38.
Мы с тёть Ларисой подошли к подъезду. Я шла как во сне — будто не ногами, а тенью своей. Дом, знакомый двор, знакомые ступеньки… но будто чужое всё. Будто я смотрю на это не глазами, а сквозь мутное стекло. Она держала меня крепко, не отпускала — и я за это ей была благодарна. Потому что если бы отпустила — я бы, наверное, упала прямо на асфальт.
Мы поднялись на наш этаж. Тётя Лариса позвонила в дверь — я не могла. У меня дрожали руки. Дверь почти сразу открыла мама. Её лицо сначала было обычным, спокойным… но когда она увидела меня — вся в слезах, глаза опухшие, волосы растрёпанные — она резко выдохнула и сразу же схватила меня в объятия.
— Дашенька… Господи… Что случилось? — Она гладила меня по спине, прижимала к себе. А я снова зарыдала, как маленькая. Так, будто мама — это единственное, что сейчас держит меня от окончательного развала.
— Я… я… — я не могла выговорить ни слова, только всхлипывала и утыкалась ей в плечо.
— Что с ней? — спросила мама у тёть Ларисы.
— Я не знаю, — сказала та, поглаживая меня по плечу. — Я её в парке нашла, на лавочке, вся в слезах, как будто побитая жизнью. Люди уже глазели… Я сразу поняла, что что-то серьёзное.
Мама крепче прижала меня.
— Всё, солнышко, ты дома. Иди в комнату. Я потом приду.
Я кивнула и, не раздеваясь, прошла в свою комнату. Закрыла за собой дверь, отбросила портфель в сторону и прыгнула на кровать. Лицом в подушку. И тогда из меня вырвался крик. Глухой, рваный, пропитанный болью.
— АААААА… — я кричала, как раненое животное. Тихо, чтобы не слышала мама. Но от души.
И потом плакала. Долго. Наверное, целую вечность.
Мне было обидно. Не просто за себя — за всё. За то, что я доверилась. Что я раскрылась, позволила себе почувствовать. Что я полюбила. По-настоящему. Не как в глупых подростковых мечтах — а так, как сердце велело. Всем телом, каждой мыслью, каждым дыханием.
А он… он вот так. Взял и сломал. Как игрушку. Как будто я была просто "очередной". Как будто моё "я люблю" ничего не значило. Как будто всё, что между нами было — это просто шутка. И ведь самое страшное — я верила. Верила в него. В нас. Верила, что он — мой. Особенный.
А теперь? Теперь я лежу лицом в подушке, реву, и мне хочется исчезнуть. Чтобы не было этой комнаты. Не было школы. Не было Вани.
Потому что боль от любви, которую предали, — она сильнее, чем всё, что я знала раньше. И внутри — пусто. Только обида, злость, обломки надежд.
****
Я сидел у себя в комнате, как будто в вакууме. Всё было серым, мутным, будто кто-то выкрутил яркость жизни до нуля. На коленях — моя старая, тёплая, любимая гитара, с которой мы с Дашей столько вечеров провели на лавке за домом. Я провёл пальцами по струнам — они дрожали, как и мои руки.
Хуево. Просто невыносимо хуево.
Я не знал, как так всё обернулось. Почему она не захотела послушать? Почему сразу поверила каким-то жалким слухам, этой жалкой Рите, этому уроду Локону? Я ведь… я ведь всё ради неё делаю. Я даже… пытаюсь бросить. Ради неё. Ради своей маленькой. Моей бешеной, упрямой, настоящей. Даши.
Передо мной стоял свёрнутый косяк. Маленький. Почти как насмешка. Я смотрел на него и еле сдерживался, чтобы не схватить, не выкурить до тла. Чтобы хотя бы на час не чувствовать. Но я знал — если сорвусь, то всё. Не прощу себе. Не прощу, если она узнает.
Я глубоко вдохнул, прижал гитару к груди, закрыл глаза.
И тут услышал щёлчок двери.
— Сынок, я дома. Кушать будешь? — это была мама. Она заглянула в комнату с кухни, голос у неё усталый, но тёплый.
Я не повернул головы. Только буркнул в ответ:
— Не. Не хочу.
Она помолчала пару секунд. А потом сказала:
— Я сегодня Дашу видела. В парке.
Будто сердце остановилось. На мгновение. А потом резко выпрыгнуло из груди.
— Что? — я скинул гитару с колен, сел прямо, напряжённо. — Где? Когда? Что с ней?
— Не ори, — мама удивилась, — Я с работы шла через парк. Сидит одна на лавочке. Вся заплаканная. Бедная девчонка, у меня сердце сжалось, Ваня… Она ж не в себе была.
