Розенрот

[1861 г.]

Все кажется преодолимым, возможным, пока еще не получил первую шишку на новом пути, пока еще не проникали в душу неправильные мысли о том, чтобы сдаться под гнетом минуты слабости. Пока еще тяжелая, но праведная ноша бытия монахом не ощущается всей полнотой своего веса на крупных, но юных плечах.

Абель Хейден выходит с проселочной дороги на берег реки Рейн, намереваясь искупаться и просто побыть дальше от людской суеты. Вчера ему хотелось кинуться в омут людских страстей и страданий, выслушивать, понимать, просить у Бога (уже по праву его сана) милости и прощения. Сегодня же, насытившись этим сполна, душа просит покоя, одиночества. И Абель Хейден бросается уже в омут речной, оставив новое коричневое одеяние на берегу, припрятав в кустах.

Вода утренним солнцем еще не прогрелась, а небо постепенно затягивало тонкой пеленой облаков, обещая дневную духоту. Но тело ко всему привыкает, и через минуту становится не холодно. Только неприятный поднявшийся западный ветер заставляет окунуть бритую голову в толщу реки.

Очередной раз вынырнув, сопротивляясь течению движениями ног, молодой монах вытирает глаза, чтобы оглядеть береговую линию и убедиться, что взявшийся из ниоткуда странный писк ему через шум воды не послышался. Одежды не видно отсюда, значит схоронил хорошо.

И только он снова собирается нырнуть, дабы плыть к противоположной стороне Рейна, как этот писк, — "смех?" — снова достигает ушей, заставляя обернуться и опять внимательно осматривать берег с шумящей зеленой лесополосой. Наконец, он замечает то, что совсем не хотел видеть этим утром — женское (да что там, девичье) лицо, что белым пятном выглянуло из-за далекого ствола дерева. Потом второе. Третье. Вот откуда исходил смех. При первой же мимолетной идее улыбнуться в ответ улыбающимся лицам, в сердце поселяется страх, прочно засевший на обряде посвящения его в монахи... страх женщины. А если еще точнее — страх самого себя, если рядом женщина. Чтобы подумать, юноша опять ныряет с головой в бурные воды Рейна, охлаждая за долю секунды, будто бы, раскалившуюся голову. По наитию и вслепую он проплывает против течения до тех пор, пока жадно не захочется глотнуть воздуха.

— Стойте! — громко, вобрав полную грудь, кричит, только всплыв на поверхность, лишь заметив, как одна из девушек смела коснуться того, что он схоронил в кустах. Когда же на его глазах святые одежды оказываются на плечах глупой крестьянки, которую подначивали ее спутницы, дабы та одела, потехи ради, Абель Хейден быстро, гонимый разрастающимся гневом, достигает берега, становится на острые мелкие камни, слегка поскальзывается, потому как торопится, вызывая со стороны нарушительниц его утренней идиллии веселый смех. Но для него это... болезненная обида. Какая-то девушка охает, испугавшись, что юноша применит силу к ее смелой в глупости подруге, насколько уж грозным на вид был Абель, но тот лишь сорвал с девчонки свое монашеское облачение, свернул его подмышку и направился обратно к воде, намереваясь вплавь перебраться на ту сторону Рейна, дабы избавиться наверняка от смущающего ему общества.

Не тут-то было.

— Подожди!

Зайдя по пояс, Хейден нехотя оборачивается и тут же пускается со всех ног в глубину, спасаясь от, — "Господи, прости, увидел, разглядел," — обнаженных девчонок, что, спотыкаясь, увязались следом, боясь босиком напороться на острые камешки. Это дало фору юноше, чтобы за несколько секунд, держа рукой на поверхности сверток с одеждами, отплыть на глубину. Он опять оборачивается, чтобы убедиться, что те уже потом за ним не последуют. Но одна, та самая, что осмелилась накинуть на себя его вещи, пользуясь преимуществом в виде двух свободных рук, настигает Абеля Хейдена и успевает уцепиться за его шею и второй рукой под водой обхватить за талию.

От такой внезапной близости монах набирает полный рот воды, на мгновение забыв, как двигать ногами, чтобы не утягивало течением, кашляет и свободной рукой спешно старается убрать с себя цепкие девичьи лапки:

— Мы утонем, отпусти.

