Глава 2. Погреб
Спи, мой мальчик милый. За окошком стужа.
Намного сугробы у нашего крыльца.
Я любовник мамин, а она у мужа —
Старого седого, твоего отца.
Александр Вертинский
Эта квартира не была хорошей. Старый ремонт меня лишь оттягивал оттуда, хотелось уйти поскорее домой и забыть всё как страшный сон. Низкий, совершенно низкий фундамент. Сырость. Погреб часто затапливало. И я удивлялся, почему здесь не бегали крысы. Но вот смотришь на этих людей — На Лукича, в особенности, — который даже себя не жалеет, и понимаешь, что крысы здесь не бегают, они здесь живут, разгрызая себе сердце.
Чаще меня пугал именно погреб, пугал так, будто возвращая в несчастливое детство. И сейчас отчётливо всё помню. Отец брал кочергу, грел её в каминном огне, давая несколько минут на то, чтобы спрятаться.
А я уж искал ключи, чтобы убежать из дому. Только вот не успел — он схватил меня за шкирку и начал избивать раскалённой сталью, оставляя на кривой спине шрамы, и бросил меня словно одичалую псину в подвал. Деревянные ступени погнулись и даже раскололись, пока я летел вниз. Тогда из темноты выглядывали оба моих белых глаза, смотрящих на перекошенное пьяное лицо сверху. Люк закрылся, оставляя меня бороться с болью и собственными страхами. Тогда мне было около шести лет, я рыдал и рыдал, а страхи остались до сих пор. Сейчас вспоминаю их квартиру и думаю: «Матерь Божья, та же картина…»
И сейчас я боялся, что этот страшный погреб проглотит Нонночку, любимую мою. А если и проглотит, то пусть со мной. Не хочу, чтобы она печалилась одна. Она часто спускалась вниз, опираясь на деревянные балки своими худыми, белыми ногами, словно мёртвое существо или нежить.
Погреб, однако, напоминал мне о чем-то ином, о том, что было мне близко и одновременно чуждо — о подвале нашей губернской тюрьмы ЧК.
— Слышь?...
— Чего тебе, Толь?
— Поди, встань на моё место… Не могу стрелять, больно она мать мне напоминает.
Перед двумя чекистами стояла совершенно обнаженная, скукоженная и горбатая старуха с кривой челюстью, бормотала что-то под нос. Кривая челюсть ходила под её ухмылкой, глаза бегали, зубы кривые. А волос почти не осталось — лысая голова с гематомами.
Толя аккуратно взял женщину за плечи и развернул её лицом к стене.
— Дурак ты, слышишь меня? Иди, говорю, вместо меня встань. Ну и ну, как тебя на работу-то взяли с таким умом? — пожаловался Толя, оборачиваясь к товарищу.
— Теперь ты решаешь вопросы за место комиссии? Ещё чего? — фыркнул Климент, вставая на полусгнившую дощечку и направляя наган. То же самое сделали ещё четыре чекиста. Михал Лукич, сидевший на бетонном выступе, дал команду стрелять — опустил высоко поднятую руку с огромной скоростью. Бах, выстрел. Ещё раз бах. Старуху не добили, живучая попалась. Кричит, зараза. Ещё раз бах и всё. Свалилась.
Я стоял неподалеку, но достаточно, чтобы не видеть расстрелы. Я никогда не стрелял, этого мне не позволяла честь. Но тогда на кой я чекист, а не проклятый белый? Работая здесь, руки от крови не отмоешь.
— Михал Лукич, а вы ж мне говорили, мол работа чекиста — самая чистоплотная. Но почему мы мораем руки в крови и человеческих ошметках? Разве революция даёт нам право пачкать свою честь, если мы боремся за её сохранение!
