ты, по своему внутреннему побуждению, не можешь вызвать на глазах твоих слезы, то я употреблю все усилия и добьюсь того, что ты будешь плакать, несчастный!" Вот, - закончив, мужчина аккуратно накрывает спину послушника чистой, желтой от частого использования, материей, чтобы далее помочь надеть и плащ, что болезненно осядет тяжестью на розовые истерзанные плечи, - иди, отужинай.

- Спасибо, отец Абель, - юноша осторожно встает и уперто вытирает слезы с гладких щек, подхватывает свое орудие для "самоочищения", что на концах своих не имеет когтей, да идет прочь с леса к церкви Святой Марии Ассунты.

Скоро с города должны вернуться остальные послушники.

[1887 г.]

В этом году в деревеньке близ Ористано был собран хороший урожай с виноградников - гордость Сардинии. Сорт Верментино особенно полюбился Риму, и поставки его для купажирования в столицу стали приносить большой доход, от чего виноградарь Валерио Аббандандо теперь вынужден был хлопотать по хозяйству впятеро больше привычного, совершенно позабыв об утренней службе у отца Абеля. Бизнес его преуспевал, а мольбы послать его дочке видного жениха, какого в Ористано можно было сыскать с трудом, отошли на дальний план. Едва Валерио отплыл с первым паромом с порта Торрес, чтобы сопроводить поставку товаров в Рим, его дочь рассталась с девичеством с гораздо большей охотой, чем ее отец - с Сардинией.

***

- Зачем мне целый мир, когда Господь не позволяет касаться этой красоты? - говорил статный юноша с ликом святого мученика, печально улыбаясь, а затем его сильные руки хватали ее так крепко, что у златокудрой Катарины Аббандандо подгибались колени и перехватывало дыхание. Ее налитая грудь вздымалась так часто, будто у птички, загнанной в лапы пумы.

- Зачем мне жить, когда все, чего я желаю - это любовь юной Катарины? - Чезаре тихо усмехнулся, щекоча вожделеющим, горячим дыханием ее ухо, и стал нетерпеливо спускаться губами ниже, покрывая требовательными поцелуями фарфор девичьей груди. Катарина сладко вздохнула на хлопковых простынях, зарывая пальцы в темные локоны юного любовника, и поклялась самой себе, что никогда и никого так сильно не полюбит.

Солнечный луч ласково заглянул через окно в спальню деревенского домика, разлившись по смятой постели, а на ней - златокудрая Катарина Аббандандо, свет очей для рано овдовевшего отца своего, нагая и румяная от любовной истомы, наблюдала за спящим юношей, затаив дыхание. Накануне она, опьяненная любовью и счастьем, тайно стала женой, любовницей и теперь, порывистая и невинная, уже мечтала стать матерью. Белые пальчики ее с любовью касались точеных черт лица своего супруга: тонких мужественных губ и прямого, как у Давида, греческого носа, а затем улеглись на мерно вздымающуюся широкую грудь. Тонкие розовые полосы на его плечах почти затянулись и выровнялись благодаря загару - юноше был не чужд тяжелый физический труд на землях близ их церкви. Сердце Чезаре билось спокойно и ровно, а сон был безмятежным и крепким, как у младенца. Катарина любовным жестом запустила пальцы в его шелковистую гриву, открывая его лицо, и веки Чезаре чуть дрогнули - однако он не проснулся, хотя сердечко Катарины забилось чаще. Ее свежий, как малина, ротик тронула улыбка, но в глазах плескалась неуемная, безграничная печаль.

Ее муж никогда не будет принадлежать ей.

Катарина молила Господа дать ей сил, чтобы пережить мучительные дни разлуки и не раскрыть их тайный брак. Она молила Чезаре покинуть церковь, отречься от учений, вечных запретов и бежать с ней далеко... далеко. В Рим? В глазах юного богослужителя, прежде с холодом наблюдавших за мольбами девушки, загорелась искорка: искре этой позже суждено будет разгореться до разрушительного пламени в его сердце.

- Ты не понимаешь, о чем просишь, любовь моя, - качал он головой, стоило ей заговорить об отце Абеле Лорентисе во время их тайного свидания в закоулке после крестного похода послушников, - я отдал свою жизнь Господу, я отрекся от порока и слабости, чтобы нести свою службу и помогать людям узреть истину. Как отец Абель - он дает нам всем надежду на спасение. И ты знаешь, что он сделал для меня - я никогда его не оставлю.

На лике юноши, как и в голове, сияло блаженное спокойствие. Чезаре любил отца Абеля всем сердцем. Если бы не эта сыновья, ревнивая и полная обожания и благодарности любовь, он бы давно засомневался, способно ли его сердце любить. Катарина, держащая в руках корзину с хлебом, обиженно закусила губку и отвернулась, пока они шли, будто чужие, из людного города к ее домику по вымощенной камнем дорожке. Чезаре, статному юноше, облаченному в привычную аскетичную сутану, полагалось свернуть направо к родной келье. На поясе у него висела плеть, ненавистное орудие для отпущения грехов.

- Тебе нельзя разговаривать с женщинами! Тебе ничего нельзя, но ты нарушил все ваши заповеди, когда взял меня в жены, - когда она продолжила, в голосе ее послышалось неприкрытое страдание, - Разве все было неправдой?.. Зачем же ты так со мной теперь?

Маска спокойствия внезапно треснула, и Чезаре, вспыхнув, ощутил раздражение:

- Тебе лучше вернуться домой. Твой отец прибывает сегодня вечером.

Как и любая девица, расставшаяся с девичеством поспешно, Катарина теперь чувствовала себя обманутой, но упорно гнала прочь из златокудрой головы такие мысли: беды не миновать ни ей, ни Чезаре, если все узнается. Но по-настоящему больно ей было только от того, что любовь казалась ей теперь безответной. У Чезаре лик Христа - так многие говорили, и многие говорили, что он был любимым учеником у отца Лорентиса, а фаворитов заводить... грешно. У него лик Христа, но глаза - холодные, как лед, сейчас смотрели на нее почти скучающе, и Катарина испугалась.

Когда они дошли до развилки, то уже смеркалось, и розовое небо затянули фиолетовые облака - небрежные мазки кистью Господа на холсте. Чезаре отвел глаза, не желая упиваться вероломным торжеством - он не любил женские слезы. Девичье сердце разбилось на тысячи осколков, когда он оставил Катарину, и направился в церковь, крепко размышляя над случившимся. Четки перекатывались в его тонких пальцах, но юноша, все еще рассерженный, не чувствовал никакой вины, и душа его не горела сомнениями: он был уверен, что молодость и здоровье затуманили ему голову, вселив в тело дьявольскую страсть к женскому телу.

За что такие муки необузданному нраву?.. Страсть, эта пагубная тяга к усладе, казалось, была выше всех его сил. Но и этого было ему мало. Алчный, жадный интерес ко всему, что касалось Рима, подавить было еще сложнее - помогала лишь боязнь навлечь на себя неудовольствие отца Абеля. Чезаре прибавил шагу: всякий раз, как его думы так или иначе касались наставника, заменившего ему родного отца, только тогда он чувствовал, что душу его терзают демоны. Господь... сейчас он был так далек от него, и это мучило юношу. Только отец Абель мог услышать его и утешить. Сегодня молодая плоть снова познает горечь от ударов хлыста и блаженство от исцеления слабостей.

***

Рим - его земля обетованная, грань между Эдемом и Содомом с Гаморрой, усыпанная золотом - золото священное, целованное тысячами трепетных губ и пропитанное кровью, на этом золоте нет грязных отпечатков купцов и нечестивых торговцев. Золотом украшены папские одежды из миланского шелка, золотом блестит купол в столице Гласа Господа на земле. Не богатства и роскошь влекли его в святой город. С каждым ударом плети он чувствует, как крылья его, должные возносить бренное тело ввысь, ранятся, опадают и он снова прикован к земле и своей участи.

Он смотрел на небо и желал увидеть знак, что Господь его видит - как можешь ты не замечать моей любви? Как можешь безмолвно наблюдать за нами, за мной?

Но затем он смотрел на отца Абеля - тот его видел. Тот его любил.

Когда-то для Чезаре золотом переливались только кудри Катарины, только солнце, которое они, ученики, встречали на рассвете и шли на утреннюю службу, ничем не отличающиеся от других мальчишек, кроме одинаковых сутан и бритых голов. Чезаре много смеялся тогда. Он любил гоняться с мальчишками на поле, когда они собирали урожай или пасли скотину. Он уважительно склонял голову пожилым монахиням, которые нет да обласкают его по смоляным кудрям или ущипнут за впалую, румяную от труда щеку.

- Когда я встану на ноги, я хочу поехать в Рим. Я хочу повидать Папу, отец, и преклонить перед ним колено, ведь его избрал сам Господь.

Почему же Господь не видит меня? Что же я делаю не так? Неужто моей любви недостаточно?

Он хотел взглянуть хоть одним глазком на Папу - почему он?

Восторг на лице мальчишки увял, облачился в темную броню и спрятался глубоко в сердце, как только отец Абель, ужаснувшись в душе такому порыву юнца, стал объяснять, что есть Рим на самом деле.

***

[1888 г.]

Говорили, что Катарину срочно выдали замуж, и муж ее, купец, увез ее в другое селение на юг Сардинии. Больше Чезаре ее не видел и не думал о ней. Самоуспокоение с течением времени чернит воды ихорным застоем неизменности. Жажда признания взращена Чезаре самим в себе, лелеяна и обласкана, когда несколько пар глаз его друзей устремляются на него, ища одобрения и ласкового взгляда. Чезаре улыбается едва ли, душа в себе поганого, коварного змея-самодовольство. Грех. Грешно радоваться, когда в руках твоих чужая любовь и доверие, но власть так сладка, что вкус ее, осев на языке лишь однажды, больше никогда не будет забыт. И навсегда останется истово желанным.

После службы, когда остальные отправились на городскую площадь, двое юношей сидели на скамье под плодовым деревом. Персик, тяжелый от своей спелости, начал темнеть, гнить, свалившись с ветки наземь.

Тессио всхлипывает, роняя лысую голову на плечо другого послушника. Его истерзанное тело, пробитое дрожью, всем естеством тянется к защитнику, к тому, кто может объять его физическую и душевную боль и потушить словами, как волны облизывают сухие скалы.

- Мой друг, мой добрый, ласковый друг, - утешает Чезаре, гладя по щеке юношу, что с первого дня, как стал учиться теперь с ними в келье, познал процесс самобичевания.

- Я не могу.

- «Я понимаю,» - думает Чезаре, - «понимаю,» - он плачет вместе с ним.

- Мне больно видеть, как ты страдаешь. Но что есть боль, по сравнению с тем, что ждет тебя впереди? Боль - это пыль под твоими ногами, друг мой, она будет взлетать в воздух с каждым твоим шагом, но в конце концов осядет.

Тессио затихает, утыкаясь мокрым от слез лицом Чезаре в шею. Тот чувствует, как соленая влага оседает на его коже, и осторожно поправляет на страдающем льняную сутану, под которой - свежие повязки, пропитанные заживляющим травяным отваром:

- Но разве ты забыл, что идешь по дороге к Господу? Ты несешь свет, и высшей задачей твоей будет помочь осветить дорогу другим людям, не это ли радость жизни нашей?

Тессио жмурится в новом приступе рыданий, и Чезаре отстраняет его от себя, взяв за плечи. С печалью заглядывает в заплаканные глаза.

- «Ты слаб,» - заключает он про себя с жалостью, - «ты так слаб, брат мой.»

- Чезаре, не говори отцу Абелю, что я так... Что я чуть не сдался, - Тессио наконец поднимает глаза и, испуганно сжавшись, смотрит на юношу. Цепляется пальцами тому в руки, и горестно кричит, упав тому снова в грудь: - Прости меня!

***

- Ты придешь следующей ночью? - волоокая Араиль льнет к нему, заключая в объятья, как только их разгоряченные тела перестают быть единым целым. Чезаре, откинувшись на подушки, не отвечает, а после, переведя дух, лишь хмыкает, ясные глаза его обступает туман после сладкой истомы.

- Нет, - молодой мужчина, выбравшись из объятий, принимается надевать на свои широкие, развитые от физического труда плечи рубаху, скрывающие многочисленные шрамы, - ночью я останусь в келье, больше я не могу отлучаться. Это слишком рискованно, - Чезаре тянется к кубку с недопитым вином, стоящему рядом с догорающей свечой на тумбочке подле постели. В борделе на отшибе Ориcтано всегда душно, как в бане,

- К тому же, Тессио достанется, если он попадется на лжи, а я не могу пользоваться его добродетелью безвозмездно, - усмехнувшись, мужчина обернулся через плечо, отставив пустой кубок, Араиль с интересом наблюдала за ним, пышногрудая, темноволосая, томилась на смятой постели, подперев голову рукой и не удосужившись прикрыться. Он, любовно склонив голову, скользнул глазами по ее грудям, любуясь.

- Какой ты великодушный, - шлюха по-лисьи растянула губы в улыбке. Араиль не обмануть. Араиль прекрасно знает, что творится в головах мужчин, даже присягнувших на вечное служение Богу, как только они видят нагую женщину - особенно такую, как она.

- Не думал, что среди шлюх так много иудеек, - небрежно заметил Чезаре и, ощутив новый прилив мужских сил, медленно склонился к ней, заслонив собой дрожащий свет от свечей.

- Ты еще не был в Риме, мой милый... - она могла обуздать его дьявольщину, направив ее на куда более приятные вещи.

- Значит, ты римская шлюха? И как многих священников ты там обслуживала?

- Многих, только все они платили... В отличие от тебя, - она притянула его к себе за плечи, стягивая с него рубаху и позволяя впиться в свои полные губы грубым, жадным поцелуем.

Он вернется в родные пенаты под утро, скользнув тихо в свою комнату, на свою жесткую постель, не проронив ни слова, не терзаясь муками совести. Только лишь если никого не встретит на своем пути.

***

Катарина не верила в Бога. Прилежно молилась под присмотром старой Герты, перебирала всученные ею же старые четки, то и дело касалась небольшого крестика болтающегося на шее, но в Бога не верила, потеряв связь собственной жизни с кем-то там наверху еще до рождения ребенка. А после и подавно. Отец говорил, что нужно усерднее отмаливать грехи, проводить часы в покаянии и тогда, даже такая опустившаяся (и, конечно, разочаровавшая его) девица сможет заслужить прощение в глазах Всевышнего и не будет обречена на адские муки после безвременной кончины. О муках до этой кончины, отец, конечно, не упоминал, придерживаясь мнения, что случившееся с дочерью - ее вина. Не вина скудного воспитания, человеческого безразличия и собственное отсутствие в жизни девочки, как таковое, а грязные помысли неокрепшего сознания, что поддалось искушению во славу своей распущенности и ничтожности. А чего еще было ждать? Он, мечтавший о сыне, этого сына так и не получил, потерял жену и вынужден был заботиться о ребенке по сути бесполезном и ненужном, как бы делая одолжение ее существованию в принципе. Катарина должна была быть благодарна ему за столь широкий жест, должна была почитать его, как самого Бога, взирая на благородного мужчину с трепетом и восхищением, но больше своей любви дать ему не могла, а этого ему было мало. Что ему до любви собственной дочери, от которой проку не больше чем от домашнего пса? В его планах было выдать ее замуж и забыть. Но... Перечить грузному мужчине, готовому в любой момент схватиться за палку и отходить родную кровиночку пуще дворняги, златокудрая Катарина никогда не решалась. То ли в строптивости в ней не было, то ли страх был слишком велик. И все же, когда судьба столкнула ее с Чезаре, она не побоялась ни греховной связи, ни тайной женитьбы, которая не принесла ничего кроме вороха красивых обещаний. Молодой юноша с лицом самого Христа был служителем Бога в первой степени, а потом уже ее супругом, и это Катарина никак не могла принять. Он был набожным и безбожным, преданным и предателем, сыном Божьим и самим Иудой, меняя свои маски в угоду собственной вере. Это она поняла позже. Поначалу же, ослепленная истинной красотой, бредила им, словно мессией, видя в молодом человеке свою судьбу. То, что та судьба будем им же и разбита, станет горькой иронией, которую Катарина, глотала вместе с солеными слезами, тоже поняла потом.