— Я переплывала уже здесь!

Ему удалось снять руку с шеи и убрать вторую со своего паха, как она опять обхватила, слегка придушив и заставив погрузиться по макушку в воду, вытягивая занятую одеждами руку как можно выше, чтобы, ни в коем случае, не намочить. С последующим долгожданным глотком воздуха девчонка никуда не испарилась, а лишь обхватила его ногами, прилипнув к спине. Оказывать сопротивление за неимением сил физических супротив течения уже не имелось, а потому Абель Хейден сосредоточился на том, чтобы оставаться на плаву с дополнительным грузом в виде обнаженной крестьянки. А вот груз монашеского сана стал куда ощутимее, когда ее руку меж своих ног уже убирать не хотелось.

— Все у вас там есть, — уже шепчет на ухо, а вода становится ледяной, в то время как кровь набирает свои обороты.

Выдохнув дрожащей не от холода грудью воздух, юноша ныряет под воду целиком, со свертком одежд, вместе с девчонкой, которая еле-еле сама успела вздохнуть. Но Абель Хейден душит свои нечистые мысли, как душит его ледяной Рейн.

Сколько? Тридцать секунд?

Приходится против воли крестьянки проплыть еще глубже, коснувшись пальцами каменистого дна. Наконец, ее хватка ослабевает, и юноша чувствует долгожданный холод на спине, автоматически, от стыда, будто бы, кто-то еще, кроме рыб, его может увидеть, прикрывает пах свертком с одеждами и осторожно открывает глаза. Мимо стрелой проплыл, блеснув слабым блеском чешуи, вроде, щука, скрывшись в водной темноте. Маленькие пузырьки воздуха поспешили перед глазами наверх, и Абель Хейден понял, что ему хочется вздохнуть. Он запрокидывает голову и хмурится, не увидев на поверхности девчонки. Опускает голову, оборачивается, теряя еще дорожку воздуха из носа. А после, не найдя и следов крестьянки, всплывает, обжигая легкие порцией кислорода. Кривится от визга с берега, смотрит туда, щурясь от жжения в глазах, удобнее сворачивая тяжелые мокрые одежды под водой. И понимает...

...что девочка не всплыла.

***

Болезненный шлепок по щеке — вредоносный комар убит, оставил только след из выпитой крови на мокрой щеке. Но зуд теряется на фоне странного чувства страха. Страха перед тем, что на дне Рейна остались не только его монашеские одежды.

Уже темно.

Абель Хейден делает последний заход в воду, чтобы искать ниже по течению, на самой глубине.

Возвращается обратно, буквально валится, обессилев, на песок, принимая из рук одной из крестьянок питье. Они молчат. Эти две подруги. Обе сжимают ладони в замке и со страхом и выжиданием смотрят на монаха, который без своих одежд выглядит как обычный выбритый молодой мужчина.

А ему в ответ сказать нечего.

***

— То, что они говорят, правда?! — Исаак по юности еще не имел права по нижнему сану отпускать волосы, а потому был так же брит, как и Абель Хейден, — чего ты молчишь, с женщинами носился, а мне молчишь!!.. — его почти змеиный шепот не имеет права переходить на повышенные тона в священных стенах, но он волнуется не об этом, а потому, сколько бы гнева не было накоплено на друга, кричать на него он себе позволить не может, — все правда? Правда? Хейден, черт тебя возьми, отвечай мне!

— Правда, — тихо говорит монах, чувствуя, как хватка брата Исаака на плече становится слабее, после полностью пропадает. Исаак отходит в сторону, прикрывая лицо ладонями и прикрывая глаза. Шумно вздыхает. Думает некоторое время.

— Мы... — расхаживая от стены до стены, — мы что-нибудь придумаем. Отец Вернер что-нибудь придумает. Нормально. Все будет нормально. Бог тебя не оставит. Ты не виноват, Бог это знает, Абель. Бог же знает, что ты не виноват? — Исаак внимательно смотрит в лицо друга, стараясь там увидеть для себя лично ответ, виноват ли во всем случившимся брат Хейден. Вот только вместо Хейдена перед ним на лавке сидит каменное изваяние с застывшим пустым лицом.

