Помоги мне

Следующий день. Я нахожусь в общей комнате, все занимаются абсолютно разными вещами: кто-то преспокойно читает книгу у окна, кто-то ведет оживленную беседу, кто-то даже играет в карты. Недалеко от входа несколько пациентов поставили стулья в круг и поочередно что-то рассказывают, а затем внимательно выслушивают другого. Из-за разговоров создается небольшой шум, который, к слову, никак и никому не мешает.

Я, выбрав самое дальнее место за небольшим столом у окна, сижу и рисую. Вернее, пытаюсь рисовать: только извращенцу понравится рисовать мелками. Мелками, черт возьми, которыми я ненавижу рисовать! В какой-то момент я осознала, что готова на все, лишь бы мне дали карандаши; хотя бы один маленький, еле рисующий, простой карандаш — я была бы рада даже ему.

В попытках привыкнуть к чертовым мелкам, совершенно не замечаю, что кто-то подсаживается ко мне, а потому вздрагиваю, когда слышу голос подсевшего.

— Эй, привет, — произносит незнакомец. — Извини, не хотел пугать. Меня зовут Джек, а тебя?

Я окидываю его подозрительным взглядом, пытаясь понять, что ему от меня нужно. Он достаточно симпатичный и привлекательный мужчина лет двадцати пяти, с темными кудрявыми волосами и медовыми глазами, с ослепительной улыбкой и уютом, исходящим от него — мне кажется, этот Джек абсолютно не вписывается в местную обстановку, отчего и кажется подозрительным.

— Что тебе от меня нужно? — спрашиваю я, переставая рисовать.

Он вскидывает от удивления брови, смотрит на меня несколько секунд, затем отводит взгляд, обдумывая, что сказать. Это я только что озадачила его? Или он просто придумывает, как втереться мне в доверие?

— Понимаешь, я просто хочу с тобой пообщаться, — говорит он с явным британским акцентом и выжидающе смотрит на меня. Я смотрю на него в ответ, ожидая продолжения. — Ладно, ты не понимаешь... хорошо, попытаюсь объяснить: я не хочу как-либо навредить тебе, причинить боль или что-то в этом роде, я просто хочу с тобой пообщаться.

— Ты врешь.

— Скорее приукрашиваю...

— Ты британец? — весьма бестактно спрашиваю я, вызывая еще большее удивление собеседника.

— Да, я британец, но я не понимаю...

— А я американка. Вот и пообщались.

Джек смотрит на меня с недоумением всего несколько мгновений, после чего собирается с мыслями и выдает:

— Ты забавная, — он видит мой нахмуренный взгляд и быстро добавляет: — В хорошем смысле. Здесь все какие-то скучные, а ты выделяешься, у тебя... взгляд не сумасшедший, как минимум. Я даже и не думал встретить здесь такого человека. Так как тебя зовут? Или мне называть тебя американкой? — улыбается он.

— Эбигейл.

— Эбигейл... сокращенно Эбби, да?

— Да, но не называй меня так, — сама не знаю, почему я это сказала. Как-то само вырвалось. Наверное, потому что... я хочу, чтобы меня так называл только один человек. Эбигейл, убери эти глупые мысли!

— Как скажешь. Тебе идет это имя: такое же красивое, как и ты.

Я смущенно киваю и все же возвращаюсь к рисованию. От усердия у меня начинает болеть кисть левой руки, потому что вчерашняя мини-истерика дает о себе знать. Вздыхаю и снова откладываю мелок. Нет, пожалуй, сегодня я не буду рисовать.

— Со стенкой подралась? — спрашивает Джек, кивая на мою руку.

— А может с человеком?

— Не думаю, что ты на такое способна.

— И почему ты так думаешь? — теперь моя очередь удивляться.

— Честно? Не знаю. Просто ты кажешься такой доброй, такой светлой, такой хрупкой, что я даже допустить мысли не могу, что ты кому-то можешь причинить вред.