Их ребенок родился недоношенным и болезненным, под стать матери, которая за время домашнего заключения осунулась и посерела. Отец так боялся огласки, так волновался за собственную репутацию, что не преминул запереть девчонку в комнате, словно в келье, до самой поры рожать. Небольшое окошко, выходившее на грязный двор было единственным клочком света, который она наблюдала несколько месяцев. Золотые волосы ее поблекли, взгляд потух, кожа больше напоминала пергамент, чем фарфор. Ей не хватало воздуха, ее давили стены, она чахла день за днем, надеясь на что-то светлое. Но единственное, что освещало ее жизнь - полоса дневного света, сочившаяся через льняную ткань. Старая Герта практически не спускала с нее глаз, ребенка Катарина почти не видела и единственное утешение девушка находила в шитье, не замечая, что орнаменты на дорогой, брошенной, словно с барского плеча, отцом, ткани становились все темнее и темнее.

Катарина не верила в Бога, но искать справедливости решилась именно в его чертогах. Не одна, с ребенком на руках, она украдкой ступала по направлению к Ористано, словно опасалась быть пойманной. Не мудрено - подкупить молоденькую служанку, всучив той добрую половину своих украшений, обмануть Герту, что цепной пес следила за любым ее вздохом - кажется, до сего дня грешила больше она только в объятиях Чезаре. Люди почти не интересовались небольшой фигуркой укатанной в серое тряпье, но ей упорно казалось, что десятки глаз прожигают ее на сквозь.

- Мне нужен отец Абель, - вопрошает она у случайных прохожих, окидывающих ее странными взглядами, - не знаете где его найти? - вновь кидается к кому-то из горожан. За эти месяцы она совсем отвыкла от общества и сторонилась людей куда больше, чем сторонились ее самой.

***

Bitte schlag mich - Прошу, ударь меня

So fest wie du nur kannst - Так сильно, как лишь ты можешь.

Bitte schlag mich - Прошу, ударь меня,

Ich habe keine Angst - Я не боюсь

Ночь на восьмое августа выдалась страшной. Но тем ярче жгучей неумолимое желание показать Господу свою оголенную плетью душу.

Не только юный Чезаре не спит. Многие послушники, не смотря на тяжелый труд, валящий с ног к вечеру, так и мучаются жаждой жизни. Жаждой того, что хотелось увидеть давно-давно.

У юноши, тайно наблюдающим за своим учителем, выступают слезы на глазах - он зажимает рот ладонями, ощущая, как россыпью рассеиваются колкие мурашки от макушки до пят.

- "Мутная река, ты украла у меня глаза и смешала разум с илом и песком," - плеть с пятью хвостами с острыми мелкими коготками с размаху впивается в уже красную спину, заставляя вздуться венам на напряженной шее, - "мутная река, ты украла мои глаза и не вернула обратно," - еще два удара, и Абель Лорентис счастлив, что все это время стоит на коленях - его ведет в сторону, и он рукой упирается в темно-зеленую траву, устояв и приводя дыхание в порядок.

После паузы тихого шепота на своем родном языке, монах принимается в течение двух минут без остановки бичевать себя, попутно проговаривая имена своих послушников по очереди. Как только Отец Абель тихо произносит полное имя того, кто за ним тайно наблюдает, спрятавшись за раскидистым деревом, тот еще сильнее зажимает рот свой, стараясь сбитым дыханием не выдать себя. И на последнем имени, - Чезаре Ди Вьери... - плоти достается добрых семь ударов, рассекающих и так исполосованную кожу.

- «Лжец,» - возникает в голове у свидетеля такого извращенного и святого таинства, - «нет, нет, не лжец, но... почему, Отец?» - стоит больших усилий юному послушнику устоять на ногах - ствол дерева выступил спасительной опорой, когда колени превратились в вату, подкашивая на ровном месте от избытка эмоций. Эти эмоции были слишком насыщенными и противоречивыми. И свежий ночной лесной воздух не спасал от желания вот-вот потерять сознание.

- «Помоги, Господи», - мальчишке удается остаться незамеченным вплоть до самого окончания самобичевания и молитв Абеля Лорентиса. Хотя пальцы на руках и ногах заледенели от прохлады, он выстоял. Самое настоящее любопытство разгорелось в его груди. И его мог бы выслушать и понять Тессио, тот самый Тессио, новичок, с которым он и попал в прошлом месяце в церковь к монаху городка Ористано. Хотя, в самом Ористано полно монахов, а вот Отец Абель...

- Господи, прости меня за то, что я тайно наблюдаю за Отцом Абелем, - неуловимо, почти неслышно шепчет мальчишка в сложенные в замок у рта ладони, остановившись за стеной церкви, ожидая, пока тот, за кем он наблюдал в ночь, скроется за стенами, пройдет в свою келью, да уснет. Еще немного поморозить ноги... если он простудится, Отец будет недоволен. В итоге, согревая дыханием пальцы вместо того, чтобы согревать их молитвами, юноша тихо проникает в церковь и, испугавшись, опять зажимает рот рукой - его друг, Тессио, тоже не спит! А что, если их увидят? Увидит Отец Абель? Увидит Отец Джианни?

- Тессио! - шепот отражается от стен и кажется оглушительным, - иди в свою келью!

- Я не могу... не могу спать, моя спина болит, это ужасно... - Тессио, и правда, бродит медленно по каменной кладке, шаркая ногами, словно истукан, боясь потревожить свежие раны, - просто иди спать...

- Ты видел меня, Тессио.

- Да... Что ты не спишь? Не лги мне, ты на святой земле.

- Прости, Тессио, - юноша подходит, взглядом косясь в коридор.

- Отец Абель... - Тессио понимает, что его друг смотрит именно туда, куда минут десять назад прошел их наставник, - он должен уже спать, - а в тихом шепоте сквозит, страшно подумать, злобой. Эта неприкрытое чувство пугает.

- Почему ты злишься, Тессио? Почему не уединишься в келье в молитвах, чтобы успокоить свою боль?

Тессио поджимает губы:

- Сначала скажи мне ты, чего в столь поздний час тебе стало интересно, где сейчас Святой Отец Лорентис? - юноша специально говорит громче, от этого голова друга, буквально, вжимается в плечи:

- Тессио! Тише!.. я скажу. Я смотрел за ним. Я видел, как он уходит ночью в лес и уединенно избивает себя плетью...

- И что же в ЭТОМ такого интересного? - Тессио кривится в маске отвращения. Спина его - как огненное выщербленное грубым плугом поле.

- Он... выглядит странно, как будто это приносит ему... счастье. Он говорит на немецком, когда обращается к Богу. И я слышал имена... Наши имена, Тессио, всех послушников - по два удара после каждого имени... Потом шли женские имена - и Отец Абель бил себя четыре раза после каждого имени! Но я сбился со счета, когда он назвал имя Чезаре Ди Вьери, последним!.. И он бьет себя не тем, с чем он ходит вместе с нами, у него есть своя... с острыми коготками на концах... Тессио, Тессио, значит ли это, что Святой Отец лукавит?

А Тессио, прислонившись к холодной отштукатуренной стене, думал о Чезаре Ди Вьери, о человеке, в которого он был почти что влюблен какой-то странной любовью. О том, кто попросил его быть на страже на случай, дабы никто не узнал, что тот отсутствует ночью:

- Ладно... я устал. Иди спать. У меня очень болит спина. Оставь меня наедине с Богом.

- Хранит тебя Господь, брат Тессио, - юноша опускает бритую голову, в смятении, - и пускай Он облегчит твой сон.

Монахи расходятся. Один еще некоторое время беспокойно ворочается на соломе перед тем, как уснуть, а второй до самого рассвета будет медленно бродить по коридору, бросая презрительные взгляды на дверь, за которой зализывает свои раны тот, кто повинен в его боли.

***

Ночной Ористано взбудоражен. Начал просачиваться слух о том, что по улицам бегает рыжеволосая девица со свертком на руках. Ближе к утренним сумеркам кто-то уже знает, что в том свертке находится дитя.

Одна из служанок семьи Валейно не спит. У нее дел невпроворот, потому как надобно подготовить все, дабы пробуждение синьора, синьоры и синьорины Валейно было, как обычно, благостно, радостно, да в последующим сытно. Коломбина Сальтофармаджо, поправив фартук, выглядывает из окна второго этажа дома уважаемой семьи Валейно, чтобы шикнуть на ту, что тревожит тихую ночь. Шикнув же на девку, слышит тихое кряхтение со свертка, что у нее в руках. Пугается, сразу исчезает в окне и спешит вниз, руками придерживая юбку до пола, буквально порхая своими пухлыми ножками по деревянной лестнице, избегая лишнего шума. Коломбина снова появляется в окне, но на первом этаже, осторожно отворив ставни, да высунувшись наполовину в сером чепце и в желтом платке на плечах наружу:

- Ты чего шумишь? - требовательным шепотом вопрошает служанка, пухлой рукой подзывая чужачку к себе, - господ разбудишь, ночь же на дворе!

- Мне нужен отец Абель, не знаете, где его найти?

У служанки вытягивается ее круглое лицо, брови удивленно поднимаются. Она переводит взгляд с нахлобученного серого тряпья на голове девчушки, что скрывало ее личико, да на шевелящийся сверток в руках. Снова на личико, и снова на сверток:

- Чертовщина какая-то... Господи, - она крестится, - небось бросить дитя захотела? Что ж, Бог тебе судья, девочка, Бог тебе судья... - на ее памяти Абель Лорентис не один раз становился, если можно было так сказать, отцом брошенных детей, и сия ночная картина лишь подкрепляла эту... традицию, - Отец Абель живет в церкви Святой Марии Ассунты, это с Виа Талоро направо, по дороге, не сворачивая, мимо церкви Святого Петра, мимо поля. Дорога будет петлять, но прочитай молитву за свое дитя, пока прочитаешь - дойдешь...

Коломбина Сальтофармаджо, искренне болея за судьбу младенца в чужих руках, так же искренне боясь участвовать в чужих судьбах, закрывается от этих судеб ставнями, оставаясь в темноте дома семьи Валейно, переводит дух и прислушивается к тишине: к шагам, что затихнут на улице, да к звукам в доме - не дай Бог, кто из господ проснулся.

Катарина ушла медленно, аккуратно ступая в густом полумраке, и сотряслась - то ли от холода, то ли от страха. Слова грузной женщины, попричитавшей за судьбу несчастной крохи, уж больно резанули материнское сердце, к которому рыжая прижимала кряхтящий сверток; и чем сильнее сопел или барахтался малыш, тем нежнее она это делала. Обветренные губы коснулись теплого лба, стоило младенцу в очередной раз потревожиться из-за резкой поступи девчонки, и тонкий слабый голосок был тут же перекрыт тихой мелодией, что она стала мурлыкать себе под нос. Серая щуплая фигурка, шатающаяся в темноте извилистой дороги, должно быть, выглядела поистине пугающей, но саму ее не пугала ни липкая тишина ночи, ни скрывшаяся за кучными облаками луна, забравшая последний луч холодного света. Но как, как старая служанка могла подумать, что она желает избавиться от дитя? Скупые человеческие суждения скребли холодными когтями вдоль изломанного девичьего позвоночника, острыми косточками видневшимися сквозь ткань платья, стоило чуть сгорбится. Разве может мать избавиться от собственного ребенка, в обход собственных чувств, что несомненно имели место быть в душе Катарины, которая, пусть и не часто видела своего сына, но явно ощущала эту незримую связь, тонкой нитью протянувшейся от ее сердца, к этому маленькому стучащему сердечку. Валерио Аббандандо даже не дал ему имя, полагая, что это не большая надобность. И семья, которую он найдет родному внуку, сделает это куда лучше, чем он сам, но сама златокудрая Катарина назвала сына Сандро, решив, что это имя несомненно даровано ему Богами. Но не теми, не теми, страх (или презрение?) которых заставили Ди Вьери, сначала упасть во грех, а потом отмаливать его, закрывшись стенами церкви и собственной кельи.

Она не искала приюта для сына, но искала справедливости. Ее молодая, не знавшая больших потерь душа, посчитала себя истерзанной и оскорбленной чужой испорченностью, ложью, представшей сначала красивой картиной, а позже обрушившейся ей на голову испещренной временем уродливой фреской. Девушка и сама была испорчена, как портится, любая вещь при недолжном обращении, вот только вещью Катарина не была и имела право требовать платы. Она не была ни мстительной, ни жесткой, но хотела иметь ответы и призвать к этому ответу единственного человека, упоминание которого все еще кровоточило незаживающей раной внутри. Он клялся ей в любви перед своим Богом, он перед ним же давал ей обеты, беря в жены, и что в итоге? Прощен? Нет, это работает не так. Аббандандо была уверена, что это неправильно, не по законам Божьим. Глупо было ожидать что-либо от человека, который эти законы изначально попрал, но у всего должна найтись грань. Она отчаянно желала знать, где та грань у Чезаре. Где та грань, за которой он терял все святое, превращая свою службу Господу в фарс.

Холодало. Катарина чувствовала это и еще сильнее прижала к себе сверток, стараясь уберечь от промозглого ночного ветра дитя. На себя ей было, в сущности, наплевать, о чем вполне ярко и прямо говорил не самый приметный и опрятный вид. Она ведь не на свидание шла, и встречи искала совсем с иным человеком, нежели был у нее на сердце. Отец Абель, так часто упоминаемый ее ... Возлюбленным? Мужем? О, нет, предателем, будет куда правдивее. И совсем не «ее».

***

Пока Чезаре добрался до родной церкви с покрытой холщовым капюшоном головой от людских глаз, над Ористано едва ли начало светать. С предрассветными сумерками рассеивалась полудрема редких бродяг, ставни окон городских домов были уже давно закрыты, и послушник, обходя компании горланящих тарантеллу пьянчуг, высыпавших скопом из таверны, скользит по мощеным камнем улочкам, опережая хрупкую тень со свертком под сердцем, в которой едва ли узнал бы свою первую любовь. Он бесшумно входит в родные двери, позволив дрожащей от растаявших свечей тьме поглотить его таинственную фигуру, и уходит мимо задремавшего за Священной книгой престарелого Отца Джианни.