— Я виноват, — бесшумно это повторив второй раз, шевеля лишь губами, монах опускает голову и прикрывает лицо крупными дрожащими, исцарапанными о камни речного дна, ладонями. Начиная тихо плакать.

— Нет, ты не виноват, — упрямо начинает спорить Исаак, раздражаясь, — замолчи.

Проходит минута, как друг перестает расхаживать по каменному мощеному полу, останавливается, поджав губы в узкую полоску:

— Ни с кем не говори, понятно? — тишина, — отлично, ты понял. И, ради любви Господа, брат Хейден, тем более, не заговаривай с женщинами.

[Конец декабря 1868 г.]

Высокое полуденное солнце гонит прочь с безумного, дикого города — святейшего в своей низости и грязи, пленящей девы для молодого и наивного сердца.

Рим...

Руки слегка трясутся, перебирая в руках деревянные четки, а глаза до сих пор не могут поверить в то, что стены города, его окружающие лавки теперь будут все дальше и дальше отдаляться, слегка покачиваясь на размытых редким дождем дороге со скрипом колес. Прошедший июль беспощадно выжег на шее красную полосу, но это старое жжение не сравнимо с обидой на... Бога. Это грех. Тяжело на сердце у молодого человека, молодого монаха, посвятившего свою жизнь служению Ему. Он чувствует, будто бы его обманули.

[Несколькими днями ранее]

В глазах епископа Альберто, мудрейшего из мужей, которых юный новоназванный Лорентис за свою жизнь повидал, он видел такую скорбь, такую горечь на праздник Непорочного зачатия Девы Марии, когда тот вышел с прохладных стен Собора Святого Петра. Ведь ноги сами несли тогда к старику, схватившегося за седую голову и алый пелиолус своей тощей рукой. Кажется, Абель Лорентис подхватил епископа, чтобы тот не упал — смел коснуться алой накидки, пригвождая к своей собственной серой и крупной спине осуждающие взгляды таких же, как он, да и священнослужителей выше его. Наплевать. Старик устоял и не отмахнулся от него.

"Мудрый, мудрый епископ Альберто... да хранит пресвятая Дева Мария твои долгие годы жизни."

— Беги, сын мой, мальчик мой, из Рима, — говорит Альберто, а на глазах его стоят отеческие, очень горькие слезы, хоть и голос холоден и сух, — Папа не признает факта того, что он не выше самого Господа, а наделяет себя его правом, его абсолютом... ох, Абель, теперь ты — Абель Лорентис, прими это имя как свое собственное. Не спорь, — епископ, САМ епископ, своей тощей трясущейся старческой рукой касается лба юного монаха, которому не верится, что не его преосвященство, не Михаэль фон Дайнляйн, коадьютор Бамбергской Епархии на той же латыни дает монаху его новое имя при всей братии, но сейчас — лишь Бог свидетель и такой же юный стриженый Бенедиктинец в темно-коричневом плаще до полу, сжимающий массивную свечу в руках. Но ныне Лорентис не видит в сим отходе от правил, от канона, нечто клятвопреступное. Потому как имя он меняет не в первый раз. И чувство вины в сию ночь грызет не так болезненно, как семь лет назад. Три раза по семь — и он дал свое сердце Всевышнему. Четвертый раз — и отдал снова, но уже заклейменный иным именем. Абель Лорентис не знает, как "правильно", не знает, по какому имени его будет называть Господь, когда примет душу его к себе, каким именем будет называть на Страшном Суде?

Кажется, что это последний раз, когда он будет говорить с мудрейшим старцем. Мудрейшим, всепонимающим. Всепрощающим. Может быть, он насквозь видел этого ярого, фанатичного юнца, видел в нем, будто бы, все то, от чего он бежал с Баварии и германских земель, так охотно прибился к сопровождающих епископа на Первый Ватиканский Собор. Айхштет, Вюрцбург, Шпайер — остаются без своего ординария Альберто на пол года точно... Тяжелое бремя простого Баварского люда. И хотя Абель Лорентис и сбежал оттуда сломя голову, его сердце не может не тосковать по родине. По привычному уху языку.

[Конец декабря 1868 г.]

Четки деревянные бусина за бусиной совершают свой круг по ладони.