Я впадаю в ступор. Мне в жизни никто столько приятного не говорил, как этот Джек за всего лишь один разговор. И я не понимаю: это простая вежливость или он ко мне подкатывает? Или это вообще нормально при разговоре с незнакомым человеком? Это все так подозрительно.

— Ты прав, это была стенка.

Прячу взгляд в своём недорисованном рисунке, пытаясь на нем сосредоточиться. Так неловко.

— Какой у тебя диагноз? — спрашивает Джек, пытаясь разбавить обстановку.

— ПТСР, — тихо отвечаю я, смотрю на свою руку ещё долю секунды и трясу головой. — Давай не будем об этом?

— Да, конечно, я все понимаю.

— А ты здесь... почему? — как будто бы невзначай интересуюсь я, хотя на самом деле любопытство уже начинает сжирать меня изнутри. Не может же такой хороший человек попасть в Аркхэм просто так?

— У меня была сестра, она... умерла. Я ее убил, — Джек тут же отводит взгляд в сторону, будто бы ему больно от того, что он совершил. — Я не хотел этого, но ведь жизнь — штуковина сложная, не так ли? Никогда не знаешь, что произойдёт завтра или хотя бы через час. Я жалею о том, что сделал.

Он поднимает на меня чуть покрасневшие глаза, пытаясь найти понимание в моем взгляде; я буквально ощущаю его желание быть понятым, не осужденным другими. Хочу что-то произнести, но слова застревают комком в горле, и я просто-напросто теряюсь. Но Джек понимающе кивает, давая безмолвный знак, что понимает меня.

— Ладно, Эбигейл, был рад познакомиться, но мне нужно идти. Увидимся еще?

— Да, конечно, — киваю я и провожаю его взглядом, после этого в сотый раз возвращаясь к рисунку.

Все же беру в левую руку мелок и продолжаю рисовать, стараясь не зацикливаться на боли. Вот уже и дерево почти готово. Только вот... уродливое оно какое-то: листвы на нем почти что нет, ствол слишком накренен куда-то в сторону. Не дерево, а умирающая коряга. Раздраженно отпихиваю от себя лист бумаги, сгибаю руки в локтях, кладу перед собой и утыкаюсь в них лицом.

Мне чертовски скучно и грустно в этой психбольнице. И больно. А ведь это только второй день. Быть может, здесь мне и место? Здесь я получаю по заслугам, страдаю, пытаюсь измениться. А что если меня уже не изменить? Что если граница между разумом и сумасшествием окончательно стерта? Или же ее никогда и не было? А может я и вовсе не сумасшедшая...

— Эй, чего раскисла? — спрашивает как всегда неожиданно пришедший Валеска, легонько тормоша меня за плечо. В ответ я лишь пытаюсь сбросить его руку. — Эбби.

«Эбби». Так ласково и нежно... стоп, что?

— А чем, по-твоему, мне еще заниматься? — все же принимаю нормальное положение. — Здесь скучно. И грустно. И холодно. И...

— Я тебя понял, можешь не продолжать, — он усмехается и тут же замечает мои недавние ранки на костяшках. — Откуда это?

— Ты о чем? — быть умным — значит вовремя притвориться глупым. В моем случае даже притворяться не нужно.

— Я об этом, — он аккуратно берет мою руку в свою и легонько проводит большим пальцем по ранкам. Я перестаю, кажется, дышать, завороженно наблюдая за его действиями. А он все также молчит и держит мою руку в своей.

— Это... я была зла и... в общем, неважно, — я поспешно высвобождаю руку и нервно заправляю прядь волос за ухо. — Давай в другой раз поговорим? Сейчас... не время. Да, не время. Я пойду. Увидимся.

Я поспешно ухожу к себе в палату, оставляя озадаченного Валеску сидеть за столиком у окна.

