Глава 3. Обещание
Динь, динь, динь… и тройка стала,
Ямщик спрыгнул с облучка,
Красна девка подбежала
И целует ямщика!
Петр Вяземский, исполнение Анастасии Вяльцевой
И всё же, обещание я сдержал. Мы продолжали идти с Лукичем по снегу, хотя ругались даже после его грозного приказа «Молчать». Я любил его за это, он был дисциплинированным, и не только — всегда следил за усами, каждый день чистые волосы, форма выглаженная им самим же, сапоги блестят как звёзды этой ночью. Спокойно и тихо. Я искренне улыбнулся, не понимая от чего: от этого тёплого пейзажа, согревающего мою душу, от оранжевых огоньков в ветхих избушках, что хранят в себе столько необычных вещей, а то ли от того, что увижусь с Нонной, перед которой до сих пор было стыдно, ведь прогнав меня утром, она увидит это рыжее расклеившееся лицо снова.
Я сразу вспоминал, как мы гуляли по этим дорожкам, по этой местности, держась с ней за руку. Она улыбалась и хихикала, я рассказывал местные шуточки, выскальзывающие, обычно, из ртов бабушек на деревянных лавочках, и всё это в далёкой молодости, даже юности, когда нам было по пятнадцать лет. Тогда, гуляя с ней, я понял, что дом мой — совсем не здание, совсем не теплая печка, а тёплая женская рука, этот тихий смех и её глубокие серые глаза.
Но даже если я любил Лукича за его дисциплинированность, как рассказывал ранее, так это был единственный случай, когда испытывал к нему теплые чувства. Я ненавидел его. Ненавидел за то, что в тот вечер увел у меня Нонну. Но что же мне оставалось делать? Идти, так идти…
Их дом уже разваливался, сырые доски гнили, особенно сейчас, когда столько снега. Дому будто обещали, что вот-вот и всё, сделаем ремонт. А нет, не сделали. И так тянется это обещание, тянется. Только странный запах становится всё сильнее и сильнее, что ещё один повод создаётся бежать отсюда, да поскорее. Даже когда мы вошли, сырость преследовала и ударяла в нос. Пустые бутылки отечественной водки, грязные тарелки с огрызками серого хлеба, газета нынешних событий, повествующих о захватах каких-то территорий большевиками и добровольной армией, совсем не украшали стол, а скорее, стол сюда не вписывался. Убрать бы его, да поскорее, ещё выбросить мебель и разбить окна. Вот. Вот настоящая картина, истинное лицо Михала.
Он же, в свою очередь, Нонну искать по дому не стал, будто её и во все не существовало. Тогда я задался вопросом: «А нужна ли она ему вообще?» и сразу будто получил ответ: «Нет. У людей без души и разговоры недушевные».
Лукич сразу достал деревянный ящичек, а там и молоток, прочие инструменты. Я направился на кухню, чтобы помыть руки, и увидел Нонну, сидящей на кровати спальни впереди. Она сгорбилась, поникла, сидит и держит портрет Эраста в руке, всматривается, а халат помятый, выцветший, будто сам разлагается. Слыша мои шаги, она даже не повернула голову, не подняла её, будто знала, что я все равно приду после того, как она меня и прогнала, что я буду стоять на своём до последнего, хоть и покажу себя упрямым козлом, но приду и сделаю так, как мне нужно, ибо будет душить меня совесть своими огненными руками, жгучими, обычно, человеческую душу.
— Зачем ты пришел снова?
— Михал попросил прибить полку в погребе, вот, собственно, я и здесь. — сказал я, неуверенно вздыхая.
А она мне так и не ответила, прожигая молчанием. Я пожал плечами, будто виновато перед ней, досадно, и ушёл к Лукичу в погреб. Темно. Ни черта не видно. За окном тьма тьмущая, в доме темнее, а керосинку приобрести не могут.
— Дак принеси мне свечей на подоконнике, что ж ты сюда явился! Ни черта не видно! Ошиваешься здесь. Пшел вон отсюда, Толю лучше позови. И на глаза мне не попадайся, тунеядец. Он-то тебя получше будет.
Эти слова будто прорезали воздух, пока летели до моих ушей. Я встал в ступор. С чего бы Лукич со мной так груб? А он продолжал копаться в инструментах наощупь. И кто забивает полки на ночь глядя?
Я разозлился и вышел на мороз, в спешке запахивая пальто. Чёрт с ним, чёрт с этим Лукичем. И дом их туда же. Метель летит в лицо, оно морозится, глаза текут, но с тем более, каждый шаг с трудом осуществляется, и звали меня зря. Настолько глупо и настолько зря, что у самого в голове не укладывается совсем недавнее, и не запоминается ни одна речь, впрочем, мне уже всё равно, а голова болит, болит сильно, и сердце терзается тем, что слова правильно вспомнить не могу. А на кой они мне нужны? А я и не знаю, продолжаю идти. Мысли туда, мысли сюда, так помоги мне, о Боже мой. Я такой дурак, такой дурень…
Так сказал б мне кто-нибудь, что делать, о чем мечтать, что творить. Я не ведаю ничего, иду по снегу, валенки мокрые насквозь и здесь я вижу: Нонна меня догоняет. Её темные мокрые волосы, собранные в две косички, растрепались, на плечах лишь темная вязанная шаль, а ведь скоро начнется сильнейшая пурга и нас обоих затопчет сугробами.