— Все, сходи, тут нам с тобой не по пути, — ворчит погонщик лошади и, громко той фыркнув, останавливает скотину, — ну! Ишь ты. Не паровая машина, нечего выпендриваться передо мной, как облупленную знаю! Э! Эй ты! Монах! Не заблудишься?

— Нет, — Абель Лорентис спрыгивает с телеги и складывает ладони около груди, — благодарю тебя. Как тебя зовут?

— А-а-а, тебе-то чео? — ворчливо отмахивается мужичок, сетуя на то, что согласился подвозить за бесплатно монаха, — молиться за меня будешь?

— Да, буду, — абсолютно ясными глазами смотря на того, кто безвозмездно ему помог, лишь вымещавшего обиду на свою мягкосердечность человека, монах позволяет себе улыбнуться.

— Не лыбься так, помолись лучше за Бернандо Флавио! — с этим он заставляет лошадь двинуться с места, — хэ! Пошла! Бернандо-Бернандо, бедная моя Бернандо...

И неспешно кобыла уносит его телегу дальше по пыльной сухой колее.

— Бернандо Флавио, — тихо проговаривает про себя Абель Лорентис, опуская голову. Так он стоит с минуту, после чего, все еще бесшумно шевеля губами, сам пешком трогается с места, улавливая носом легкий соленый бриз с моря. Если никаких по пути трудностей не возникнет, то заданной точки он достигнет в каких-то десять дней, если пешком. А, может быть, если и с позволения Господа, даже быстрее.

***

В Неаполе, сердце Королевства некогда обеих Сицилий, монах чувствует себя легче, чем в агрессивном Риме. Неаполь не так поражает своей красотой, но... если, снова, проводить аналогии с женщинами, то... А, вообще, не много ли себе он позволяет в мыслях возвращаться к женщинам? Несколько лет одиночества.

Его на улицах узнают, как обычно — трудно не заметить крупную фигуру монаха, что периодически идет с опущенной головой, проговаривая про себя молитвы. Даже в такой прогрессивной, послевоенной, послереволюционной ныне объединенной Италии.

Его приглашают на ночлег. Один раз это делает женщина, воодушевившаяся подслушанной ею речи Абеля Лорентиса. Она, зажав золотой крестик, пройдя по всей рыночной площади за ним с корзинкой, находит в себе смелость заговорить, легко касаясь плеча. И Лорентис оборачивается, встречаясь взглядами с, очевидно по одежде, слугой высоких господ, что отправили ту на рынок за съестным и прочей мелочевкой. Мужчина кивает ей, готовясь слушать, но говорить не говорит — это запрещено, общаться с женщинами. Просто слушает. Выслушав, улыбнувшись, кивает, соглашаясь на предложение.

Уже ночью, устроившись на полу и соломе, а, главное, под крышей над головой, с сытым желудком, про себя Абель Лорентис будет просить Господа быстрее дать ему сон, чтобы меньше думать о той, что спит чуть поодаль, предоставив взамен на молитвы о ее господах и сыновьях их кров и пищу.

***

Гавань Неаполя — доступный билет к скорому бегству на Сардинию — таков пункт назначения, что определил Абелю Лорентису его преосвещенство, епископ Альберто. Отсюда идут паромы и корабли до острова. У монаха есть деньги. Но тратить их не хочет, чтобы сэкономить немного времени, да достигнуть своей цели прямо сейчас...

От мыслей и созерцания светло-голубой мерцающей неспокойной глади его отвлекает знакомый голос:

— Вот уж кого не ожидал увидеть, так это Абеля Хейдена.

Проклятое имя, проклятое прозвище!

Полюбоваться видами к нему присоединился давний, очень давний "друг". Хотя, стоит ли называть еще другом человека, с кем пути резко разошлись в родной Баварии около шести лет назад. И вот итог — шею "друга" украшает длинное ожерелье с крестами на сутане с черным поясом.

— Отец Иссак, не к тому ли ты стремился и пришел — к роскоши? — все же, он поворачивает голову в сторону мужчины и видит довольное, извечно обманчиво-радостное лицо Исаака.