Уже в палате я раздраженно ударяю кулаком в стену, напрочь забывая, что у меня и так болит кисть, и получаю в ответ адскую боль. Шепчу проклятия себя под нос и подхожу к окну, пытаясь отвлечься на внешний вид; кажется, дождь собирается — тучи цвета темной дымки затянули почти все небо, поднялся сильный ветер, колышущий голые ветки деревьев; наверняка на улице сейчас также зябко и грустно, как и в моей душе.

Сейчас я как никогда зла на себя. Вместо того, чтобы ненавидеть Валеску, я теряю всякую мысль каждый раз, как он прикасается ко мне. Какого черта, Эбигейл? Он следил за мной, похитил меня, держал против моей воли в том чертовом доме, насиловал, причинял боль... он причинил столько боли. Я должна ненавидеть его, желать ему смерти. Но я не могу...

С силой сжимаю запястью левой руки, прижимая к груди, и припадаю лбом к стене у самого окна, закрываю глаза и пытаюсь сдержать поток слез; это слезы боли, смешанной со злостью. Пытаюсь делать глубокий вдох и выдох, прямо как учил психиатр при подтверждении диагноза, когда мне стало плохо, но ничего не выходит. Я не могу сделать ровный глубокий вдох, отчего начинаю раздражаться, а слезы — течь новой волной.

Через какое-то время мне все же удается прийти в себя, отойти от окна и сесть на кровать. Наверное, пора начать медитировать. Как там это делается? Кажется, нужно закрыть глаза, сконцентрироваться на дыхании и очистить свою голову ото всяких мыслей. Что ж, попробуем.

Первые минуты две у меня все прекрасно получалось, а потом в мою голову начали лезть всякие бредовые мысли. Мне кажется, что полосатая роба сдавливает мою грудную клетку, хотя на деле она висит на мне как на вешалке. Я резко трясу головой и открываю глаза. К черту эту медитацию! Невозможно очистить голову от мыслей, ну просто невозможно!

Я раздраженно ударяю кулаком по кровати и сдуваю выбившуюся вперед прядь волос. Может, в другой раз... не сегодня. Сегодня я не в настроении.

***

И вот я впервые выхожу на улицу в Аркхэме. Что ж, получасовая прогулка должна пойти мне на пользу.

В надежде спрятаться ото всех, я засовываю руки в карманы куртки и направляюсь прямиком к одиноким скамейкам. Сажусь на одну из них, прислоняясь спиной к ее холодной спинке, и прикрываю глаза. Где-то отдаленно слышатся голоса других пациентов. Кажется, сейчас кто-то смеется.

«Над чем ты последний раз смеялась?» — тихим эхом раздается в голове вопрос Джулии, в свое время поставивший меня в тупик. Все также не открывая глаз, я хмурюсь и действительно пытаюсь вспомнить. Кажется, это было, когда мне ставили диагноз. Только вот смех у меня был вовсе не радостный, а скорее истеричный.

— Снова здравствуй, — голос Джека заставляет меня открыть глаза и вернуться в реальность. — Не против, если я сяду рядом с тобой?

Я мотаю головой и глубже запихиваю руки в карманы.

— Извини, если отвлек, — говорит Джек и делает небольшую паузу. — Как тебе погода?

— Ты подсел, чтобы о погоде поговорить? — я на секунду поворачиваю голову и смотрю на него, а затем снова отворачиваюсь.

— Если честно, я и сам не знаю, зачем подсел к тебе. Подумал, ты будешь не против о чем-нибудь поговорить или...

— Я не против.

— Я рад. Так как тебе погода?

— Хорошая. А ты как считаешь?

— Погода на редкость чудесная, — он снова делает паузу. — Ты с кем-нибудь здесь еще общаешься?

— Не особо. Вообще нет. Я и до заключения ни с кем почти не общалась. Наверное, я не сильно в этом нуждаюсь, — я поворачиваюсь к Джеку лицом. — Сколько времени ты проживаешь в Готэме?