Братья его, послушники забылись тревожным сном, привыкшие к физическим мучениям разбитых плетьми тел и сносящие боли благодаря своим здоровью и искренней вере, и только отец Абель, на плечи которого было возложено тяжкое бремя, мог не спать в такие часы, проводя их в уединении с Господом. Потревожить его Чезаре бы не посмел. Двери сменялись в тусклом коридоре одна за другой. Одинаковые, аскетичные, легко спутать.

- Наконец-то! Где же тебя носило? - Тессио, так и не нашедший сна и уставший корчиться от болей, с облегчением выдыхает, наблюдая, как в свете зажженной свечи Чезаре отбрасывает с себя потертый от времени плащ на соломенное ложе, на намеренно забытую им плеть - орудие очищения. Чезаре давно не прикасался к грубой деревянной рукояти, как должно, хотя и носил плеть за поясом. Шрамы на его плечах и спине забыли, что значит гореть, и боль теперь оставалась лишь мутным, бередящим затуманенное страстями сознание воспоминанием, однако, поглядев на Тессио, все мнущегося у дверей, Чезаре ощутил фантомный жар на месте старых ран.

- А... - он растягивает губы в счастливой, еще пьяной от сладкого вина и любви женщины улыбке, и улыбка эта - благодарность и награда.

- «Мой преданный, добрый Тессио.»

Чезаре стягивает с себя рубаху, черные локоны его падают ему на румяное лицо, пока он, усмехаясь, вопрошает у застывшего в смущении послушника:

- Что же ты не спишь?

Тессио, опомнившись, ведет плечом, поправляя сутану, и тут же морщится, недовольно буркнув:

- Поспишь тут, когда Джироламо ходит по коридорам, да терзает меня своими глупостями...

- Что ж, - Чезаре тихо смеется, зажигая еще одну свечу горящим фитилем уже зажженной, - терпение не всем дано, а по сравнению с тобой юный Джироламо - пока еще нетерпеливый жеребенок, что вьется за кормящей кобылицей. Мы все были такими когда-то. Знаешь, я устал. Уже все тихо, да и скоро рассвет.

На добродушное лицо Тессио падает мрачная тень. Он медлит, но все же пересказывает коротко сбивчивые слова Джироламо, умолчав, однако, о... деталях. Он не повторяет свой заданный ранее вопрос о том, где пропадал юноша всю ночь, ибо на священной земле нельзя лгать, и правду Тессио слышать не хотел и боялся, как не хотел толкать любимого человека на страшный грех - ложь.

Теперь же умиротворенность на лице Чезаре сменяется гневом, превращая его лик в бездушную маску, и глаза его пронзительные, кажется, не ведают в этот миг сострадания.

- Как смеет он? Глупец! - Чезаре облизывает пересохшие губы, нетерпеливо выдохнув, и обрушивает свое негодование на юношу, - Я не знаю человека ближе к Господу. Джироламо лучше бы замолить свои нечистые помыслы в сторону того, кто заменил ему родного отца и не потребовал в ответ никакой благодарности, - голос его звенит под стать колышущимся огонькам свечей, и тень, отбрасываемая им на голую стену, беспокойно трепыхается, вселяя в разум Тессио Фраччиано ассоциации с диким, неугомонным духом, - Однако наш друг еще слишком юн, и подобная глупость ему... простительна, - вздыхает Чезаре, отойдя к подоконнику и повернувшись нагой спиной к другу, дабы наполнить чашу из кувшина с водой. Тессио не видит теперь его лица, но холод в голосе дорогого друга ему неприятен и страшен; он знал, что Чезаре не прощает глупость, когда дело касается Бога и отца Абеля; для всех же остальных он был всепрощающ и незлобив.

- Чезаре... Если ты втайне вершишь что-то, что... не потребно для нас... - он осекается вдруг под взглядом чужих глаз. Они суживаются, читая слабость насквозь, и Чезаре, медленно обернувшись к другу, чувствует привкус металла на языке - так сильно он изумился этому откровению, что в голову стукнула горячая кровь:

- Побойся Бога, Тессио, - он снова благостен и беспокоится, скользнув по измученному лицу послушника, - у тебя жар и ты бледен, как утопленник, и сам не ведаешь, что говоришь. Иди спать, твои раны заживут быстрее.

- Ты прав, я боюсь Господа нашего. Но еще более я страшусь его кары за то, если промолчу сейчас... Услышь меня, брат мой. Ты не дал мне опустить руки, когда мне хотелось этого более всего на свете. Теперь и я хочу, чтобы ты был осторожен. Демоны таятся за каждым углом в обличье столь невинном, что только отказ от людских благ поможет выстоять...

- «Как ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь!»

Чезаре не хочет ничего слышать из того, что сам же душил в своих помыслах каждый раз, как искушение брало над ним верх, и Тессио, его Тессио говорил теперь голосом его совести.

- «Не желаю слушать.»

Чезаре мотает головой и, не выдержав, раскованный вином, со стуком отставляет пустую деревянную чашу, что бьется о стену, тяжелое дыхание рвется с его алых губ, и он опирается кулаками о подоконник, качая головой с гримасой страдания. И только потом вновь оборачивается, будто преданный, оскорбленный, тихо вопрошает:

- Ты сомневаешься в моей вере, Тессио?

- Нет, Господь помилуй, нет! Но прошу, Чезаре...

- Ты сомневаешься в моих словах, в том, что я говорю правду? Поведай мне, брат мой! Так расскажи, что тревожит тебя.

Тессио, раздосадованный, желает вернуть свои слова назад, но разве грешен он в том, что всегда был честен со всеми? И все же он молчит. Он опасен. В гневе он страшен, в любви - нет человека ласковее, - «Кто ты есть, Чезаре?»

- Ты разбиваешь мне сердце, Тессио. Чем я заслужил твое недоверие? Своей любовью к тебе, как к брату?

- Прости. Прости меня, Бога ради! Конечно, я люблю тебя, - и твоей любви я недостоин, думает монах с бритой головой, - Ты устал, да и я тоже сам не свой... Мне нужно вернуться, пока этот пройдоха Джироламо еще чего-нибудь не выдумал.

В груди перестает теснить и скручивать, и Чезаре, все еще тяжело дыша, откидывает с лица темные пряди, приблизившись к юноше.

- «Мой добрый, ласковый друг.»

- Хорошо, - Тессио улыбается в ответ, когда Чезаре со смехом хватает его ладонями за голову, целует грубовато, порывисто в губы и отпускает, - добрых снов, мой брат. Отдыхай.

- Храни тебя Господь, Чезаре, - юноша покидает чужие покои с тяжелым сердцем, но всего через пару часов он вернется сюда, чтобы поведать взбудоражившую всех весть.

***

А Джироламо все не спится, когда он прокручивает в голове все те же страшные слова на чужом, иноземном для Господа языке, все то же странное, неправильное, неправильное! видение, открывшееся ему в лесном сумраке, и сердце его трепещет при одной лишь мысли, что за такие помыслы в отношении отца Абеля он повинен перед Ним и должен понести наказание, дабы очистить свою душу. Но демон тревоги его не отпускает, оттесняя юную, оскорбленную обманом душу в тиски из трусости и... праведного гнева. Джироламо роняет свою плеть, не в силах занести ее над собой, ведь он верит своим глазам, тому, что видел. Тайны. Богохульство. Как можно так!.. Как можно верить Отцу, что мыслит инако, нежели они, его ученики, что так преданно шли за ним и учились открывать свои души перед ликом небес, тогда как сам отец Лорентис скрывал от них страшную тайну.

А когда Джироламо слышит чужие шаги в коридоре, а затем и разговор двух юношей, он мечется в страшном осознании. Он не любит Чезаре, как любят другие, он страшится его доброго слова и ласкового взгляда, держится в стороне, и Господу лишь известно, почему Джироламо не может принять любовь послушника, как все прочие. Чезаре - тоже обманщик, покидающий покои с покровом ночи.

***

Сон получается рваным и сбитым. Неподвижной фигурой, лежа на животе, Абель Лорентис подставил Взору Господа свою истерзанную спину. Было прохладно, но его согревал жар горящих болью полос. Где-то уже запеклась кровь, а таз с вымоченными травами так и остался с парой капель крови, растворившихся в прозрачной желтизне. Единокровный отец любил сравнивать своего сына с собакой. Раны на нем уж точно заживали, как на собаке.

- Отец Абель! - стук в запертую дверь, - Абель Лорентис! - голос старика Джианни после плохого сна слышится слишком болезненно, даже через наглухо закрытую деревянную дверь.

Монах упирается рукой в соломенный пол и сдерживает стон боли, зажав зубами вторую руку. Спина. Ничего не зажило.

- Отец Абель! Это срочно! Тут женщина с ребенком, и она просит вас! Абель! Абель!!

- Я скоро выйду, Джианни, - собрав всю свою волю, буднично, слегка устало отвечает Лоренис, прислушиваясь к тому, чтобы монах отошел от двери. Когда это происходит, мужчина, сжав зубы, встает с пола, - Господи, - дрожащим голосом обращаясь к Тому, Кто облегчит его страдания, - дай мне сил на этот день, - и осматривает свои ладони - грязные, со следами высохшей крови, собственной. Таз с травами становится умывальным тазом, в котором Лорентис умывает лицо и руки, осторожно одевается в привычные одежды, сдерживаясь, чтобы не подать голос слишком сильно, когда ран касается сухая материя. У него кружится голова - приходится схватиться рукой за каменную кладку стены, постоять так немного... пока из марева этого больного утра его снова не вытащит писклявый голос Джианни:

- Отец Абель! Отец Абель... подожди, дитя мое, он скоро выйдет... ты ведь понимаешь, что нам запрещено даже заговаривать с женщинами? Почему ты не пошла к Ористанскому священнику? Они куда более сговорчивые... мне уже скоро восемьдесят лет, а потому Господь разрешает мне говорить с тобой. Ох, беда, какая беда...

- «Глухие слова за глухой дверью. Теперь ее нужно открыть.»

И посмотреть в глаза той, что хочет его видеть. Но для этого следует пройти по коридору, мимо послушников, пробудившихся на шум, высунувшихся со своими заспанными лицами поглядеть. Абель Лорентис легко улыбается им. Но где же Чезаре? Наверное, снова спит. Что ж, пускай спит, раз уж Господь послал ему столь крепкий сон.

Солнце только-только готовится взойти, освещая нежно-голубой дымкой горизонт на востоке, а Абель Лорентис идет на голос старика Джианни, что разговаривает с кем-то, не умолкая. Губы поджимаются, когда он понимает, что впереди - не женщина, а ребенок с ребенком на руках. И, словно по воле Господа - его боль физическая затихает, сменяясь болью глубокой и невидимой - там, в груди. Рыже-золотая прядка волос слегка колышется от чужого дыхания, и Абель Лорентис подвязывает пояс, специально заставляя в своих, вроде бы, простых, движениях материю двинуться на спине и травмировать ее, причиняя боль. Отвлекает. От того демона, что преследует его с молодости и со дна Рейна.

Джироламо не спит, когда из залы слышится скрипучий возбужденный голос старика Джианни, а затем и девичий голосок, едва слышный. Он высовывается следом за всеми в коридор, и когда мимо проходит Отец Лорентис тяжелой походкой, Джироламо боязливо опускает взгляд вниз. Когда мимо проносятся Чезаре и Тессио, он лишь глядит в глаза последнего, но тот отвечает ему равнодушием. Джироламо Пикколомини украдкой последует за ними последним, дабы услышать и увидеть мельком, что происходит в священных стенах родной церкви, раз здесь оказалась женщина.

Отец Абель казался златовласой Катарине этаким оплотом, тростинкой, схватившись за которую она намеревалась добиться справедливости, признания. Она желала разбить все светлые представления о сыне Божьем, который своего высшего отца давно променял на плотские удовольствия. И снова не видно грани. Снова девчонка не может ее разглядеть:

- Мне нужен Отец Абель, только он, - трясет она головой на протесты старца и не умаляет его попытками призвать ее к тишине и разумности, поджимая обкусанные за весь путь губы, - я не уйду, пока не поговорю с ним, - ее голос чуть дрожит, но звучит уверенно, и слуга господень поминает того всуе, но отступает, стоит диалогу разрушиться под присутствием третьего лица. С Катарины спадает легкая спесь и всякая решительность, но она не отступает. Наоборот, делает шаг в сторону появившегося мужчины и начинает искать слова, дабы не сыскать гнева в подернутом усталостью лице, - Отец Абель! - судорожно выдыхает и замолкает, понимая, что тревожит своей резкостью сына. Продолжает тише:

- Господь свидетель, я не посмела бы беспокоить Вас, если бы не моя беда. Я ждала, сколько могла, но сегодня мне выпал шанс, и я не могла его упускать. Я должна покаяться и... И призвать к покаянию одного из Ваших «сыновей».

***

...во снах сыну Божьему, пресыщенному сладостью жизни, нарушившим священные обеты, явилась она, и жажда справедливости ее была неутолима. Святая Петронилла, покровительница невинных дев и чистоту их защищающая. Перстом своим она указывала на него, и слезы ее, ручьями льющиеся из светлых глаз, обращались драгоценными кристаллами, их острые грани ранили его грудь и лицо, стремясь вонзиться в сластолюбивое, каменное сердце. Ручьи обращались ненасытными, полноводными реками, бурлящим от гнева потоком омывающими непоколебимую скалу, но как ни старались, они не могли разбить ее на тысячи осколков. Тогда они утопили скалу в море своем, в страданиях чистого невинного сердца, запятнанного грехом, обступая со всех сторон и, в конце концов, покрыв собою в с е.

Он более не спит. Молодой послушник распахивает в ужасе глаза, затуманенные от вещего кошмара, и, пребывая еще на грани между сном и реальностью, горячей ладонью защищает тело свое от ранящих, как стрелы, слез. Сон. Всего лишь... сон. Помилуй, Господь.

Чезаре часто вздыхает, покуда досада от страшного обвинения Святой стремительно отступает от него, стоит ему встать с набитого соломой ложа и обнаружить, что он, все же, в родной келье. Страх перед Богом был давно им потерян в потоке похоти, вина и ласк, но любовь к Нему и желание быть любимым Оным в ответ было и оставалось стремлением всей его буйной души, но быть теперь отвергнутым... для Чезаре есть сущая кара.

- Чезаре! Там... Девица с ребенком и... Отец Абель, - и ни слова больше не выпаливает Тессио, распахнув двери; вид послушник имел такой же, каким и ушел от Чезаре - встревоженный, измученный физическими страданиями, и душевными. Ди Вьери, накидывавший в это время сутану аскета, глядит на того, и мрак, и опасение, и тревога, рожденные предчувствием чего-то страшного и вещим сном, тучей ложатся на мужское лицо. Они вместе без слов бросаются в коридор.

Чезаре уверенно шел вперед, ведомый нуждой лицезреть, что происходит, и не глядел на заспанные лица остальных братьев, что уже высыпали в коридор. Тессио, прихрамывая, плелся за ним. Не отдавая себе отчета, Тессио Фраччиано тоже предчувствовал, как в стенах этих может раскрыться большой грех, который обернется непоправимым горем. Однако, будучи юношей здравомыслящим, наблюдательным и одаренным чистым от пагубного влияния страстей умом, он знал природу своего беспокойства и страха - за Чезаре. За брата своего, который, кажется, ступал по нечестивому пути так же уверенно, как шел сейчас в залу к Отцу Абелю.