— Мы, именно мы — то самое оружие по чистке гнилого населения, такого сгнившего, что тараканы, паразиты, бывает, сыплются сами и попадают нам в руки. Именно в наших руках вершится правосудие, способное направить страну на путь истины. Истина — строй и порядок. Порядок ума, внешности, поведения и политических идей. Порядок общества, что мы фильтруем и будем фильтровать, и порядок общественного мнения, которое мы усердно изменяем и стараемся изменять в лучшую сторону на благо партии и будущих партийных идей… — закашлялся Михал Лукич, прикуривая серую папироску. — И толк будет, обязательно будет, но со временем. Грязь страны равна финке, вонзившейся прямиком в сердце и постепенно прокручившейся. Осуждённые этого не понимают. Далеко не понимают. У одних на уме буржуазные выплаты, у других просто нет совести. И порядок наводим, в первую очередь, среди этого сброда. Предатели номенклатуры уйдут сами, либо их прижмут органы власти гораздо выше, чем они. Ликвидация. А если будешь задавать такие вопросы, то я тебя сам возьму и, не поленившись, поставлю к стене.
Я кивнул, пропустив его слова мимо ушей, и сел рядом, поправив кожаный плащ. Я знал, что меня могли запросто расстрелять, ведал б кто о мыслях в рыжей голове. Михал потрепал мои волосы.
«Новая партия!» — кричал сверху Демьян, тяжело дыша на морозе. И завели новых пятеро человек, с пометками на одежде. После них ещё партия, пока стоят в коридорах.
— Куда нас?
— В соседнюю губернию. — конвоир вертел меж двух пальцев папироску.
— Вот прямо таки в соседнюю губернию?
Ответа не было.
— Сейчас проверим, какое честное ваше ЧК.
И принялся бежать вперёд, больными босыми ногами, весь грязный, вонь так и ударила в нос, а он бежит не пойми куда — тупик, — конвоиры бегут за ним и куча шума. Его застрелили прямо там, испачкав стены и пустив около восьми пуль в область живота и ещё четыре в облысевшую голову.
Чекист встал обратно и косо посмотрел на свою партию. Трое шарахнулись. Четвертый, с характерной для бандитов наглостью, даже не шевельнулся — лишь злобно оскалился. Конвоир бросил и растоптал бледную папироску.
Новая партия, увы, не могла рассказать стоящим что там творилось, но нервничали они явно меньше — смирились.
— Раздевайтесь, побыстрее только. — пытался успокоиться Климент перед очередным расстрелом, будто сам стоял там, в зелёных лужах, заливших бетонный пол. Глаза его метались, а слова, вырывающиеся из уст, звучали как бред сумасшедшего. Тошнота сжимала горло, по пищеводу словно всё шло вверх, к горлу. Голова кружилась, словно её саму пронзила пуля, вылетевшая из нагана. Трупы, обнажённые и совершенно безобразные покрылись грязными пятнами. В сердце Климента, где-то неглубоко, затаилась жалость к людям, которых он всегда стремился спасти, особенно к тем, кто принадлежал к простому народу, чьи мечты так же упали в грязную лужу.
— Что с тобой?
— Мне что-то дурно. Пойди, встань на место.
— Почему я должен?
— В прошлый раз я был.
Толя цокнул. Он подошёл к партии.
— Всё?
— Всё.
— Очки.
Явно рабочий, лет двадцати, с напыщенными хомячьими щеками, покрытых веснушками и засохшими бордовыми царапинами, дрожаще протянул очки. Чекист всмотрелся в его глаза, только вот жалости как у Клима не нашёл. Он нашёл самого настоящего паразита, грызущего будущее.
— За что осуждён?
— Проклял вас всех.
— Повод?
— Отца убили.
Сердце Толи пропустило мощный удар: будто вместо крови пронеслось от ног до головы и встало на своё место, как ни в чём не бывало. Он сложил лохмотья осуждённых в небольшую горку, сверху устроил небольшие серебряные очки и помчался на третье место.
Михал опустил руку.
Настолько крепко чекист схватил наган, будто собственную часть тела и с выстрелом отдал её, отдал частицу себя, а то и своего горя. Теперь он думал, что же с ним не так, о чём он страдает и рассказывать ли Клименту о странном диалоге с осужденным, который лежал простреленным в затылок.
— Ты, Лёш, давай завязывай с таким. Не подходит тебе эта работа, я ж вижу. Это вон, этим подходит, подобным… — показал он на Демьяна, хохочущего над обнаженным священником. — Мозгов нет, ума не надо, одно утешение — платят более менее. А у тебя голова на плечах, поди и станешь кем-нибудь.