— Лет пять, может, шесть. Я точно не помню.

— И зачем ты сюда переехал? Не лучше ли было бы остаться там, где ты жил раньше? Или переехать, но не в Готэм?

— Нет, Эбигейл, не лучше, — он тяжело вздыхает, но говорить не перестает. — Я улетел со своей сестрой в Америку, мы считали, что так будет лучше для нас обоих. Через несколько месяцев у нас начались проблемы с деньгами, меня уволили с работы, затем и мою сестру. И тогда мы приняли решение переехать в Готэм. В основном это была моя идея, я думал, что в Готэме выжить легче, чем в каком-либо другом городе. В какой-то степени я был прав.

— И все же ты оказался в Аркхэме, — скептически подвожу итог его истории. — Знаешь, Готэм — это место смерти. Здесь нет ничего хорошего.

— Если это место смерти, почему тогда ты все еще жива?

— Один черт знает, — я горько усмехаюсь. — Хотя лучше бы я была мертва, чем... неважно.

Снова отворачиваюсь и замечаю неподалеку небольшую группу людей, во главе которых, конечно же, Джером Валеска. Через пару секунд он тоже замечает меня. Под его взглядом я чувствую себя как-то странно — появляется такое чувство, будто бы он все обо мне знает и... что-то еще, что-то такое, чего я никогда не видела в его взгляде до этого. Мы смотрим друг на друга несколько мгновений, а затем я поспешно отвожу свой взгляд и кидаю Джеку:

— Не против прогуляться? А то я здесь в ледяную статую скоро превращусь.

— Да, конечно, — отвечает Джек, обрадованный моей инициативой. — Все равно скоро закончится прогулка.

Я улыбаюсь и кидаю напоследок взгляд на Валеску. Он отвечает тем же, но теперь в его глазах плескается тихая злость. Черт его побери, что с ним не так? Почему его эмоции и настроение меняются по щелчку пальцев?

Решив, что об этом я подумаю как-нибудь потом, я встаю со скамейки, натягиваю на себя фальшивую улыбку и смотрю на Джека. Он тоже поспешно встает, и мы направляемся к главному входу.

***

Проходит неделя в унылом Аркхэме.

Я, как обычно, после обеда захожу в библиотеку, беру первую попавшуюся книгу в руки, ищу свое любимое тихое место у окна и начинаю читать. В этот раз я взяла какой-то детектив. Что ж, надеюсь это не очередное очевидное убийство какого-нибудь старика ради наследства.

Не успеваю я прочесть и одной главы, как ко мне подсаживается Валеска. Он смотрит на меня до тех пор, пока я не откладываю книгу и не смотрю на него в ответ.

— Чего тебе?

— Я заметил, ты подружилась с Джеком, — говорит он, наблюдая за моей реакцией.

— И?

— Он не так хорош, как кажется.

— В твоем понимании все плохие.

— Ну почему же... — он делает небольшую паузу, явно желая растянуть разговор. Или он действительно обдумывает, что сказать. — Ты не плохая. Поэтому я и говорю тебе с ним не общаться.

— Ты сказал только, что он не так хорош. Про общение ты ничего не говорил.

— Не говорил, но скажу: не общайся с ним. Он не составит тебе хорошей компании.

— Какая тебе вообще разница, с кем я общаюсь? — я чувствую, как раздражение начинает поглощать меня. — Это мое дело. Если я сама решу, что мне не стоит общаться с Джеком, я не буду общаться с ним. Но, знаешь, пока что меня все устраивает. И если тебе интересно, то он жалеет о том, что убил свою сестру.

— Только об этом?

Я непонимающе смотрю на него.

— «Только»? Что он еще сделал?

— А что он тебе рассказал? Только про сестру, да? — я осторожно киваю головой. — Я бы тебе рассказал, но ты не поверишь. У меня же все плохие, помнишь? — я уверена, ему стоит огромных усилий не выплеснуть все свои негативные эмоции на меня. Вместо этого он надевает маску спокойствия, которая так сильно мне не нравится. — Удачи с Джеком, ангелок. Тебе предстоит многое узнать.