***

Слушайся.

Будь скромен в действиях своих и помыслах своих.

Ты должен стремиться к собственному духовному совершенствованию и нравственному оздоровлению народа путем исполнения всех заветов Христа Спасителя и посильного подражания Ему. А народ будет подражать тебе. Шаг за шагом... Они придут к Райскому Саду. Вот увидишь...

Первые слова тонут в огне боли за спиной. Лорентис прикрывает веки, останавливаясь в пяти шагах от девицы с ребенком на руках. Та же приближается. И в пяти шагах от него остается лишь старый Джианни, кашляющий в свой пятнистый сухой кулак. И в голове гудит голос Исаака, что избрал деятельный путь служению Имени Его: "больше никогда не заговаривай с женщинами".

Абель закрывает глаза, дослушивая девушку до конца. И только она умолкает, открывает их - чтобы всмотреться в это тревожное лицо, в эти легко дрожащие губы, в эти непослушные пушистые рыжие прядки слегка вьющихся длинных волос, что колышутся от сбивчивого дыхания.

- Покаяние есть оставление прежнего и печаль о нем. Покаяние есть дверь милости, отверстая усильно ищущим Его. Этой дверью мы можем войти в Божию милость; кроме этого входа не обретем милости Его, - "не он ли вдохновлял тебя, Исаак? Не он ли вдохновлял отца твоего и мать твою, что дали тебе твое имя?" - Абель Лорентис делает паузу, переводя взгляд на Отца Джианни, а после снова смотрит на девушку, - гораздо лучше обличить, нежели сердиться тайно; и обличаемый наедине предостережется от вреда.

Позади него стоят "сыновья", такая небольшая, но важная публика, в тайне возжелавшая вникнуть в чужую грязь и возможный грех брата своего. Абель Лорентис прекрасно понимает эти блестящие и жадные молодые глаза, а потому делает то, что когда-то брат Исаак бы воспринял личным оскорблением: протягивает свою крупную ладонь этой девушке. И ждет... Покуда в душе все чернеют мысли и подозрения о том, в чем виновен один из сыновей его, и почему страдать должно дитя, избегающее взгляда Божьего в храме Его.

Его ладонь слегка дрожит... от той самой боли за спиной.

Когда касаешься такой мягкой и аккуратной кожи, когда боишься лишний раз пошевелиться, чтобы не ранить своей грубостью аккуратное создание Творца - как тогда, в воде Рейна, как тогда, когда мысли о простом мерскОм счастье были как никогда осязаемы и приятны. С ему присущим запахом женского тела...

...утонули.

Старик Джианни, увидев столь странный для Абеля жест, спохватывается и проходит вперед, за спину Лорентиса, взмахом сухой руки отзывая послушников разойтись по своим кельям.

Джироламо с опаской распахивает свои любопытные глаза, с замиранием сердца не смея отвести взгляда от крупной фигуры Отца Абеля, что не только заговорил с незнакомкой, но и протянул ей руку. Те женские имена, что Лорентис называл ночью... Было ли среди них имя, принадлежащее этой рыжей девушке? Но вот их прогоняет прочь Отец Джианни, и совсем еще юный послушник поджимает с досады губы, делая шаг назад. Он бы спрятался за спиной Тессио, но тот так холодно смотрит на него, что мальчишка виновато опускает глаза и делает еще несколько шагов назад, желая одного - спрятаться и исчезнуть.

Девица с младенцем в монастыре в столь поздний час. До ушей Чезаре донеслось тихое кряхтенье крохотного ребенка, а в треснувшем, дрожащем голоске едва ли он смог бы узнать свою тайную супругу. Он не имел ни малейшего понятия, кто просит о помощи в храме, нареченном именем Божьим, и разум его молчал - лишь сердце набатным колоколом стучало в груди, покуда он высокой тенью стоял позади остальных, вытягивающих головы. И шепчутся они за спиной Отца Абеля, и взгляды каждого - любопытные, жадные до чужой мольбы и обвинений, сошедших с девичьих губ, обращены на рядом стоящего брата, рождая из неокрепшего разума подозрения к ближнему своему. Но только не у Чезаре. Он глядел лишь вперед, как в свете догорающих на стенах свечей девица с когда-то золотыми кудрями, что он любил и запах которых лелеял в сердце; матерь, сжимающая в руках дитя, молит о покаянии перед святым отцом. А тот, заслонив собою ее и так потемневшее от мрака личико, протягивает вперед руку.

Предлагая спасение?

Принимая?

Чезаре глядел вперед и не слышал шепота, тихим шелестом пронесшимся среди юношей; пораженный сим видением, он застыл, подобно статуе, не внимая тихим словам рядом стоящего Тессио. Глаза его возгорелись странным чувством, и огоньки плясали в них, будто в сердце синего моря бушует вулкан.

- «Святая Петронилла,» - подумал он на одно безумное мгновенье, но тут же прогнал наваждение, покуда девица, осунувшаяся, не окинула пугливым, как у лани, взором столпившихся, - «Невозможно. Катарина!»

На Чезаре же никто не посмел задержать надолго взгляд, лишь Тессио, сжав руки в замок, обратил на брата тревожный взор, а когда заметил за спиной того сверлящего их испуганными глазами Джироламо, то вмиг переменился, сделавшись строгим и хмурым. Старик Джианни приблизился к ним, и Чезаре, все еще пребывая в смятении от увиденного, не сразу ответил тому. Только после он развернулся к братьям, некоторые из которых нехотя стали разбредаться по коридору обратно, и оставшимся тихо молвил, и голос его, пропитанный неожиданной, необъяснимой угрозой, был страшен:

- Покуда в нашем доме, нареченном именем священным, любопытство подымает вас из постелей быстрее, нежели любовь к Господу... То я не знаю большего разочарования. Отправляйтесь к себе.

- Чезаре...

- Отправляйтесь все, - добавил он, взглянув на смотрящего на него снизу-вверх Тессио, а затем - на мнущегося позади юного глупца Джироламо. По лицу последнего скользнуло выражение обреченности. Тессио шумно выдохнул носом и, схватив Джироламо за руку, удалился, напоследок лишь раз оглянувшись. Чезаре проводил их глазами ровно до того момента, пока его братья не скрылись за поворотом. Сам же он оставался сокрытым в тени, по-прежнему спиной обращенный к Отцу Абелю и юной деве.

- «Чье же дитя ты принесла сюда, Катарина?» - Чезаре закрывает свои глаза, держа в пальцах крест, смиренно ожидая, как грянет тонким голоском имя его и перст указующий обратится в его сторону; он ждет, как вновь его окатит раскаянием и страхом за содеянное...

И ничего не чувствует.

Ночь близилась к своему концу и пронзительная темень, освещаемая тусклым светом фонарей, медленно сходила на нет, являя миру новый день. На небе еще сверкали звезды, а луна проблескивала в небесной синеве, но поодаль уже зарождалась заря цветной полосой, преходящей из синего в фиолетовый и пламенный. Уходящая тишина пугала Катарину; вновь и вновь она опасливо оглядывалась, боясь, что с уходом сумрака пропадет вся наскобленная по уголкам изнеженной души смелость, поэтому действовать нужно было быстро:

- Отец, скажите... - девушка, будто бы, не замечает протянутой ей руки.

Немолодой монах опускает протянутую девице руку, на секунду даже прижимая кисть к бедру, после расслабляя и сцепляя руки за спиной в замок.

Расчерченный в собственном душе полукруг, как казалось ей, оберегал и от любопытных взглядов послушников и от внимательного взгляда самого мужчины, что вне воли случая оказался весьма благосклонен к ней, дав право слова. Это многое значило. Многое для самой Катарины, больше всего боявшейся не получить возможности молвить. Но одно дело говорить, а другое быть услышанной:

- Какое наказание священным писанием предписано человеку, который сначала отдал себя служению Господу, а потом отрекся от данных ему клятв?.. - Катарина жаждала ответов. Ей хотелось добраться до истины самостоятельно, крупица за крупицей и будь немного больше времени, она бы добилась своего, но вдали все больше и больше алел закат, подгоняя юную деву к ранящему откровению.

Она заметила его не сразу, вперившись взглядом в Отца Абеля, а когда пауза в собственной речи заставила ее вновь оглядеться, зацепилась взглядом за фигуру, стоявшую где-то позади. Секунда, две - смазать мимо, словно случайно - все это стоило больших усилий, а сердце под реберной клеткой забилось с новой силой. Еще сильнее Катарина прижала к груди сопящего сына. И вновь сомнения, вновь целый ворох неопределенности взбаламутился в беспокойной голове. Аббандандо хмурится, кусает губы, но кивнув самой себе, продолжает, глядя на мужчину очередным прямым взглядом:

- Что, если я скажу, что такой человек есть под сводами Вашей обители, Святой Отец? - теперь она говорит нарочито медленно, растягивая слова и делая акценты на некоторых из них, на тех, которые стоит взять в особый оборот, - что среди Ваших сыновей есть человек, не оступившийся, а заведомо предавший веру и Вас, как своего духовного отца? - громкие речи не по части изнеженной Катарины, оттого из уст домашнего цветка публичная речь звучит особенно гулко и неожиданно. Но ведь за этим она и пришла? За правом молвить слово. И когда собеседник молчит, давая ей высказаться, она это право пользует, - Я не снимаю с себя вины, Отец Абель. И я была во власти дьявольского наущения, и я пала жертвой собственной греховности, но ... Гореть в очищающем пламени я буду не одна, - мотнув головой, девушка тут же неразборчиво забормотала, успокаивая проснувшегося малыша.

Катарина на правах обманутой брызжет ядом. Она старается сделать больно миру вокруг настолько, насколько ей самой больно внутри своего маленького юного мира. И Лорентис в напускном спокойствии ее ровного и гладкого лица видит пепелище, выжженное гневом и обидой. Он из-под своих уставших век выдерживает ее взгляд, совершенно не чураясь проявления своих эмоций - искреннего сожаления к ее судьбе. И монах молчит... послушники уходят, повинуясь звонкому голосу старшего - "Чезаре?" - мужчина не обернется, а лишь сильнее сожмет пальцы за спиной, осторожно и тихо глубоко вздохнув. Потому как девушка не унималась. И ее слова, как пощечины. Как удары плетью на незаживающую и нежную плоть, не пригодную, не готовую к праведному возмездию.

Власть... она же - огромная ответственность. Духовная власть же подразумевает и духовную ответственность - тяжкую, но столь крепкую и незыблемую в лице авторитета Лорентиса, что падение этой стены могло бы стать одной из самых чудовищных катастроф его души. Ведь он, он отвечает за каждого из своих сыновей. За каждую их провинность. Не просто так он в тайне просит у Бога, называя имена по очереди. Чезаре Ди Вьери, его навечно в глазах маленький, крохотный Чезаре...

Когда крохотный Сандро стих, его мать, унимая дрожь, выдохнула:

- Один из Ваших сыновей взял меня в жены, горячо поклявшись в вечной любви, но клятвы не сдержал, испугавшись наказания. Результат этой клятвы у меня в руках, - и, словно в подтверждение, сверток еле слышно всхлипнул, - Вы хотите знать кто это? - у всех должен быть выбор. И если Отец Абель не хочет разочаровываться в ком-то из своих послушников, он может отказаться и ... закрыть уши. Катарине выбора не дали.

Абель молча кивает, одинаково ожидая и страшась слышать. Но каким-то странным образом из глубины души имя искомое, все же, эхом и отражается в реальном мире:

- Его имя...

- Отец, - молвил Чезаре. И знал, что будет услышан и принят, как была услышана и принята Катарина

- ...Чезаре Ди Вьери, - почти вровень с чужим «отец» отозвалась она и вздернула носом, опаляя подошедшего человека пустым взглядом. Внутри, должно быть, должно было что-то кольнуть, но Катарина все, что могла, выплакала и просто-напросто иссохлась изнутри. Она глуха и пуста. И больше нет ничего.

Имя его отразилось от стен, как проклятье. Виновник обернулся, и лицо его, полное печали, но не раскаяния; всепрощения, но не любви; точеное острыми линиями, обратилось на Отца и юную матерь и чужую, стало быть, супругу, от греховной связи с которой он отрекся перед Богом год назад.

Кольем первое - вторым кольем, прошибающим душу со спины - насквозь. Куда падать? Повиснуть на этих кольях и истечь кровью, опрокинувшись в этой досадной и подлой боли. Лорентис аккуратно переносит вес с одной ноги на другую, слегка отклоняясь от девушки со свертком на руках. Где же его писание? Где же память, которая бы подсказала ему верный ответ?

«А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.»

Нет?

«Я буду ему отцом, и он будет Мне сыном; и если он согрешит, Я накажу его жезлом мужей и ударами сынов человеческих.»

Да.

- Вот шесть, что ненавидит Господь, что мерзость душе Его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы, ноги, быстро бегущие к злодейству, лжесвидетель, наговаривающий ложь и сеющий раздор между братьями», - Абель все это говорил рыжеволосой, но обращался он, скорее всего, к тому, кто находился за спиной его. К тому, о ком не раз болела душа его, о ком не раз кричала собственная спина, орошаемая столькими ударами в тайных самобичеваниях вдали от глаз остальной братии, - это правда? - и теперь он поворачивается, легко, оставляя ногу и с настоящим сожалением смотря на носящего лик самого Христа. Но смутные, смутные мысли, темные мысли зарождаются в груди, насылаемые, непосредственно, Лукавым, что лик этот... не лживый ли? Абель гонит от себя эти мысли, лишь сильнее стискивая губы и хмурясь.

Петух прокричал, заглушаемый расстоянием и каменными стенами церкви Святой Марии Ассунты.

Печаль и обида горчат на языке, как жженая полынь, но гнев в своем апогее бывает так сладок на устах, что юная матерь не отказывает себе в этом. И справедливо. "Мой златокудрый ангел, ты никогда, никогда не будешь гореть в аду," - для Чезаре Ди Вьери, стоящего неподвижно за широкой спиною Отца, это настолько очевидно, что он едва удерживается от того, чтобы отвести от разгневанной его вероломством и отвергнутой любовью хрупкой Катарины Аббандандо горящий взгляд. Стоит хоть раз пустить по венам своим это пламенное упоение, как отказаться от него становится невозможным - особенно для молодого мужа, чей путь к праведническому смирению и покорности воле божьей был так же тернист, как и путь разрозненной Италии к болезненному воссоединению в единое государство.

Каждое слово, молвленное этим некогда алым чувственным ротиком - приговор, Дамокловым мечом разящим в самое сердце - нет, не Чезаре, что перенес бы страшный суд этот столь же легко и равнодушно, как отрекся перед Господом от статуса мужа, но ранят в кровоточащее сердце самого Абеля Лорентиса. Только то, как тяжелые веки немолодого монаха дрогнули, ожидая следующего неминуемого удара правдой, трогает холодное сердце Ди Вьери; только то, как Отец сжимает за спиною кургузые пальцы добела в замок, заставляет послушника страшиться грехов своих - благодать не предписана тому, в чьей душе пирует Дьявол.