— Не могу я, не могу! Кем я стану? Буду слоняться и бродить по улицам как псина? Или ямщику сапожки чистить? Ремонтировать колымаги?
— А почему бы и нет? Приди ко мне вечером, в погребе полочка упала. Возьми и прибей.
Я всегда считал, что такая работа — нет, не работа чекиста, хотя и она имеет плохие стороны, — а вот домашние дела и ремонт, увы, не для меня. Всё это казалось мне чуждым, словно я пришёл в этот мир не для того, чтобы сверлить и чинить. Я — человек неумелый, способный лишь насочинять «белые» стихи и бесконечно страдать по кому-либо. Может быть, именно поэтому Нонна не может полюбить меня.
Толя же был бы ей в самый раз — умный, весёлый, грамотный, готовый всегда прийти на помощь. Мне оставалось лишь вздыхать, смотря в домашнее зеркало и выискивая лицевые изъяны. После того, как Лукич пригласил меня, я долго размышлял, но в конце концов решился и пошёл, шагая на пару с капитаном.
— Товарищ капитан, а почему вы молчите?
— Ты слишком много вопросов задаёшь.
— И это вся причина?
— Алексей.
Мы остановились.
— Мол-чать. Молчать.— тяжело вздохнул Михал, поправляя длинные коричневые усы.
Лукич нервничал, его лицо исказилось от тревоги, когда мы решили покинуть место, хотя и знали, что это не соответствует обычным правилам. Он всегда был приверженцем порядка и строгости, и теперь, когда мы ушли раньше, чем полагается, его внутреннее беспокойство только усиливалось. Ночи были холодными, и он ясно дал понять, что не желает принимать меня в такое время. Это было не только связано с его принципами, но и с тем, что он сам чувствовал себя неважно — суставы болели, и каждое движение давалось ему с большим трудом.
На дежурстве остались Клим и Толя, сидя на одеяле, которым накрыли холодные бетонные ступеньки. Демьян на посту, снаружи, с винтовкой. Один стоит.
Климент что-то вырисовывал угольком на помятой бумаге и получалось совсем неплохо — так он успокаивал себя, часто рисуя иллюстрации к прочитанным книгам, каких-либо исторических деятелей, и сам, конечно, восхищался собственными набросками. Клим внимательно всмотрелся в листок, параллельно толкая в плечо своего товарища.
— Кого нарисовал? — оглянулся Толя.
— Не знаю.
— Дай-ка сюда, — подвинулся он, вырвав из рук лист, — во красота, вижу ж, талантище, а ты здесь ошиваешься.
— Я не ошиваюсь, а работаю.
— Работаешь ты… Ага, раз-два! А сегодня кто меня просил за тебя постоять?
— Ты с утра первый попросил.
— Это не считается…
Климент скорчил гримасу, словно смотрел на что-то омерзительное. Веселый тон товарища сразу спал до серьёзного, взгляд потемнел.
— Знаешь, я понимаю, что тебе трудно даётся это. Это всегда трудно, но на то мы и трудимся на благо будущего. Разве ты не хочешь наконец добиться высот? Мы должны бороться сейчас, война идёт.
— Война это всегда страшно.
— Несомненно, это страшно. Когда я коротко беседовал с тем рабочим, что вонял протухшей рыбой, тебе, наверное, тоже запах в нос бросился, так рабочий сказал, что у него отца убили. Я тогда здорово пошатнулся, сразу вспомнил, как моего закололи…
Это было настолько давно, совершенно отдалённо, что и лицо всё смазалось, потрескалось, колебалось, а остальное помнится словно случилось вчера. Тогда был страшный и холодный вечер.
Отец его был ямщиком, возил людей. Когда небо должно было стать тёмным, оно почему-то покрывалось светло-коричневым цветом из-за огней соседнего уезда. Но и земля не оставалась без света, её освещали огни керосиновых ламп из деревянных избушек, и красили снег собачьи следы. Тогда у Толи был День рождения, гости искренне улыбались, а именинник сидел тихо, словно не для него всё это — словно он гость, он собака, что оставила следы на снегу, он не знал этот дом. Стол их был скромен, очень скромен, а народу полно; что ж им делать, друг друга пожирать? Отчасти так они и делали, особенно матушка с отцом, неважно, в какое время. Почти всегда. Об этом, собственно, и думал Толя, пока в комнату не вошёл его дядя.