— А сейчас где она?! — уже почти сорвался я.
— Я её до дома проводила. Всё хорошо вроде… Дашка хорошая. — И тут мама добавила, с укором: — Не смей к ней идти!
Но я не слушал. Я уже встал. Накинул поверх майки чёрное худи, схватил с полки ключи, вылетел в коридор. Начал быстро зашнуровывать кроссы.
— А поесть?! — крикнула мама мне вдогонку.
— Потом! — рявкнул я и хлопнул дверью.
Во дворе я метнулся к своему байку, сел, даже не надел шлем. Всё равно. Мне было плевать. Пусть ветер режет лицо, пусть скорость гудит в ушах — мне нужно к ней. Сейчас. Пока всё не стало слишком поздно.
Я повернул ключ, и движок взревел.
Сжал руль до белых костяшек.
И дал газу.
Я мчал к ней. Потому что не мог больше ни минуты быть без неё.
Я примчался как угорелый. Сердце колотилось в груди как бешеное, дыхание сбивалось, пальцы дрожали. Байк ещё не успел заглохнуть, как я уже спрыгнул с него и побежал к подъезду. Мне было всё равно, кто что подумает, кто увидит. Я был мокрый от пота, но внутри было холодно — мерзкий такой, липкий холод, будто в душе всё замёрзло.
Поднялся по лестнице чуть ли не на четвереньках — не мог дышать, казалось, вот-вот сдохну, но мне надо было её видеть. Просто увидеть. Услышать. Объяснить. Всё, что угодно, только бы она не думала обо мне так.
Я стучал в дверь. Не сдерживался. Долбил кулаком. И когда наконец она отворилась, на пороге стоял он — Миша. Дядя Миша. Огромный, как шкаф. Весь в форме, с лицом, на котором не было ни капли сомнения — он меня ненавидит.
— Ты чё приперся? — прорычал он. — Тебе тут не рады.
— Пожалуйста, — я поднял руки, пытался говорить спокойно, но голос всё равно дрожал, — Я просто хочу с ней поговорить.
— Ни с кем ты не будешь говорить, пацан, — он шагнул ко мне, плечи напряглись, в глазах сталь. — Если ты ещё раз подойдёшь к ней — я тебя сам в землю закопаю. Она сейчас в таком состоянии, что только и не хватало тебя!
Я не слушал. Просто переступил порог. Он схватил меня за плечо, но я вырвался и закричал:
— Дашуль! Даша, пожалуйста! Это всё не так, ты не так поняла! Дай мне объяснить! Прошу тебя, просто выйди!
Тишина. Только где-то в глубине квартиры — приглушенные, рваные всхлипы.
Она там. Она слышит.
— Даша, я прошу тебя… пожалуйста… — голос сорвался.
И тут в коридор выбежала тётя Наташа. Глаза красные, руки на поясе, вся в напряжении.
— Вон отсюда! — крикнула она. — Ты что, не понял?! Она вся в истерике из-за тебя, исчезни!
Я стоял, как вкопанный. Глаза застлало, дыхание рваное. И тут меня взяли за шиворот. Ловко, жёстко, по-взрослому.
— Я тебя предупреждал, — прошипел Миша, и в следующий момент меня вышвырнули в подъезд.
Дверь захлопнулась.
Хлоп. И тишина.
Я стоял в подъезде, прислонившись к стене. Слышу, как за дверью кто-то плачет — тихо, глухо. Наверное, она.
Меня не пускают к ней. Меня выкинули. Меня ненавидят. Она — меня ненавидит.
Что-то внутри меня сломалось. Всё — как будто. Всё, что я держал, копил, пытался выстраивать — разлетелось к чёрту. На куски.
Я сжал кулаки, стиснул зубы. В горле стоял ком, будто я глотаю стекло.
Я просто хотел, чтоб она была со мной. Только со мной. Чтобы она знала, как я её люблю.
А она поверила кому угодно, но не мне. Не Кисе. Не Ване.
Я вышел из подъезда как в тумане. Шёл к байку, не чувствуя ног. Достал ключ, сел, завёл. Мотор взревел. В лицо ударил ночной ветер.
Мне больше некуда было ехать. Кроме как на базу.
Туда, где хотя бы стены не предают.
Где хотя бы бетон не врёт.
Где я могу быть один.
Где могу орать, ломать, рвать струны, чтобы не разорваться изнутри.
Я дал газу. И понёсся в ночь.
Скорость. Туман. Шум.
И одна мысль в голове:
Я всё равно верну её. Или сдохну.