- «Я желаю раскаяться, сорвав с сердца тяжкие цепи вины. И пусть Бог един для нас во всех обличьях, и живет он в сотнях тысяч лиц, блажью Господней станет благодать отеческая, когда Отец простит грехи мои и ошибки, и сыном своим назовет и протянет руку, прося подняться с ним вровень, когда я паду ниц перед ним на колени,» - Чезаре невесомо касается потеплевшего от тепла его рук креста губами и выпускает из бледных пальцев, позволяя тому утонуть под тканью сутаны на нагой груди у самого сердца. Если Господь Бог видит и наблюдает, как борются мерзопакостные змеи в душе его, да избавит он сына своего от страха, от гнева и хитрого умысла, и дарует ясность и чистоту помыслов, и храбрость принять безобразную, уродливую, как душа его, правду. И правда была такова: Чезаре вынимает по перу из лопаток развращенного им же, прибитым к твердой земле златокудрового ангела, надкусывает самозабвенно спелость сладкого персика, выпивает до дна из хрустального сосуда амброзию, в надежде остаться в душе невинной бессмертным, и, насытившись вдоволь, бросает все это к своим ногам, как более не нужное и не важное.

Истинно одно - он виновен.

Но все прочие обвинения...

- «О, Катарина, ты глупый ангелок, испитый до краев,» - Чезаре винят в предательстве веры и Отца - но он бы скорее сошел добровольно на эшафот, подставившись нагим палачу, как беспомощный младенец, нежели предал бы того, кто воспитал его и дал обучение. Его винят в трусости перед наказанием... за грешную любовь. Дьявол с ликом святого мученика прячет насмешку в глазах своих, Чезаре почти слышит звонкий смех Араиль и прочих иудейских шлюх, которые отдавались ему на правах любовниц, исступленно содрогаясь в своем конце и выстанывая, что делаются ближе к Богу. Влечение же к Катарине было не более, чем пожаром из искры юношеской похоти, ошибочно принятой им за чистое чувство. Зов плоти - крайний грех, и Чезаре за него расплатился сполна глубокими полосами на спине, откупился и отрекся от детского "брака", прикусывая до крови язык и зубы сжимая, дабы не вырвать крики позорные из груди во время хлестких безжалостных ударов. Чезаре Ди Вьери сам себе - самый равнодушный палач и самый жестокий судья; самый яростный свой ненавистник и преданный уничижитель.

- Будь это правдой, Святой Отец, я не стоял бы здесь, на святой земле, а жил бы в отдалении, как простой муж, воспитывая дитя, - бледная полоса света, пробившегося сквозь витражи, падает на точеное лицо юноши, ломаясь об его горящие румянцем скулы, когда он слегка склоняет голову и распахивает руки в доверчивом жесте, открываясь перед Отцом. Чезаре душит в себе змея, нашептывающего гневливость, и остается смиренен и спокоен, лишь выдавая себя вздымающейся часто грудью. Глаза его все так же горят, когда, переместившись с родного лица Лорентиса, жгут насквозь задрожавшую от подступивших к горлу слез юную матерь, прижимающей к себе разродившееся плачем дитя, - Но дитя это - не мое, - голос его звучит непозволительно властно в этих стенах, привыкших впитывать в себя лишь тихие молитвы, скрепленные за зубами стоны и свист плетей, обнажив, наконец, его суть: Чезаре Ди Вьери никогда не примет столь тяжкий грех, пусть даже от собственного семени и крови, а если признать в невинном младенце своего сына ему прикажет Господь, то он избавится от своего не должного появиться на свет отродья, как наущено омывать себя кровью от грехов среди братьев его, носящих плети на поясе.

Глаза Абеля Лорентиса, полуприкрытые, смотрят в каменную плитку священной залы. Наливающееся кровью сердце, расслабленно перестает так сильно сжиматься, только Чезаре отрицает свою вину. И мужчина закрывает глаза, забыв расцепить окаменевшие ладони. Наверное, так же он себя чувствовал, когда старик Джианни с испуганным лицом кричал, что кроху-Ди Вьери защипало стадо гусей на соседской ферме. И когда все обошлось лишь синяками на мягчайшей детской кожей, да детскими слезами.

Юноша остается спокоен, избегая лишь глаз Отца своего, когда хрупкое тело Катарины снова пробивает дрожь; когда младенец заходится ревом, чуя подступающее безумие от отчаяния и неизбежную погибель души своей почти святой матери.

- "Бог дает тем, кого он любит," - успевает подумать Лорентис, прежде чем его секундный проблеск отеческой надежды не обернется чудовищным разочарованием - он застывает, как вкопанный, когда девица срывается с места. Проблеск надежды блестит так же лукаво, как и рыбья чешуя в мутных водах Рейна. Рыжеволосый призрак фурией мчится мимо - Абель незаметно от всех жмурится, лишь только не прикрываясь от нее - слишком было бы очевидно показать его тайную боязнь. Огромных усилий дается ему не прогнать ее прочь с родной и святой своей обители - подавляет в груди гнев и страх. Пока рыжеволосый призрак низводится в горькой истерике, когда Сандро оказывается брошен в сухощавые руки обомлевшему старику Джианни, монах и пастырь своего уютного мира делает шаг от шума за широкой спиной, смотрит на Джианни, встречает в ответ полный вопросов взгляд. Но Лорентису нечего ответить.

Катарина вмиг оказывается перед ненавистным ею человеком с некогда любимым ею же лицом. Ангелок, с рвущим сердце на части воем, храбро стремится нанести ему увечья. Кулачки разбиваются о сильную грудь, пальчики тянутся к его шее, стремясь расцарапать, разорвать эту мраморную маску предателя, и, разбив лик Христа, обнаружить под ним безобразного Дьявола, что надругался над ее чувствами так безжалостно и жестоко. Мученица терпит насильное поражение - Чезаре, силой воли сохраняя самообладание, обхватывает тонкие девичьи запястья, заламывая их, прижимая их к своей груди, и Катарина, обессилев от своей неистовой борьбы, падает в его руки, ломаясь, как иссушенная веточка персикового дерева. Глаза ее большие и серые, полные блестящих злых слез, вдруг становятся пустыми, когда она, дева-матерь, поднимает бледное личико с мокрым дрожащим подбородком на послушника, и кудри ее рассыпаются по плечам из-под оброненного с головы платка.

- Что есть любовь Господа для меня, если мне нельзя любить златокудрую Катарину? - тихо, так, что слышит лишь она, убаюкивает Чезаре, ласково проводит пальцем по ее щеке, цепляя рыжую прядку... и не находит в себе былого сострадания. Он все еще крепко, болезненно удерживает ее подле себя, хотя она не сопротивляется, как и не сопротивляется тому страшному надлому, которым раскололась ее душа после этих слов. Увидела ли она вновь любящего любовника перед собой? Чезаре опускает веки, впервые ощущая боль, с которой приходится смотреть на сломленную Катарину, рыдающую на его груди и слабо бьющуюся в объятьях. Ему противно и горько от своей холодности, и так же ярко послушник ощущает и страх, с которыми он поднимает блестящие глаза из-под дрожащих ресниц на спину Святого Отца.

Та ненависть, с которой она сюда шла - ничто в сравнении с той бурей, поднявшейся внутри после нечестивых слов. И это слуга Господень? Это? Коли так, она верна в своих суждениях. Такому Господу она молиться не в силах:

- Трус! - сквозь зубы шипит она, - Какой же ты трус, Ди Вьери! - уже громче, с надрывом, да таким, что голос ломается до хрипоты, а сама она трясется от охватившей хрупкое тельце злобы. Ребенок в руках вновь дает о себе знать, заходясь от материнского окрика в пронзительном плаче, но девчонка на миг забывает обо всем на свете, желая одно - сорвать с лица предателя эту благородную маску послушника, коей он так ловко прикрывал собственную чернь. Она жаждала оставить на его лице столько отметин, сколько лживых слов сорвалось с его грязных губ. Не смотреть бы на него вовсе, вычеркнуть образ из памяти, стереть из своей жизни!... Но поднявши голову, Катарина Аббандандо вдруг понимает, почему так ненавидит, почему сердце разрывается на части, а сама она, сломленная, как тростинка, никак не может подняться.

Она любит его.

Любит его так сильно, что не может задушить это чувство, ни призрением, ни гневом. Она, в отличие от него, была честна, перед ним и перед Господом. Она давала искренние клятвы и искренне желала его рядом, но что ее чувства, когда в ответ не получаешь ничего, кроме этих пустых слов, болью отдающих меж ребер? Она улыбается сквозь слезы. Улыбается и тихо смеется, подхватываемая глухой истерикой, но более ни одного крика, ни одной высокой ноты не спадает с обветренных губ:

- В твоих устах яд, - шепот льется ровно, еле ощутимо. Ни к чему Отцу Абелю слышать еще и это. Кто ж поверит глупой девчонке, когда слова лицемера звучат так правдиво? - а сам ты жалок... я так долго считала тебя предателем, Иудой, продавшимся в угоду тела, но не-е-ет, - рот Катарины кривится в смешке, а сама она отталкивает его руки, освобождаясь, отлынивая прочь, - Ты не Иуда, - слишком просто, - Ты Дьявол. Сам Дьявол во плоти, Чезаре.

Юноша с глазами Сатаны разжимает свои неласковые объятия, позволив бледному подобию Катарины Аббандандо безропотно выскользнуть из его рук и догореть, как огарок свечи, в своей затихнувшей агонии. Безумие ли, горе ли отбирает страх у трепетной некогда девы, навсегда в памяти юноши запечатленной жизнелюбивым румянцем и звонким смехом; страх за дитя свое и за себя, когда она так ясно, так близко видит перед собой того, чье имя нашептывает ее воспаленный разум - Дьявола?

С лица Катарины спала былая храбрость. Плечи опускаются, а сама она шагает назад, но вовсе не к сыну. Она медленно направляется прочь, замирая рядом со стариком Джианни, словно вспоминая что-то...

- Простите меня, Отец, - молвит слабо, еле слышно, - и дитя простите. В нем нет вины ни моей, ни его отца, - девушка не называет имени Чезаре намеренно, боле не желая связывать чистое создание с антихристом, явившемся в образе красоты и мнимого благочестия, - найдите ему семью, прошу, а если нет, то пусть он вырастет в вере, под покровом Господним и будет добрым ему слугой, - на сына Катарина даже не смотрит, боясь передумать, вновь оступиться, - Я дала ему имя Сандро. Оно принесет ему удачу, - стоило верить хоть в это.

***

[когда-то]

- Чезаре! Чезаре!! Ох, Дева Мария, Чезаре!

Ребенок забылся в плаче, лежит на траве и отгоняет от себя невидимую угрозу.

- Чезаре! Чезаре... Гуси не кусаются, они только щиплются... Ну что ты. Не плачь.

Детские слезы наравне с глубинной болью вызывают улыбку. Пускай плачет в широкую грудь, пускай плачет на крупных отцовских руках, в отрыве от земли и травы, на которой страшно. С отцом, ведь, не страшно? Не плачь, Чезаре.

- Я не плачу. И мне не больно!

Все маленькие дети обманывают.

***

Но ребенок Катарины не перестанет рыдать, лишившись тепла и запаха родной матери. Старческие костлявые руки никогда не заменят ее рук. Абель Лорентис терпит плач, терпит жгущие огнем полосы на спине, терпит страх в лице Джианни, терпит эту паузу, когда девица стихает, терпит, это все. Как обычно - терпит, стиснув зубы. Терпит, потому как должен удержаться и открыть свое сердце навстречу, а не разорвать его в клочья.

Сумасшедшая ли, что возомнила, будто бы, святой, ликом так вышедший в икону западных земель, является отцом ее дитя? Насколько сильным может быть безумие иллюзий, что насылать на себя может слабый и невинный дух? Не выдерживающий правды - ее обманули, растерли в порошок то чистое и теплое, что она в дар принесла тому, кому отдалась, кому доверилась.

Катарина Абандандо - сумасшедшая ли?

Многих на своем веку повидал Абель Лорентис. Слушал и обманутых, и обманщиков.

Два голоса сейчас звучат для него одинаково правдиво, пока он, словно камень, неподвижно стоит в стороне, опустив голову и слегка перебирая пальцами край тяжелой монашеской рясы на груди.

Катарина проходит мимо и останавливает шаг. Абель поднимает голову и с грустью смотрит на эту горечь, прикрытую пустым взглядом:

- Дети, как чистый лист, на них не лежит вина их родителей... Так тому и быть, - мужчина не смеет душить забитую душу девушки писанием, что гласит о том, что она делает - грех. Что сдаваться из-за одного единственного обманщика - слабость, уныние. Иже - грех. Но обыденные бытовые ограничения замыкают рот Лорентиса, и он, слегка скривившись от боли (физической ли?), кивает, позволяя матери бросить свое дитя и удалиться с Божьего дома.

- "Иисус Христос, какой же величины была печаль твоя по всему роду людскому, если по сердцам, что на пальцах сосчитать - такая сильная тоска?"

- "О нет, ты не безумна, Катарина," - Чезаре видит эту немую мольбу, что раненым голубем бьется в девичьем сердце, - «Любовь. Делает. Людей. Жалкими. "Ничтожными". В этом был твой умысел, Господь?» - Чезаре слишком хорошо эта боль известна, слишком ярко ему знакома. Как безответное стремление возлюбить и быть любимым в ответ может растоптать и изничтожить - Чезаре Ди Вьери совсем недавно будто ты обрек себя быть проклятым среди праведных братьев своих и Отца, так и не изведав благодати божественного просветления. И его сердце рвалось на части каждый раз, как кто-то из них, изнывая от ран, говорил, что стал ближе к Господу. Освободился. Но Чезаре этой благодати так и не познал.

За что? Что же он, недостоин любви, умея разжигать в чужих сердцах только страсть, подобную огню, и огонь этот, как видно теперь, губителен.

Бог не внемлет молитвам юноши.

Господь не слышит его, не видит.

Так что ему, Чезаре, любовь маленького разбитого сердца?

Чезаре глядит сверху вниз на искривленное душевной мукой девичье личико, с презрением, будто видя собственное отражение. Но ни один мускул не дрогнет на его лице - в нем все еще борются два мира. Златокудрая обесчещенная дочь Валерио Аббандандо, покидающая эти стены - не сумасшедшая, ибо видит его черную душу насквозь.

- "А ты видишь, отец? Ты видишь меня?"

Лорентис так и не смотрит в глаза Чезаре Ди Вьери, боясь увидеть в них истину. Не смотрит, избавляя на короткий миг сына своего от серьезного испытания, уходит в коридоры, до своей кельи. Идет с твердым намерением доказать себе и Господу, что его сердце еще живо, и будет болеть за всех. Ему придется так сделать.

Лишь ресницы вздрагивают, и в прозрачных глазах юноши стоят жгучие слезы, когда Абель Лорентис так и не поднимает на своего сына тяжелого взгляда. Рассвет льется в залу сквозь витражи, знаменуя о начале нового утра. И старик Джианни, держащий на руках самый страшный грех юного, блестящего ученика и примерного для других послушника, Чезаре Ди Вьери, только причитает что-то неслышно себе под нос, когда юноша, подняв наконец понурую голову, склонившуюся под грузом тяжелых мыслей, поднимает на него глаза. Безумные, мокрые. И уходит, не проронив ни слова, не смея взглянуть на маленького Сандро Аббандандо.