— И все же я уверена, что он лучше тебя, — достаточно тихо шепчу я, но он все равно это слышит.

Если бы взглядом можно было сжигать, он бы давно уже сделал это со мной. Я чувствую его злобу всем своим телом, и кажется, если я уйду в другой конец библиотеки, я все равно буду ощущать эти негативные эмоции. Но страха они у меня не вызывают. Почему-то я убеждена, что сейчас Валеска не сделает мне ничего плохого, только вот... я боюсь ошибиться. А вдруг однажды я выведу его из себя, и он... сделает мне больно. От этих мыслей становится не по себе.

— Ты глубоко заблуждаешься, — произносит он и уходит, а я остаюсь наедине со своими мыслями и детективным романом, в суть которого сегодня я вряд ли уже вникну.

Ушел он, а вину чувствую я. Открываю книгу на той странице, где остановилась читать, но не могу сконцентрироваться на чтении. Будто бы что-то мешает. Только вот что? Чувство вины, взявшееся из ниоткуда? Или тот факт, что я совершенно не разбираюсь в людях и не знаю, кто говорит правду, а кто лжет.

Смотрю в сторону, куда ушел Валеска. На душе какое-то неприятное чувство. Оно зарождается в самом сердце, а после распространяется по всему телу, сковывая тебя в невидимые прутья. Хочется рвать и метать, лишь бы не чувствовать этой мерзкой слизи, отравившей твое тело. Имя этому чувству — вина.

Но почему больно сделали мне, а виню я себя?

Потому что я позволила с собой это сделать. Если бы во все те разы, когда надо мной усмехались, издевались, били, насиловали, я могла дать отпор, ничего того, что происходит сейчас, не было бы. Но что делала я? Молча принимала всю боль, а затем причиняла сама себе новую.

— К черту это все...

Я захлопываю книгу, ставлю я на первое попавшееся свободное место на полках и выхожу прочь из библиотеки. Захожу в палату, закрываю за собой дверь и медленно спускаюсь по ней спиной прямо на пол. Сжимаю кулаки, пытаясь почувствовать боль от впивающихся в кожу ногтей, опрокидываю голову вверх и смотрю на потолок. Делаю глубокий вдох, выдох. Повторяю так несколько раз, но потом осознаю, что это вовсе не помогает. От раздражения на глазах выступают слезы, я зажмуриваюсь, пытаясь не расплакаться.

Проходит невесть сколько времени, прежде чем я открываю глаза, разжимаю кулаки и смотрю на собственные ладони. Провожу, надавливая, пальцами по следам-полумесяцам, но абсолютно не чувствую боли. Вообще никакой боли. Как будто меня лишили этого свойства — чувствовать боль. От этого становится еще омерзительнее на душе.

Я так и остаюсь сидеть на полу вплоть до самого ужина.

***

Очередной день в Аркхэме. Я преспокойно веду красным мелком по бумаге, даже не задумываясь, что в итоге получится. Джек сидит рядом со мной и о чем-то воодушевленно говорит. Я изредка киваю, делая вид, что действительно его слушаю. На самом же деле я даже ни о чем не думаю, просто слежу за кончиком мелка.

Не то чтобы мне неприятна компания Джека... скорее я не понимаю, зачем он каждый раз заводит со мной диалог, который так или иначе превращается в монолог. Тем не менее, мне приятно слушать его. Он всегда говорит так оживленно, что даже дурацкий рассказ про машины, в которых я ничего не смыслю, становится интересным. Джек из тех людей, которые легко заводят друзей. Только вот непонятно, почему он выбрал меня, если я не проявляю никакой инициативы в общении.