— Миша, а ну, айдать к нам! — похлопал его по плечу ямщик.
— Здесь постою. — грубо хмыкнул вошедший.
— Миш, не начинай. У нас повод радоваться, ему уж седьмой год пошёл… Слова ямщик пробурчал, причём настолько до старости вёл себя вредно невнятно, будто стыдясь поведения брата, который всегда, вплоть. Пытаясь успокоить напыженные взгляды, кружившие голову, ямщик добавил:
— И не только именины отмечаем мы сегодня. Эх, люди, добрые! Чувствую, больше денег давать мне будут. Нахвалили меня хорошенько, работу мол хорошо выполняю. Дай Боже, дальше — больше!
— Ишь какой, гаманком раскидывается…
— Замолчи уже! Чтоб ты задохся, гад неизладный.
— Выйдем.
Ямщика крепко схватили за локоть и вывели, бросив на снег. Снег не сглаживал бурю, а лишь наоборот усиливал желание врезать по самое не хочу. Ямщик вскочил, но тут же его оттолкнули. И толкали до самой дороги, пока не стёрлись колени. Он был весь мокрый, как одичалая собака, оставляющая на снегу неясные следы, исчезнувшие под тяжестью ямщика. Другой прислушался: тишина, опустившаяся так внезапно, будто сама затаила дыхание, в страхе притаившись. Никого. Ни души, ни звука.
Михал нервно двигал челюстью, оглядывая бедный двор. «Точно… Топор.»
— Михал! — пытался от ползти ямщик.
— Жри.
Михал размахнулся и раскололась голова другого на две части, хрустнул череп, последние три секунды дышал звуком словно из баневой трубы, хлюпал, глаза в разные стороны. С топора капает, псина вдалеке рвётся прочь. А Толя стоял у окна, смотревший, как заметает пургой тело, жарко становится Михалу и как-то начинает шататься сам именинник.
Он вышел из дому, без теплой одежды, без валенок, и всё пока матушка бурно обсуждала жизнь с соседскими старушками, жившими неподалёку. Никого не было в округе, стихло, и следов не видно в темноте, кроме тела и собак вдали. Толя шатким темпом приблизился к отцу.
— Пап…
Он подошёл ближе, сев рядом, на снег.
— Эй, папочка… Эй…
Он дотронулся до части его мозга, погрязшей в густой бордовой слизи. Ему это напомнило варенье, что толок ему ямщик из земляники и других лесных ягод, только пахло намного хуже. Его глаза, казалось, сейчас лопнут под давлением, лицо расколется и разлетится по всему уезду, а руки уже сковывались. Он ещё не мог осознать, приснилось ли ему это всё, сначала покрытое счастьем праздника, а затем кончаемое смертью отца. Смертью? Он умер? Да, так и есть. Его убил Михал Лукич, родной дядя Толи. А зачем? Завидовал. Но чему? Повышению жалованья? Это неважно. Перед маленьким Толей лежал труп отца с расколотой головой на две части.
К глазам подходили слёзы, а он, слабый, еле затащил тело задом. В снегу виднелся мокрый топор. И до сих пор, когда упоминали отца, неважно чьего, товарищей или его же, так ему становилось не по себе. И я не хотел рассказывать ему всё, что тогда видел, прогуливавшись с Нонной, когда были совсем юными, ведь и не знал, помнит ли чекист лицо убийцы. Но отчётливо помню, что Нонна была вторым свидетелем после самого именинника, ведь стояла неподалёку, там, где водились собаки. И топор Лукич вскоре забрал, приструнил к себе Нонну, ибо раскроется тайна — так убьёт и её.
А тело, когда наступила ночь, окружили собаки и лапами столкнули в люк подвала. Лестница сломалась под тяжестью, банки разбились, а когда увидела матушка эту картину — так немедленно упала сверху, в погребную темноту.