***

- Ты видел, Тессио, ты сам видел все своими глазами! Девица эта - дочь Валерио Аббандандо, и она принесла сюда ребенка Чезаре! Как можешь ты не верить мне теперь?! - все еще по-детски гладкое и круглое лицо Джироламо заходится красными пятнами.

Юный Тессио Фраччиано упирается пальцами в висок и прикрывает веки. От беспокойных ночей, шедших кряду, он сделался угрюм и молчалив, но теперь ему нечего возразить после увиденного...

- «Что же ты творишь, брат мой?»

Остальные братья вряд ли догадаются, и от этого молодому монаху чуточку легче: один лишь Джироламо, шаровой молнией скакал по его келье, и обрушивал все свои сомнения и противоречия на бедного Тессио. Сначала эта история со святым отцом и самобичеванием в лесу, взбесившая Чезаре, теперь девица с ребенком. Казалось, черная туча нависла над куполом Санта Марии Ассуны, и ворох тревог вздымался в душе Тессио, верного своим принципам и священным догматам, любящего отца Абеля Лорентиса, как мудрого наставника, и боготворящего в тихой ночи брата своего, что стал для него примером, утешением и... чем-то больше? О нет, Тессио отвергает эти тихие чувства, запретные и грешные, и он готов пронести их до конца жизни, наглухо запечатав в сердце своем. Другое дело Чезаре, его полная противоположность, что взрывается то подобно разрушительному вулкану, то ласков, как сама мадонна, и ласка его - для Тессио самый желанный кошмар. Он отправляет Джироламо спать, грозясь отвесить тому оплеух, если он ослушается, и мальчишка подчиняется, все такой же красный и раздувающий крылья носа уходит к себе.

Пройдет еще несколько минут, когда из коридора послышатся гулкие шаги, дверь со скрипом распахнется, и ворвется дикая фурия в мужском обличье, являя ему самого разгневанного демона - Чезаре сметает на своем пути все, до чего может дотронуться, голова его, словно голова Давида, с непозволительно длинными черными локонами низко опущена, скрывая лихорадочный блеск в глазах, он сопит носом, сдерживая гневное рычание, и в конце концов опускается на соломенное ложе, закрывая лицо бледными пальцами. Тессио с тяжелым сердцем вновь наблюдает за страданиями Ди Вьери, и страшно ему от того, что домыслы кажутся все более правдивыми, и больно ему это видеть и не знать, как утешить, ведь сам Чезаре не так давно избавил его самого от позорной слабости воли. Тессио ощущает стянутость заживающих ран в спине, едва ведет плечами, с грустью глядя на брата и, наконец, решается приблизиться. Он тихо подходит к подоконнику, зажигая новую свечу взамен догорающей, и, повернувшись к застывшему на ложе Чезаре, неуверенно протягивает руку, дотронувшись до братской руки. Чезаре, будто бы только сейчас обнаружив, что в келье находится не один, отдергивает руку, взметнув покрасневшие глаза на послушника. И Тессио, к своему ужасу, замечает в них настоящие слезы.

- Ты хочешь умереть, Тессио? - губы Чезаре кривятся в сардонической усмешке, будто хватая Тессио за горло, от чего у того едва не перехватывает дыхание, - Ты погибнешь, если я открою тебе страшную тайну?

- Чезаре... - хрипло отзывается несчастный послушник, не в силах спрятать глаза свои, - Ни ты, ни я еще не священники, чтобы принимать исповеди.

И демон, сорвав с себя маску Христа, смеется полубезумно и дико.

- Но ты - единственный, кому открыться не страшно, - горько отвечает Чезаре, все с той же усмешкой и лихорадочным блеском подавшись вперед и схватив за руку послушника, от чего тот едва вздрагивает, - Я бессилен. Я ничтожен перед своими желаниями, Тессио, - голос его звучит тихо, под стать дрожащей свече надламываясь, и сердобольный Тессио не выдерживает. Кладет вторую ладонь поверх руки, мертвой хваткой вцепившейся в него, и ласково согревает, опустившись рядом на солому.

- Чезаре, - спокойно говорит он, совершенно не понимая, что необузданная душа эта никогда не найдет покоя, - Господь сделал нас слабыми, это правда, - Тессио тяжело вздыхает, - но наша сила в том, чтобы противостоять всем искушениям: страсти, ревности, жажде власти. Обретая контроль над ними и показывая дорогу другим, мы становимся сильными духом и достойными Господней любви, - он замолкает и заглядывает в безумные глаза напротив, с надеждой ища там отклик. Прекрасен даже в страданиях и опороченный, думает он, что смотреть на него в стократ больнее, чем на ярчайшую звезду.

- Что, если я не могу контролировать это, Тессио? Что, если Дьявол терзает мою душу, и с каждым новым грехом я отдаляюсь от Господа? - отдаляется от Отца своего, от праведной, благороднейшей души из всех, что Чезаре Ди Вьери знает.

Тессио не находит слов, способных утешить. Он всегда честен с собою, как честен с другими, но с Чезаре...

- "Тогда ты погубишь себя. Но перед этим десятки невинных душ отойдут к Сатане, Чезаре. Если ты не совладаешь с собой. Ты погубишь себя, но... что правда, твои грехи доведут тебя до вершин, которые смиренным послушникам и слугам божьим никогда не видать".

- Мое имя - проклятье. Цезарь... Отец назвал меня так, но никогда не говорил, почему. Цезарь выстроил Рим и сделал Священный город величайшей империей, и я отправлюсь туда, к истокам, - потому как более Чезаре не может находиться здесь. Одна лишь мысль, что отец Абель никогда не простит ему произошедшее с Катариной, лишает послушника рассудка. Он не может здесь находиться, нет, только не здесь, не в Ористано, где молва расходится быстро. Чезаре Ди Вьери сбежит отсюда. Но если бы только можно было убежать от самого себя.

- Я хочу видеть Папу, Глас Божий на земле. Я одержим, брат мой, - «Ты никогда не поймешь, как сильно...» - Я хочу Рим.

***

- Чезаре, - голос Лорентиса, наконец, звучит в зале церкви, - сын мой, - так мягко и тихо, но в тишине одиночества стен до того четко, что не услышать невозможно, - подойди ко мне.

Крупной рукой монах касается головы послушника, погружая пальцы в темные кудри. Наконец-то Лорентис всматривается в глаза Ди Вьери. Смотрит так какое-то время... и видит глухой блеск. Он может превратиться во что угодно:

- Пойдем.

Чезаре чувствует себя безумным, когда собственное сердце его, необузданное, не знающее благословенного покоя, проклятое навеки гореть страстями, что он не смог из себя выкорчевать и Господь ему в этом не помог, страшится только от одного - отец никогда более не простит его. Но он ошибался. Всепрощение не знает границ у Господа, не знает и у Абеля Лорентиса, что ни словом не обмолвился о страшной вине сына своего, развратившего деву и толкнувшую ту на грех. Чезаре Ди Вьери уже не помнит жара физической боли, намеренно предавшись забвению с сиюминутными удовольствиями, намеренно лишив себя вновь испытывать страдания. Он не помнит, как плакать от настоящей боли, что пламенем будет жечь его тело, покуда боль эта не исцелит его. Отеческая длань касается его головы, и Ди Вьери находит в этом мгновении покой, но... он ненавидит то, что ждет его. Ненавидит и то, что он бредет высокой тенью за монахом в леса ранним утром. День светлый, день ясный будет в ныне объединенной Италии. Солнце будет ярко освещать каждую травинку, будет жечь спину и голову. Будут его проклинать работники садов, будет ему радоваться бедняк без дома. Будет солнце смотреть на то, как два монаха прячутся в тени леса, куда они обычно уходят, дабы принести свои нечистые помыслы на суд доктрины и плети.

Всего лишь двое.

- Катарина Аббандандо - дочь сознательных сеньора и сеньоры Аббандандо... - Абель делает паузу, явно подбирая силы для того, чтобы говорить, - и, если Дьявол и помутил рассудок их дочери - наша обязанность утешить больной разум. Принять, не отталкивать. Как принимают Богом дарованное дитя. Иное - грех... - Лорентис в сожалении поджимает губы, запрокидывая голову и переводя дыхание. После двух глубоких вдохов он останавливается у раскидистого дерева, около которого ночью предавался самоистязанию. Наклоняет голову, налившуюся тяжелыми мыслями:

- Как-то один святой... решил удалиться от света и поселился на горе Митриа, расположенной в Тебене. В келье, находившейся по соседству с кельей этого отшельника, проживал монах, который очень часто навзрыд плакал, упоминая при этом о совершенных в жизни своей грехах. Так как святой не в состоянии был плакать, но в то же время сильно завидовал своему монаху-собрату по отшельнической жизни, то последний как-то обратился к первому со следующими словами: "Отчего ты не плачешь, несчастный? Почему ты не оплакиваешь горькими слезами своих грехов? Я доведу тебя до слез, я хочу, чтобы ты непременно плакал, и если ты, по своему внутреннему побуждению, не можешь вызвать на глазах твоих слезы, то я употреблю все усилия и добьюсь того, что ты будешь плакать, несчастный!"

Абель рукой указывает на пояс его рясы:

- Снимай.

Для Ди Вьери кристально ясно, что его ожидает. Ненавистная плеть, ненавистный священный ритуал, призванный очистить грешника от грехов его и замолить грех чужой невинной души. Ненавистное это, и рядом - горячо любимый отец, что хочет воззвать к тем остаткам веры в буйной непокорной душе сына своего. Чезаре не смеет перечить, не смеет проронить ни слова, опускаясь на колени, хватая руками рукоять и занося над собой тяжелую плеть - из любви, из желания стать тем, кем он должен быть, кем хочет видеть его Абель Лорентис, кем он не стал для Катарины Аббандандо. Монах делает несколько шагов в сторону и осматривает спину Чезаре. Его затянувшиеся шрамы, чистую кожу, давно не тронутую плетью. По этим следам Лорентис мог почти точно указать, когда именно сын его забросил подражание Иисусу Христу, на чем базировалось все учение, под купол доктрины которой и встал Лорентис. И не понятно за что больнее - за то, что Чезаре не прикасался к орудию самоочищения, или за то, что приходится принуждать?

- Садись, - Абель наблюдает за тем, как послушник встает на колени, на траву, - начинай читать, - молитву, конечно же, - за Катарину Аббандандо, за несчастное дитя ее, за сеньора и сеньору Аббандандо.

- "Я все исправлю," - думает юноша, сцепляя челюсти так, что ходят желваки. Он смотрит перед собой в одну точку. Солнце пробьется через густую зелень, невинно, беззаботно и от того будто бы жестоко, пока страшное будет твориться под раскидистым дубом. Пока сын будет сечь себя до открытой плоти, чтобы сделаться ближе к Господу, и отец его будет наблюдать за этим, всем сердцем желая прощения для виновного.

Сердце Абеля Лорентиса по слогам проговариваемой Ди Вьери молитвы раскалывается на куски. Он снимает со своего пояса, сокрытым под полой рясы, личное орудие для тайного самобичевания, что видело лишь свет луны, но не солнца. Подходит к Чезаре со спины, кладет ему левую ладонь на плечо, а правой протягивает плеть с тисненной переплетением кожаной рукояткой:

- Нет большего, на что способен человек, как не на повторение подвигов Иисуса Христа. И это есть великая цель наша. Искупить грехи человеческие кровью своей, будучи послушными сынами Господа и воли Его. Не только свои грехи, Чезаре. Христос страдал и был распят ради спасения всего рода людского. Был он блажен и праведен, да избрал путь Свой, избрал Крест Свой, - с плеча рука опускается на спину, слегка двигает, то ли чешет утешительно хребтину юноши. Кожа на ладонях Лорентиса куда грубее, чем нежные затянувшиеся стеганные раны. А должно быть наоборот.

- «Видно, тяжело любить его,» - подумает отец про сына, а сын про отца.

- Бей, - мужчина складывает руки на груди и делает шаг назад, стоя над послушником, словно надзиратель. Но надзиратель благосклонен лишь в одном - он дарует бичующемуся не смотреть в глаза отца своего. А, может быть, это сам отец не может позволить себе смотреть в глаза сына, пока тот, держа в руках не по годам и не по силе слишком суровое орудие с металлическими пластинками на концах, будет не просто стегать себя. Почти рубить.

- Domine Iesu, - за Катарину. Грубые когти хлещут по лопаткам, и опытный с обычной плетью послушника Чезаре вздрагивает после первого удара, - dimitte nobis debita nostra, - за отца ее и мать и сына Сандро. Еще удар, и кожа его расцветает красным полосами, выступы хребта острыми пиками очерчиваются, когда его скручивает едва от пожара, которым полыхает его тело, - salva nos ab igne in... inferiori!, - за отца Абеля Лорентиса. Когти со свистом вонзаются в плоть глубже, и едва первые капли крови сползают дорожкой до пояса одежд, Чезаре сходит на безголосый хрип, не поднимая головы, и рука его дрогнет, - perduc in caelum omnes animas, praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent...

Абель Лорентис слышал и обманщиков, и обманутых. А сейчас он смотрит на дергающий затылок с отпущенными волосами, отпущенными в знак протеста против строгой доктрины, что со старостью своей не имела более сил. Только в таком же старом Лорентисе и имела.

Молитва тонет во вспышках боли, что красным стелет глаза, но все это терпимо. Чезаре Ди Вьери взывает к Иисусу Христу, обреченный на страдание такое же, как и Сын Божий. Терпит, терпит этот гнев, что взрастает в нем с каждым ударом. С каждым ударом он делается от Господа только дальше и дальше... и ближе к Лукавому, что обещает залечить эту страшную боль наслаждением. И этой ненавистной боли мало, этого мало и святому отцу. Что хочет видеть монах? Что хочет видеть Господь? Господь хочет видеть, как на земле Его сыновья исполняют волю Его, становясь ближе к Нему самому. И с каким же страхом перед Богом Абель смотрит на постепенно покрывающуюся правильными полосами юношескую спину, с каким же страхом он ощущает свою вину перед Ним, что не углядел, что не увидел, что был настолько слеп и безучастен, что его же сын постепенно отходит от заветов Его. Мужчине кажется, что Ди Вьери бьет себя не в полную силу. Лжет? Как можно лгать именно сейчас?

Но настолько бы был и ранее слеп и глух Абель Лорентис, как и сейчас...

Экстаз, в который он сам приходит по ночам, когда плеть разрезает плоть - не тот, что рисуется в рваных и дерганных движениях послушника, в его хриплом голосе и дыхании. Это совсем не то. И это приводит Абеля в бешенство.

- Amen, - выплевывает юноша почти, ртом своим алым, прикусывая язык себе, и успевает лишь поднять лицо, только бы взглянуть на Лорентиса. И глядит, и глаза его в страхе округляются: тот в один шаг оказывается вплотную Чезаре и выхватывает из его руки собственную плеть, с размаху сразу же обрушивая ее на юношу, с первого же удара рассекая кожу так, что брызги долетают до собственного лица. Заслуженная кара рукой отеческой обрушивается на Ди Вьери, с ног сбивая, и металлические шипы вгрызаются в непокорную плоть, выбивая из ребер хриплый стон. Юноша рыдает, сжимает кулаки, падая, забывает ненависть свою, забывает себя от этой кары, забывает все на свете на одно мгновенье, сгорая снова и снова, от новых ударов. Растворись в вечности, Чезаре. Освободись и возродись, подобно фениксу, сгорев сейчас, под надзором благостным, желающим тебе только добра. Следом идут несколько таких же по силе ударов, кои не видывала ранее эта спина. Поджав губы, Лорентис прикрывает глаза от летящих капель крови, он делает шаги вперед, преследуя пытающегося отползти от кары Чезаре, не прекращая бить, пока сам мальчишка не остановится.