Его монолог внезапно прерывается, и на несколько секунд я теряю концентрацию на кончике красного мелка. Перестаю рисовать, по-прежнему не отрывая мелок от бумаги, и поворачиваю голову сначала на Джека, а потом в противоположную от него сторону, куда он смотрит, и вижу Валеску, сидящего рядом со мной. Я снова возвращаюсь к бессмысленному вождению мелком по бумаге.

— Ладно, Эбигейл, я пойду. Увидимся, — говорит Джек и поспешно уходит.

Я выдавливаю из себя тихое «угу», которое кто-то вряд ли слышит и продолжаю невозмутимо наблюдать за линиями. Кажется, они складываются в какой-то рисунок...

— Я ему явно не нравлюсь, — произносит Джером и смотрит на меня — я чувствую его взгляд на своем лице.

— Ты не внушаешь доверия.

— Зато ты внушаешь столько доверия, что каждый им пользуется, — язвительно отвечает он.

Линии становятся более толстыми и яркими, потому что я с силой надавливаю на мелок, внешне пытаясь оставаться абсолютно спокойной. Несколько секунд я молчу, продолжая рисовать, а затем неожиданно для себя выдаю:

— Не думаю, что лучше быть бессердечным психопатом, который может убить любого без всякой причины, даже глазом не моргнув.

Его рука лежит на столе достаточно близко к моему листу, и я боковым зрением замечаю, как его пальцы сжимаются в кулак. Похоже, я разбудила в нем гнев. Что ж, это совершенно не моя проблема, поэтому я продолжаю следить за мелком. За красным мелком. У гнева ведь тоже красный цвет...

— Явно не хуже, чем быть наивной дурочкой, не умеющей даже дать отпор, — его слова очень тихие, но очень режущие.

Меня будто бы ударили в солнечное сплетение. Мелок сам выскальзывает из руки, а я машинально поворачиваюсь к Валеске лицом, смотря ему прямо в глаза. Он доволен ситуацией: на его лице играет ухмылка, которую так и хочется стереть с лица. А внутри меня, кажется, рушится весь тот хрупкий мир, который служил мне спокойствием и стойкостью. Обида сковывает мое сердце стальными цепями, а в голове всплывают воспоминания, которые я усердно пытаюсь стереть из своей памяти каждый чертов день, оставив на их месте лишь белые пятна.

Я чувствую, как слезы скапливаются в уголках глаз. Еще секунда, и они покатятся по щекам, оставляя за собой солоноватые дорожки. Я поспешно отвожу взгляд, а затем встаю, задерживаю на секунду свой взгляд на недорисованных линиях и направляюсь к выходу из общей комнаты. Я ощущаю его взгляд на позвоночнике, вдоль которого пробегают мурашки, заставляя содрогнуться. К черту линии. К черту разговоры. К черту Валеску.

***

Наступает утро следующего дня. Совсем недавно был подъем, а я уже выхожу из душа (в такую рань, как правило, никто душ не принимает, предпочитая ещё немного поспать) и подхожу к раковинам. Протираю рукой запотевшее зеркало и гляжу в отражение: оттуда на меня смотрит моя зеркальная копия, кажущаяся мне неестественно спокойной. Я хмурюсь, и копия повторяет за мной. Я снова расслабляю лицо и пристально всматриваюсь в глаза своему отражению. Чем дольше я смотрю в зеркало, тем больше мне начинает казаться, что зеркальная копия существует вне зависимости от меня.

Зажмуриваюсь и мотаю головой, чтобы отогнать невидимый туман, заполонивший голову. Включаю воду, опуская взгляд на раковину и вижу на ее краю лезвие. Чистое крохотное лезвие. Мое дыхание тут же сбивается с ритма. Я сглатываю и оборачиваюсь по сторонам: я здесь абсолютно одна, а поэтому я могу... взять лезвие себе. Это же не кража, верно? Я всего лишь беру то, что лежит там, где бывает много людей. Это может забрать каждый.