Она кинулась ко мне и я крепко прижал её к своей груди, так, словно никогда и не отпущу, и пусть будем лежать под сугробами, зато с ней. Темно, а я смотрю на неё — и словно она моё солнце. Солнце, но не греет в такой мороз, а лишь замерзает, поэтому ласково тёр её костлявые плечи, хотя и не помогало — поэтому движением пальцев медленно приподнял её лицо и примкнул собственными губами к её, и разум туманился, таким нежным поцелуем заставив Нонну хоть как-то согреться, хоть как-то гореть красные щёки.
— Я хочу быть с тобой. — пробурчал я, пока Нонна прятала лицо куда-то в лацканы шинели.
— Я так люблю тебя, Алексей, так люблю… — зарыдала она.
И как только, так сразу снег повалил сильнее. Тогда мы поняли: началась пурга. Сколько бы я не старался, так счастье увиливало от меня совсем быстро, оставалось лишь горевать, и сейчас всё хорошенько послужило бы примером. А может это я увиливаю, боясь, что обрету новую жизнь? Вариантов «может» целая бесконечность, и такая долгая, вечная, а Нонночка у меня одна, в сердце и в объятиях. Ей хотелось кричать, молить, плакать и повторять «Алексей, не отпускай меня!», но сколько бы её слёз не впитала моя шинель, она понимала, что нужно возвращаться в дом, ибо смерть от холода, а то и от рук Лукича.
Я подарил ей любящий поцелуй в лоб и отпустил. Преодолев спадающую гордость, после позвал Толю и тот пришел в их дом. Он сегодня не был в духе, не был в духе уже целую неделю, и то его как-то умудрялся поддерживать Климент, коему чекист так доверял. Нонна проводила его в дом, Лукич встретил лишь хлопком по спине, ибо и так был раздражён, проводил племянника, всё ему показал, как и что делать, и принялись они вдвоём за работу.
Толя держал в руках свечу, неуверенно держал, рука его дрожала от мелкого страха горящего огня, и сам он был робок. Спускаясь по деревянной лесенке в погреб, он с тревогой всматривался в темноту, надеясь найти Михала, попадающего где-то там, в темноте. А вдруг и не Михал выйдет из темноты? Спустившись, что-то мешалось под ногами, странный мусор, сухие листья, различные крошки и что-то твёрдое.
— Что ты там нашёл? — спросил Михал, появившись сзади со свечкой у лица.
Толя подпрыгнул со страху, чуть не уронив свечу. Он присел с тяжёлым вздохом и вгляделся в предмет. Топор. Деревянный и большой тяжелый топор.
— А, топор… ну топор, и что?
И племяннику Лукича стало противно здесь находиться, как-то нервно, обеспокоенно. И тени гуляли сзади, прячась от свечей.
— А откуда у вас топор? Вы ведь не рубите дров.
— Так это ж наш, давний. Ну, помнишь? С дома прошлого. Когда переезжали — прихватил. Мало ли, хороший топор, понадобится.
Толя поставил свечу на полку. Его словно озарило — за всем стоял его же родной дядя, такой близкий человек, что помогал ему во всём, и с работой тоже, а отец, по которому до сих пор по ночам горевал Толя был убит Михалом. Чекист грубо схватил тяжелый топор.
— Так это вы убили! Вы убили! Вы — убийца! Гад! Я жил с вами, дядюшка, а вы всю жизнь, словно крыса, пытались скрыть! Я обещал отомстить за него, каждую ночь клялся!
Михалу перехватило дыхание, он поставил свечу туда же, на полочку, рядом с другой свечой, и отошёл, поднимая руки вверх словно в знак отступления. Его глаза заметались влево и вправо, а бежать некуда, сзади тупик.
— Да, я убил! Я убил его! Я ненавидел твоего отца, и ненавижу до сих пор. Я ему всегда завидовал, и мне стало легче, когда его голова раскололась на две части.
Оранжевый свет брызнул в лицо Толи и он, замахнувшись, вонзил с грубым хрустом топор в голову Лукича, из-за чего тело свисало с кирпичной стены. Адреналин подкатил быстро, ещё и ещё. Ещё удар. И голова в смятку, череп на две части. Глаза в разные стороны, нос открыт. Вместо рта сплошная дыра, дёсны, язык, всё перемешалось и торчат жёлтые зубы словно вот-вот выросшие грибы. Остальное в крови, скользко и грязно.
Чекист выронил топор из рук и помчался прочь из дома, в спешке надевая черный тулуп. Он запыхался, слёзы замерзали на морозе, пурга продолжалась и заметало снегом. По пути домой, Нонна остановила его и поинтересовалась, что же случилось, от чего так бежит, чего боится Толя, а он лишь бежал и спотыкался. Придя домой, Толя умылся и крепко обнял себя, как сделала бы любящая мать. И непонятно ему, правильно ли он поступил, стало ли легче от того, что сдержал обещание — отомстил за отца, но убил родного дядю. Он убил. Сегодня он не был лучше Лукича и месть вернётся Толе. Обязательно вернётся. Только вот вопрос: от кого и каким образом.