- «Я клянусь быть никогда более не ласковым ни к одной женщине, я клянусь отвергать чужую любовь, ибо я не достоин этого дара. Я не могу любить, не испив до дна, а когда напьюсь - мне становится скучно. Смирение мне скучно, Господь. Мне скучно быть смертным. И потому, вестимо, я недостоин любви твоей, Господь. С отцом погибать не так страшно.»

Позади послышался крик Джианни:

- Забьешь!! Забьешь его, Господи помилуй, Абель!! АБЕЛЬ!!

Старик, буквально, виснет на плече у монаха, отводя занесенную для очередного удара страшной плетью руку. Абель же тяжело выдыхает, рыча от боли со своей спины - опускает в бессилии руки и смотрит, как Джианни подбегает к лежащему с кровавым полотном на спине Чезаре. Старик охает, ахает, упоминает Господа, боясь прикасаться к юноше.

- Я отведу от него гнев Твой, Господи. Приму на себя, лишь посмотри на него, на спину его - она вся в крови, он так же страдал, как и Cын Твой, Господи, - проговаривает Лорентис, заправляя за пояс плеть и подходя к потерявшему сознание Ди Вьери. Джианни испуганно дергается в сторону, в удивлении и страхе смотря на... спокойное и грустное лицо Лорентиса. А тот наклоняется и аккуратно подтягивает обмякшее тело послушника и, избегая прикосновений к спине, аккуратно укладывает того на свое плечо, унося обратно в церковь.

Пускай плачет в широкую грудь, пускай плачет на крупных отцовских руках, в отрыве от земли и травы, на которой страшно. С отцом, ведь, не страшно? Не плачь, Чезаре.

***

Как не видать покоя родителю, раз дитя его болеет и погибает. Раз родитель не может ничем помочь своему дитя, лишь сможет дать единственное и такое необходимое - просто будет рядом.

Стены звонко слушают плач юноши, рыдающего в колени Отца. Отец же с грустью смотрит на Ди Вьери.

Никогда и ни за что сын не пойдет против отца своего, никогда и ни за что, к каким бы методам ни прибегал святой отец, Чезаре прекрасно знает, что так должно. И свет в его душе вдруг побеждает тьму на этот час, пока юноша с ликом, что сравним с Иисусом, страдает, как страдал тот за весь род людской:

- «И этим мы подобны Богу.»

Только Отец на этом свете, как нерушимая скала, что не дрейфует в океане мирских страстей, только он один - опора, за которую грешный сын готов удержаться, чтобы не потонуть в пучине своих безбожных чувств. Ему больно. Чезаре, сгорая в агонии, падает коленями на холодный мрамор. Юношеское тело, по-дьявольски прекрасное, проклятое невольно взывать к потаенному вожделению в мыслях у простого человека, скручивается в безобразной позе просящего, покуда глубокие раны на спине обжигает воздух, и горячее, густое, красное сочится по распаленной молодой коже. Он страдает, от боли физической не в силах ясно видеть ни Отца, ни мира вокруг, но пальцами цепкими, жаждущими утешения ощущает лишь теплую сухость и грубость отеческих ладоней, сцепленных в замок перед ним. Юноша касается их дрожащими губами, зажмуриваясь, и крупные слезы льются по лицу его:

- Отец, - плачет сын, плечи его сотрясает крупная дрожь, но страдает послушник уже не от ран, а от того, как жжет его душу исцеляющим раскаянием, как страшно ему от самого себя, как ненавистно Чезаре Ди Вьери быть собой, - Отец!.. Спаси меня. Я пропадаю, отец, я горю, - не от страшных ран он просит спасения и укрытия. Чезаре утыкается в отцовские колени, накрытые аскетичный сутаной, утыкается мокрым лицом с прилипшими прядями к рдеющим скулам, с силой кусает язык свой, щеки, до крови, в бреду от агонии, и рот его алый от крови дрожит от рваных выдохов, когда он поднимает безобразное от мук лицо на Абеля Лорентиса, - Отец! Посмотри на меня. Ты видишь? - тихо шепчет он, не мальчик, но взрослый муж, и перед ним рисуется лицо монаха, единственно, что осталось от Господа в душе терзаемой; лицо, с печалью глядящее на него, беззащитного, чистого, омытого от греха единственно признаваемым способом.

- «Нет, не жалей меня, прошу.»

Но ненависти грешник в глазах родных не находит (и найдет ли когда-нибудь?).

- Ты видишь, кто я есть?

- И на кого ты поставишь?

- Азарт - это грех, Абель, или ты забыл?

- Сколько ударов стоит твой азарт? Два? Или по одному за каждое удовольствие от мыслей предвкушения?

- А что если твоя лошадка сломает ногу?

Голос Исаака - как зараза, никак не выветривается из головы. Сын рыдает на коленях - а в голове, все равно, этот голос с долей извечной насмешки, вечным уколом.

- "Что же я могу сделать для тебя, Чезаре..." - шершавыми пальцами немолодой монах обнимает голову мальчишки. Одного из многих. Но почему так сердце болит именно из-за него? Лорентис наклоняется и отрывает одну ладонь от затылка Чезаре, собираясь утешительно погладить по плечам, но возвращает обратно, лишь еда-едва не коснувшись кровавой раны, иже - спины:

- Я вижу, - убирая прилипшие прядки вьющихся волос с мокрого искаженного точеного мастером природы лица, - ты не чужой здесь, сын мой, хоть и чувство это в тебе сильно, - "и я не знаю, почему оно вырастает во все в более и более уродливое чудовище," - Чезаре, послушай. Бог любит нас. Каждого без исключения. Кому-то Он дает почувствовать себя быстрее, кому-то это чувство открывается позже, - "я не знаю, почему, Господи, почему Ты не даешь ему чувствовать то, что чувствую я? Что чувствуем все мы?"

- Оно дает лишь сомнительное утешение тем, кому просто нравится стегать себя.

- "Замолчи," - неосторожный вздох может потушить свет, так бережно сохраняемый эту святую обитель. В груди Отца Лорентиса. Потуши этот свет - и кто тогда сможет видеть во мраке безбожного мира? - "Зачем Ты каждый раз испытываешь мою веру? Или же это не мое испытание? Не так ли Ты говоришь со мной? Зачем Ты задаешь эти вопросы?"

Абель Лорентис наклоняет голову еще ниже и прижимается губами к дрожащей макушке послушника. Догма обещает экстаз - прикосновение Господа к коже, дарующее блаженство и Смысл.

- Не бойся дарить, Чезаре, - как прижимается эта голова к коленям до сих пор... ей не хватает любви, той, которую воспевают в хоре воскресной песней, - как дарит Господь... а мы в ответ, дабы показать любовь нашу, проходим посильные испытания, что выпадают нам в жизни. Бог никогда не оставлял и не оставит тебя, Чезаре, - Абель Лорентис снова целует сына в макушку. И, будто бы, через этот жест говорит сам Бог. Не через плеть, что так диктует доктрина, а через отеческую любовь человека, что повинуется доктрине плети.

- Это чудовищно, - поморщился бы Исаак, брезгливо поправляя перчатки на руках, - и уморительно.

- «И что ты стараешься высмеять? Меня? Мою веру?»

- Ты по-настоящему ищешь спасения, Чезаре? Твой буйный дух требует укрощения, - "или же он перерастет в нечто кошмарное," - как и во всех нас, в братьях твоих, в отцах, даже во мне. Да, сын мой, я - тоже человек, одолеваемый страстями... - Абель делает паузу, устало и глубоко вздыхает, - ...о Сандро позаботятся сестры храма Ористано, где служит матушка Тереза. Ты еще помнишь ее? Наша старая добрая матушка... - он опять поправляет волосы на лице послушника и даже позволяет себе едва заметно улыбнуться, - Не таи гнева на дитя. Дитя посылает Господь, как и когда-то к Святой Марии Ассунты Господь послал крошечного Чезаре Ди Вьери.

За спиной Абеля и Чезаре в келье на троих хлопочет старик Джианни, периодически отбегая проверить дитя во спешно сооруженной из старой корзины "люльке" на соломе. От ребенка, до двух окровавленных спин, в перерывах вытирая руки начисто.

- Давай начни с Чезаре, - Лорентис сидит на коленях, протягивает снова руки к послушнику, укладывая дрожащую голову того на свое плечо. Джианни, возвышающийся над этими двоими, откладывает тряпки, которыми он только что обрабатывал дрожащую спину Ди Вьери, и в теплом свете жаркого солнца из решетчатого окна блестит кривой иглой, продевая в ушко нить. Этот блеск - правильный, его не стоит бояться. Чезаре еще не испытывал ничего подобного. Просто потому, что никогда ранее он не знал тяжелой и суровой плети Отца Лорентиса, никогда ранее коже не надо было помочь с помощью иглы и нити.

- Читай «Credo», Чезаре, - мягко и тихо говорит Лорентис, призывая послушника прямо сейчас начать молиться, - credo in unum Deum, Patrem omnipotentem, - ждать долго не приходится, и юноша повторяет, а монах лишь крепче стискивает его голову, да дает сжать свое запястье, - ...factorem caeli et terrae,visibilium omnium et invisibilium. Et in unum Dominum... - на мгновение совместную молитву прерывает сдавленный стон послушника - Джианни поднимает глаза со спины Чезаре на Лорентиса, читая в глазах немолодого монаха дальнейшие указания, пока игла только вошла на половину, дабы зашить глубокие раны. Абель в ответ коротко кивает, продолжая читать молитву. Тише, если Чезаре затихает и если движение иглы и нити становятся тише. Громче, если терзаемая острой сталью плоть прорезает связки Ди Вьери.

Наверное, этого оказывается достаточно для юного тела.

- Помню, как я первый раз потерял сознание, когда ты меня и штопал, - Лорентис поднимает глаза на Джианни, улыбается, видно, вспоминает это с теплотой, поддерживая обмякшее и затихшее тело Ди Вьери, - так лучше, - поднимает глаза еще выше, уставившись не просто в потолок, а в Того, Кто вечно наблюдает, - достаточно, - неуверенно говорит Лорентис.

- Достаточно, - уже уверенно подтверждает Джианни, хмурясь и, очевидно, тая злобу на Абеля Лорентиса, - это, - указывая тощим пальцем на лежащую в стороне плеть с металлическими пластинками, - не по его силам! Он - не ты! И не заслужил такого сурового наказания! Ребенок останется при церкви, Катарина Аббандандо оправится, у нее еще жизнь вся впереди. А если бы я бы не прибежал? Забил бы до смерти, забил бы на Божьей земле своими руками бы забил!..

- Отец Джианни, прекращай, - устало отворачивается Лорентис, вставая с пола и укладывая юношу без сознания на скамью, устланную соломой и тряпками, подкладывает под голову тому соломы, и побольше.

- Я имею право направить прошение епископу запретить такие плети, и ты не будешь права вообще рядом с собой таких иметь, - старик не унимается.

- Прекращай и примись за работу, - Лорентис встает обратно на колени и аккуратно стягивает со своих плеч рясу, даже на одном месте прилагая усилия, так как ткань присохла к рассеченной плоти, сжимает зубы, напрягается до наполнившихся слезами глаз, но аккуратно отрывает от себя рясу, сжимая ее в сложенных в молитве ладонях перед собой.

- Что же ты не разбудил меня, остолоп великовозрастный, - вздыхает старый монах и прикрывает глаза дрожащей от волнения ладонью, растирая уставшие веки, - терпи теперь, - и отходит заправлять только что омытую от крови Чезаре иглу новой нитью.

- «Эта боль - правильная. Эта боль - праведная. Разрезая, я открываю душу и получаю вознаграждение, сравнимое лишь с фантазией о любви Бога. И эта фантазия на долю секунды становится реальностью на границе с живой кожей и пустотой раны. Где-то... между тем, что есть жизнь, и что есть абсолют в ничто. А между ними - один хлесткий удар - проводник к наслаждению. Мой разум очищается, наполняясь лишь абсолютным и поглощающим ощущением жизни. Я чувствую себя живым, каждый вдох ощущается полноценным. Когда нити туго стягивают, а дыхание спирает, выдавливая из груди болезненный хрип - тяжелая дорога по лестнице к очередному и далекому аттракциону наслаждений от грядущего удара. Так хотел Бог.»

Щелкают последний раз ножницы, и по всему телу проходит дрожь, заставляя приоткрыть рот и прижать свернутую рясу к коленям, да дать последним каплям пота скатиться до самого пояса. С колен вставать не хочется. Хочется еще почти недвижимо, дрожа, побыть под глазами Господа, что всегда наблюдают, что всегда видят.

- «И услада для глаз Господа - когда глазницы его ласкает огонь, разливающийся на моей спине. Когда Бог закатит свои глаза от удовольствия, мы сможем вдохнуть немного свободнее. Всего лишь. Маленькая передышка.»

- Я возьму на себя дела в ближайшие дни, - сквозь туман транса слышит Абель тихий голос Джианни, - иди в свою келью, я присмотрю за Чезаре... Сандро и остальными.

Лорентис согласно кивает и, прижав спущенную до пояса рясу к груди, пальцем коснувшись висящего на шее креста, шатающейся, хромой и медленной походкой выходит прочь из уединенной кельи Джианни, оставляя того с двумя когда-то брошенными детьми. Он собирается оставшиеся часы провести в уединенных молитвах, скудном питании и в постепенно стихающей монотонной боли, заставляя Господа закатить свои глаза от наслаждения.

- «Я отведу от него гнев Твой, Господи. Посмотри на его спину. Он, ведь, так же страдал, как и Сын Твой, Господи...»

***

Она брела по кривым улочкам бездумно, медленно, волоча ноги, не смотря вокруг, и когда вышла за город, то уже совсем рассвело. Лучи солнца слепили глаза, грели осунувшееся лицо и призывали к жизни, но она для себя все решила давным-давно. Там, на берегу тихого озера, возле которого она в нерешительности стояла какое-то время, Катарина прокрутила в сознании всю свою жизнь, пытаясь найти хоть что-то, что заставит сделать шаг назад. Или вперед. Не было причин цепляться за существование, не было ни единой ниточки, что тянула бы ее обратно. Зачем та жизнь, если даже любовь, некогда давшая крылья, эти же крылья и обломила, ударяя оземь?

С плеч спадает платок, к нему же златовласая Аббандандо кидает сорванный с шеи крест, не желая представать перед Богом. Пусть уж она будет вечно скитаться по земле, чем обретет покой в ином мире. Не заслужила. Не имеет права. Не имеет права больше ни на что.

Ледяная вода, словно в подтверждение, окутывает ее с головой.

- «Так просто,» - мелькает в голове в последний миг, и сознание навсегда покидает юное девичье тело.