«Но зачем мне лезвие?» — мысленно задаю себе вопрос, и моя рука замирает над крохотным металлическим кусочком. А ведь действительно, зачем оно мне нужно? Я не наношу себе порезы с тех пор, как попала в Аркхэм, следовательно, зачем мне снова начинать это делать? Это не имеет смысла.

После минутной борьбы с самой собой я все же аккуратно беру лезвие в руку и смотрю на него некоторое время. Я не буду резать руки. Я не буду резать ноги. Я не буду резать себя. Просто пусть оно будет у меня. На всякий случай.

Я прихожу обратно в свою палату и думаю, куда бы спрятать лезвие. В конце концов, не на видное же место его класть? Я подхожу к прикроватной тумбе и открываю нижний ящик: не так давно я забрала из общей комнаты небольшой кусочек бумаги, подумав, что он может для чего-то пригодиться. Вот, собственно, настал твой час, листочек.

Аккуратно заворачиваю лезвие в бумагу и прячу его под матрас — да, я не могу придумать ничего умнее, кроме как прятать что-либо в очевидное место. Но, с другой стороны, никому нет дела до меня и моих вещей, а проверки с момента моего пребывания здесь ни разу не проводились. Так что возможно это и не глупо. Возможно.

Со спокойной душой я подхожу к окну, щурясь от света, и пытаюсь рассмотреть что-нибудь интересное. Увы, кроме голых деревьев и парочки птиц ничего и никого нет; как всегда — скучно и уныло.

Прошел завтрак, прошел обед, а значит я снова направляюсь в библиотеку, чтобы убить немного времени. Поскольку все, что есть в Аркхэме — это психи и скукота (а еще отсутствие отдельного женского крыла, нормальных охранников, сносной еды и еще много чего), мне приходится проводить почти все свое свободное время с книгами и диким желанием рисовать карандашами. К сожалению, последнее остается лишь желанием.

Как всегда, взяв первую попавшуюся книгу, я направляюсь к своему полюбившемуся местечку у окна почти в самом конце библиотеки: все места для чтения довольно-таки однообразны — простые скамеечки у окон между стеллажами книг, но я выбрала для себя самое тихое и умиротворенное. Иду себе, никого не трогаю (разве что книгу), и когда я подхожу к «своему» месту, замечаю там Валеску. Не задерживаю свой взгляд на нем и уже собираюсь идти дальше, как слышу от него:

— Постой.

— Что, вчера что-то недосказал? — я все же остаюсь стоять на месте, едва поворачивая к нему голову.

— Нет, я... — он делает небольшую паузу, видимо, подбирая слова.

— Пришел извиниться?

— Нет! — уже раздраженно произносит он и открывает рот, чтобы что-то сказать, но я его перебиваю.

— В таком случае я пойду.

Я отворачиваюсь и иду в самый конец библиотеки, надеясь, что Валеска от меня отстанет. Но в следующую секунду я слышу поспешные шаги сзади себя, а еще через мгновение его рука оказывается на моем запястье. Он резко разворачивает меня и требовательно смотрит в глаза. Я лишь устало вздыхаю и смотрю на него в ответ в ожидании его дальнейших действий или слов. Мы стоим в проходе еще секунды четыре, а затем он тащит меня к уже другим скамейкам между стеллажами. Я даже не пытаюсь вырваться, потому что знаю, что это бесполезно.

И лишь когда мы оказываемся у самых окон, он меня отпускает. Я невозмутимо сажусь на скамейку, закидываю ногу на ногу, кладу на них книгу и скрещиваю поверх нее руки. Валеска садится рядом со мной и начинает говорить:

— Давай просто забудем то, что вчера было?

Я смотрю на него еще пару мгновений и наконец выдаю:

— Не получится, у меня хорошая память.

— Эбби, если ты ждешь извинений, то их не будет. Я говорил правду.

— Я тоже.