— Абель, на голодный желудок и с прохудившимися башмаками реже думаешь о Господе, — он складывает ладони в замок за спиной, да наклонив голову, бросая тень от широкой полы шляпы капеллы романно на красивое, нагло лгущее об истинном возрасте, своё лицо.

— Не это ли стимул к закалке духа?

— Как вижу, — усмехается Исаак, — ты не изменяешь своей упрямой натуре, Абель! Хотя... Честно признаться, на то воля Господа, что он даровал тебе духовную силу равную физической силе, хотя ты и питался и питаешься хуже неумелой портнихи с севера Неаполя... и тебя трудно не узнать. Скажи мне, до сих пор ходят слухи, что в нашей родной Епархии едят, исключительно, в лазарете?

Абель улыбается, но как-то грустно, сочувствующе. Исаак до сих пор держит на него давнюю обиду. Появляется оскал, который еле улавливается через марево выстиранного, отглаженного и сбавленного церковным маслом благочестия:

— Очевидно, что это так. Что ж, всепонимающий и принимающий мир наш, да грешных "нас", заплутавших, позволь мне поинтересоваться: что ты делаешь в Неаполе? Не поверю, что ты решил покаяться в своих заблуждениях, а оказался прямо напротив церкви, где я служу, совершенно случайно.

— Так и есть, — холодный и сырой зимний морской ветер заставляет скрыть бритую голову под капюшоном, — я собираюсь по воле епископа Альберто де Ла Капуччо осесть и нести учение на Сардинии.

— Точнее, ересь? — перебивает святой отец в широкополой черной шляпе, да придерживая ее от ветра, — его святейшество, Пий Девятый, не одобряет флагеллянство. И ты знаешь, я полностью с ним согласен в этом вопросе. Регулярные самоистязания повышают риск вспышки болезни. Еще и сомнительно обещают искупить грехи тем, кому просто нравится стегать себя.

— Теперь тебе придется быть согласным с Папой не только по вопросам, к которым лежит душа твоя...

— Знаю, — отвечает отец Исаак сухо. Вскинув подбородок, морщится. Наступает пауза, пока два давних друга и не очень давних врага созерцают море гавани.

— Куда именно ты направляешься? — наконец разбивает тишину Исаак мягким вопросом, будто бы и не было тех кольев противоречий и взаимных проклятий, — в Кальяри?

Абель ныне Лорентис отрицательно мотает головой, пряча, отворачиваясь, довольное лицо. А святой отец Исаак вздыхает, перебирая пальцами за спиной:

— Дальше?

Абель кивает.

— Да будет так.

Как же горько, когда друг начинает думать иначе.

[1869 г.]

Семнадцать с лишним лет правит король объединенной Италии, его величество, Виктор Иммануил Второй. Правит, избрав своим сердцем ныне Флоренцию, покинув родную Сардинию.

На острове Абеля Лорентиса никто не ждет — потому что сборы отец Исаак устроил настолько скорые, что предупредить Епархию (какую? Италия раздроблена и кишит епископами, как заваленный перезревшими плодами сад) Сардинии просто не успел.

Далее — все просто. Его не ждали, но встречают с распростертыми объятиями. Молоденькие монахини не понимают до конца, что именно ожидать от тихого, крупного телосложения монаха, кой поселился в одинокой пустующей келье церкви Санта-Мария Ассунта городка Ористано, но наблюдают, как он в одно и то же время выходит под открытое небо, рано утром, отправляясь по слабо оживленным улицам, встает на площади и начинает нести слово Божье. Сначала людей собирается мало. Но со временем, со временем...

[1870 г.]

— Отец Лорентис! — один из новых учеников, лишь пару месяцев постриженный в монахи, приставленный двенадцатилетним мальчишкой к Абелю, ночью будит монаха в его келье, от чего тот недовольно ворчит, — Отец Лорентис! Там ребенок!

— Ребенок? — и лишь только сейчас до него доходит глухой младенческий плач, эхом разносящийся по зале церкри, — воля Господа, чудо, — Лорентис поднимается с пола и облачается в свое привычное аскетичное одеяние, выходит из кельи и по коридору спешит на все возрастающий крик. Ребенок на руках у старого монаха, страдающего бессонницей — именно он первым нашел нежданный подарок на ступенях Санта-Марии Ассунты.