***

[11/08/1888]

Джироламо должен признать - Абель Лорентис объясняет математику куда понятнее, чем старик Джианни. На уроке предельно скучно. Джианни, в жизни вкладывающий в свой голос всю харизму, которая у него, вообще, имелась, при зачитывании скучной сухой информации, становился предельно отстраненным. Дети откровенно скучали, а Джироламо старался не заснуть, вырисовывая на листе буквицу из старой книги Нового Завета, которая ему очень и очень понравилась. Со святым Апостолом Петром, держащим в руках свитком. Всего лишь буквица, а какая красивая! Жалко, что выходила у него больше закорючка с горбатым старикашкой - даже стало стыдно, что в рисунке он подразумевал святого, а изобразил его...

- ...может, Джироламо скажет нам ответ?

- Четырнадцать градусов, - не поднимая глаз, отвечает Джироламо, зачеркивая буквицу и возвращая глаза на давным-давно решенную задачку.

О том, что данную тему они уже прошли с Отцом Абелем, никто из детей не заикается, а тихо сидит на своих местах и... делает вид, что прилежно посвящает свое время обучению. Но на самом деле их мысли заняты страшными событиями. Ребенок. Чезаре Ди Вьери. Который столько дней отсутствует в повседневной жизни монашеской обители, как и Отец Лорентис.

Джироламо Пикколомини, наконец, избавившись от испытывающего взгляда Отца Джианни, что уткнулся в книжку и бубнеж скучной темы, косит глаза в сторону, привлекаемый тем, что сидящий слева от него Тессио никак не уймет свои ноги и не перестанет стучать носком по полу. Это раздражало. Тессио заметил этот взгляд и, отложив карандаш, остановил ногу, усевшись по-удобнее. Его волнение настолько заметно?

- Извини, брат Тессио, - Джироламо стыдится своего взгляда и опускает его на стол перед собой, тихо переворачивая лист с задачей и открывая спрятанный напечатанный на печатной машинке текст. Но уже сам Тессио обращает на это внимание.

- Это из Жития Святого Франциска, - шепотом отвечает на немой вопрос Джироламо, - из книги «Пять рассмотрений Таинства Святых Стигматов»... у нас теперь есть эта книга, - неловко улыбаясь, мальчишка прячет улыбку от опять поднявшихся глаз старика, рисуя пару невидимых закорючек на листе. Точнее - мастерски для школяра - делая вид. Следует пауза, в которой Тессио заинтересованно смотрит на этот лист, и Джироламо ничего не остается, как тихо передать его тому:

Из книги «Пять рассмотрений Таинства Святых Стигматов»

На следующий день - был Праздник Святого Креста - Святой Франциск молился перед рассветом в своей хижине. Обратив лицо свое к востоку, говорил он таковые слова: «О Господь Иисус Христос, о двух милостях прошу Тебя, прежде чем умру. Первая, чтобы при жизни я мог испытать, насколько возможно сие, телом и душой ту боль, которую Ты испытал в часы жестоких Страстей Своих, о сладчайший Господь. Вторая, чтобы в сердце своем смог я ощутить, насколько возможно сие, ту любовь, которая воспламенила Тебя, о Сын Божий, пострадать столь жестоко за нас грешных». И долгое время молясь так понял он, что Бог услышал его, и что, насколько возможно сие для земной твари, он получит то, о чем просил.

Получив сие обетование, Святой Франциск стал благочестивейше размышлять о Страстях Христовых и о Его безграничном милосердии. И столь обильно возрастал в нем пыл благочестия, что сам он был преображен в Иисуса любовью и состраданием. И будучи так воспламенен сими размышлениями, тем же утром узрел он Серафима, сходившего с Небес. Крылья Его пламенели и сияли. И Серафим Сей приблизился к Святому Франциску, так что тот мог хорошо разглядеть его. И Святой увидел, что Серафим имеет облик Распятого. Одна пара крыльев Серафима простиралась над его головой, другая трепетала в полете, а третья пара закрывала тело Серафима. И когда Святой Франциск увидел это, он затрепетал и исполнился радости, скорби и удивления. Чувствовал он великую радость в милостивом присутствии Христа, который явился ему столь близко, и смотрел на него с такой любовью. Но с другой стороны, зря Его распятым, он чувствовал возрастающую печаль и сострадание. Дивился он весьма столь изумительному и необычному видению, хорошо зная, что болесть Страстей Христовых слабо согласуется с бессмертием серафического духа.

И, когда Святой Франциск так дивился, было открыто ему Тем, Кто явился ему, что видение было явлено ему в такой форме, по Божественному Провидению, дабы смог он постичь, что, не чрез мученичество телесное, но огонем души должен он быть преображен в ясный образ Христа Распятого в сем чудесном явлении.

Тогда вся Гора Алверно была как бы объята сильным пламенем, так что все горы и долины вокруг осветились, как если бы Солнце стояло в зените, и пастухи, что пасли свои стада неподалеку, были объяты страхом, о чем они потом сами рассказывали братьям, утверждая, что свет был виден на Горе Алверно в течение целого часа. Свет тот был столь ярок, что погонщики мулов, следовавшие в Романью, поспешно вскочили, увидев, что комната хижины, где они остановились, освещена, и решив, будто Солнце уже встало, начали седлать и нагружать свою скотину. Но, отправившись в путь, они увидели, что свет исчез, а солнце только появляется из-за горизонта.

В серафическом образе Христос, явившийся Святому Франциску, говорил с ним о тайном и высоком, что тот никогда, живя на земле, не открывал ни одному человеку. Но после смерти он сообщил о том одному из братьев, и слова его были таковы: "Знаешь ли, - сказал Христос, - что сотворю Я тебе? Я дарую тебе стигматы, кои суть знаки Моих Страстей, так что ты станешь знаменосцем Моим. И как в день Моей смерти сошел Я в лимб и силой этих Моих стигматов освободил души, которые нашел там, так же Я дарую тебе право каждый юбилейный год от твоей смерти нисходить в Чистилище и забирать с собой ко славе Рая все души братьев трех твоих Орденов - Младших братьев, Сестер и Кающихся, а также всех, кого ты найдешь там, кто был особенно предан тебе. Надлежит тебе уподобиться Мне во смерти также, как ты был подобен Мне при жизни".

Долго длилась беседа, а затем удивительное видение исчезло, и сердце Святого Франциска было объято сильнейшим пламенем и жаром божественной любви. Плоть же его обрела следы и образ Страстей Христовых. Ибо на его руках и ногах немедленно начали проступать следы от гвоздей, подобные тем, что он видел на Теле Распятого Христа, явившегося ему в образе Серафима.

Гвозди пронзили его руки и ноги, и шляпки тех гвоздей были видны в плоти ладоней и ступней, выступавшие из плоти, а острия гвоздей, выступившие с другой стороны ладоней и ступней, были загнуты и сжаты и выступали из плоти таким образом, что в них можно было просунуть палец руки, как в кольцо. А шляпки гвоздей были круглые и черные. Справа на груди у Святого проступила неизлечимая рана, как бы нанесенная копьем, алая и кровоточащая, из которой сочились капли крови, обагрявшие его одеяние.

***

Три дня и три ночи уходят на то, чтобы лихорадка, с которой упорно боролся старик Джианни, отпустила, наконец, из обжигающих лап своих изнывающего в агонии юношу. Еще пару дней - на то, чтобы разум Чезаре Ди Вьери, чей покой не тревожили в его келье, со швами на истерзанной коже и пропускающий семинары, какие он знал наизусть, прояснился от видений, насылаемых на него в бреду... Святыми? Или Лукавым? Чем яснее юноша видел, чем тише становилась уже не резкая и не жгучая, но глухая боль, тем скорее Чезаре шел на поправку и тверже становился в своем решении бежать.

- «Отец простил меня,» - думал он лишь об этом, радуясь в душе, как дитя, но радость эта с каждым днем укрепляющегося физического здоровья растворялась и бледнела. Абель Лорентис утешил одного из сыновей своих, как умел только он один, но... не его вина, что Чезаре Ди Вьери, кажется, никогда найдет покоя, покуда не обретет доказательства, что Бог способен возлюбить и его в ответ.

***

[17/08/1888]

- Но почему я? Лучше ты, Чезаре, прошу! Я не...

- Вздор, Джироламо. Ты не оставишь усопшую гореть в адском пламени лишь за то, что она женщина - пусть и падшая. Мы все создания божьи... И если все священники отказываются отпустить девице грехи, то мы не позволим ее покойной душе страдать и метаться меж небом и землей только за то, что болезнь скосила ее насмерть, - Чезаре говорит спокойно, медленно, а после глядит на неуверенно застывшего подле входа в бордель Джироламо, сжимающего в руках кошель и священную книгу, и отправляет в рот дольку апельсина, сорванного еще в саду. Сок стекает по заросшему густой щетиной подбородку, и юноша утирает его ладонью, испытующе воззрившись на своего неокрепшего разумом и волей брата, что был младше на два года. Пикколомини - уважаемое семейство в Ористано, промышляющее рыбным уловом, и все лучшие сардины с их подачи отправляются в Рим, в сам Апостольский дворец для постящихся кардиналов и самого Понтифика. И сына своего, отправленного в семинарию к Отцу Лорентису, родители не обделяют ни принадлежностями для получения достойного образования, ни... золотом на малые расходы, которые монаху, особенно столь юному, совсем ни к чему.

- "Тебе, мой юный Джироламо, все это скоро не понадобится," - Чезаре утирает мокрые от фрукта руки о край своей посеревшей сутаны и кладет ладонь на плечо мальчишки, чуть поморщившись в лице от собственного движения, заставившего свежие швы натянуться. Но он улыбается ему, как не улыбался давно, с тех самых пор, как впал в агональный бред: снисходительно, понимающе и подбадривающе; так, что нет сомнения, что глаза эти любящие хотят лишь лучшего, и огонь в них подлинно благодатный, а не науськанный сухой расчетливостью.

Чезаре Ди Вьери не прощает никого, не прощает глупость, с которой злые слова слетают с ничего не понимающих губ, когда дело касается Бога и отца Абеля; для всех же остальных он был всепрощающ и незлобив.

Смеркается уже, и на шумных улочках в этом нечистом квартале, в котором совсем недавно прошлась эпидемия лихорадки, ошивается уже только смрадный люд. Лишь двое послушников, с покрытыми капюшонами головами, стоят у тяжелой деревянной двери, завешанной темной шторой, за которой есть таинство мужского и женского наслаждения - буйного, а не умиротворенного, благословенного мифическим божеством Дионисом. И любой муж, будь то праведник, или солдат, с одинаковым волнением и трепетом проходил бы мимо этой шторки каждый раз, как жрицы любви с оголенными плечиками и ножками зазывали его к себе клиентом.

Сладость терпкого Верментино и вкус женского языка фантомным эхом вожделения остается на языке его собственном. Чезаре на какое-то мгновенье опускает глаза, покрытые пеленой воспоминаний, и губы его трогает едва заметная улыбка своим же мыслям. Даже отсюда он ощущает, как разит изнутри этой жаркой, порочной духотой, пропитанной сандаловыми благовониями откуда-то с востока, и какими определенно любили покрывать себя волоокие шахерезады. Экзотичная красавица, грузная и пышная, как свежая выпечка, Мадонна Адриана ухаживает за своим заведением с тщательностью мужчины-купца, и девочки ее, как свеже сорванные цветы в садах местных жителей, пестрели красой на любой вкус и цвет.

- Твое время пришло, брат мой, - Чезаре треплет Джироламо с мальчишеским задором по оттопыренным ушам, смеясь, и Джироламо невольно отвечает на это улыбкой, пусть и тут же снова прячет ее, неуверенно косясь то на дверь, то на послушника, какого совсем недавно винил в нечестивости. Сомнения тягают его из стороны в сторону, как чашу весов, а мальчишка все не может решить, что же именно его смущает так сильно. А вдруг он не справится? Вдруг не сможет преодолеть позорного смущения перед созданиями Дьявола, с которыми даже говорить запрещено?

- Но если кто-то узнает... - Джироламо, чуть помрачнев, бубнит себе под нос. Он хотел бы развернуться и убежать сквозь толпу, да только Чезаре Ди Вьери, которого он опасается, душой юной чувствуя эту неположенную праведнику непонятную энергию, чувствуя, что не сможет противиться, если снова взглянет на старшего послушника без виновато-щенячьего выражения, держит его крепко. И будто змей-искуситель тот нашептывает, мягкой ладонью толкая мальчишку в душное помещение с томным, приглушенным светом:

- Родители бы тобой возгордились, Джироламо. Отец Лорентис бы гордился, хотя и так горд сейчас. И я горжусь, - усладой, которой Джироламо все еще противится, звучит у самого его уха, и мальчишку окутывает непривычный душный флер, от которого он моментом зажмуривается. Как можно не верить?.. Слишком хочется юному Пикколомини выдать желаемое за действительное. Пока глаза его привыкают к томному освещению, к ним навстречу выходит девица с непокрытой головой: кудри ее буйные спадают водопадом, накрывая кокетливо обнаженное плечико и завиваясь у самых пышных грудей, на которых едва держалось единственно приличное из всех имеющихся у шлюхи платье. Араиль выглядит скорбной, встречая послушников и уводя их вглубь завешанной очередной шторкой комнатки, но даже это не умаляет ее женской соблазнительности. Джироламо в ужасе отводит глаза, в страхе оборачивается на Ди Вьери, ища поддержки, и немного успокаивается, обнаружив, что тот еще рядом. Пот прошибает взволнованного мальчишку, и лоб покрывается стыдливой испариной, а из влажных ладоней едва не выскальзывают священные записи в кожаном переплете.

- Святой отец, - навзрыд обращается к нему волоокая Араиль, безграмотная, как и прочие куртизанки, и Джироламо, от того, что его назвали таким высшим саном, делается еще более дурно и страшно, - Бедняжка Назорина... Отошла в мир иной, и ни лекари, ни заговоры, ни, Господи помилуй, знахарки... Никто не помог, о святой Отец, - искусно рыдает она, прижимая ладонь к мокрому лицу, а второй приподнимая тяжелый балдахин, дабы приоткрыть вид на чужую постель. Назорина лежала, накрытая до плеч хлопковой простыней, личико мертвой иудейской куртизанки застыло будто в выражении удивления: стеклянные глаза распахнуты, а кожа блестит, будто восковая. Мальчишка, не в силах отвести глаза на этот раз, в ужасе роняет из неуклюжих рук записи, разлетевшиеся по полу сухими листками, и судорожно выдыхает, когда вновь слышит совсем рядом негромкий, спокойный голос Ди Вьери:

- Читай молитву, брат Джироламо. Читай и помоги этой душе обрести покой.

И Джироламо, поцеловав свой крест влажными губами и перекрестившись, начинает читать.

[чуть погодя]

- Позаботься о том, чтобы он к вам вернулся.

Лукавая, как и все свободные в нравах порочные женщины, Араиль послушно кивает, вложив кошель в мужские руки, и по-кошачьи льнет личиком к плечу возлюбленного юноши. Чезаре вновь морщится, но не отшатывается, на лице его юном след тяжелых размышлений, к которым прийти было одинаково нелегко и... сердце его трепещет при одной лишь мысли, что он отбудет туда, куда стремилось все его естество еще с самого детства. С того самого занятия, как Отец Абель читал об устройстве высшей епархии, властной над всеми остальными - Римской.

- «Прости меня, отец. Прости, как прощал всегда, но если судьба моя - стать чудовищем, то в Ористано я не найду исцеления даже под твоим началом.»