— В таком случае, давай это забудем! — он немного повышает голос, произнося эту фразу. Я уже собираюсь ответить, но он опережает меня. — И если уж говорить начистоту, то это ты первая вчера начала.

— Прости, что? — возмущенно переспрашиваю я, переваривая последнюю фразу. — Я просто констатировала факт, но язвить начал ты.

— Ты могла бы не продолжать.

— А ты мог бы вообще не начинать!

Я обиженно открываю книгу и начинаю читать, делая вид, что мне все равно на его слова и в принципе на него самого. Но на самом деле я прокручивала в голове наш вчерашний диалог весь вечер и все утро. Я уже начинала жалеть о своих словах про бессердечного психопата, но в то же время понимала, что жалеют только о чем-то неправильном, а я сказала все правильно. И ведь он тоже сказал все правильно: я слишком наивная и слабая. Тогда почему эти слова так сильно въелись мне в мозги, став навязчивой мыслью?

Я жду, когда он уйдет, но этого не происходит. Нарочно шумно перелистываю страницу, давая понять, что продолжать разговор я не намерена. Читаю предложение за предложением, пока не слышу тихий, но весьма отчетливый голос Валески:

— Прости меня.

Я резко перестаю читать. Он сказал «прости»? Джером Валеска извинился передо мной, хотя изначально вообще не собирался этого делать. Я несколько секунд продолжаю сверлить взглядом слово в книге, а потом все-таки смотрю на него и также тихо отвечаю:

— И ты меня прости.

Он улыбается, и уголки моих губ сами собой приподнимаются вверх. Сейчас это подобие ссоры выглядит таким забавным и нелепым, что хочется рассмеяться во весь голос. Вот, кстати, и нашелся ответ на вопрос «над чем можно смеяться».

— Как ты? — спрашивает он, и я понимаю, что он хочет вывести меня на разговор.

Я коротко вздыхаю, закрываю книгу, на несколько секунд задерживая взгляд на своих пальцах, собираюсь с мыслями и наконец отвечаю:

— Думаю, нормально, — на самом деле я так не думаю, и поэтому отвожу взгляд, чтобы Валеска не смог этого понять.

— Почему-то я не верю тебе, ангел, — он ждет услышать правду, в этом я точно уверена. — Хорошо, поступим по-другому. Ты съедаешь хотя бы половину порции каждого приема пищи?

— Нет, — по моему телу пробегают мурашки, потому что я предполагаю, что будет дальше.

— Ты физически чувствуешь себя хорошо?

— Нет.

— Ты не причиняешь себе боль? Физическую? Моральную?

— Нет...

— Не плачешь по ночам, не винишь себя за какие-то действия, не прокручиваешь в голове одни и те же события?

— Нет, я... — я судорожно придумываю оправдывающий меня ответ, но он отсутствует. — Не думаю, что со мной все нормально.

Валеска молчит. Я тоже молчу, теребя пальцами краешек книги. Есть столько всего, что я хотела бы рассказать, но в то же время я не могу этого сделать. Почему? Потому что, видимо, я даже для этого слаба.

— Не отталкивай меня, позволь помочь, — почти умоляюще произносит он, а я чувствую в горле ком. — Не держи все в себе.

***

Возвращаясь вечером в свою палату, я ощущаю на себе чей-то взгляд. Оглядываюсь в попытке понять, кому он принадлежит, и в конце коридора замечаю скрывающуюся за угол фигуру. Я невольно сглатываю и ускоряю шаг. Оказываясь в своей палате, я облегченно выдыхаю и подхожу к окну.

Все то время, когда я завтракала, обедала, ужинала, проводила время в общей комнате, была на прогулке, я чувствовала на себе чужой взгляд. И каждый раз, когда я оглядывалась в поисках найти хозяина глаз, смотрящих за мной, натыкалась на того психа, который назвал меня «крошкой» в первый день моего пребывания в Аркхэме.

Что же ему от меня нужно? И нужно ли вообще?