Глава 6| Один вечер
В кабинете Романова Лебедеву и Морозову предстояло отвечать за вчерашнюю проваленную операции, сведения о итогах которой уже успели дойти до начальства.
За окном тянулись темные силуэты крыш, над которыми полотном раскинулось бархатно-черное небо с россыпью далёких, померкших звезд. Горел одинокий тусклый фонарь, бросая зыбкое пятно света на мокрый асфальт, и лишь издалека, прорываясь сквозь городскую суету, доносился звонкий смех мальчишек, решивших погонять мяч во дворе.
Стены кабинета, казалось, навсегда впитали едкий запах табачного дыма и тяжесть десятилетий напряженных разговоров, приобретя нездоровый, мертвенно-желтоватый оттенок. За массивным письменным столом, заваленным неаккуратными кипами серых папок и пожелтевших документов, сидел начальник разведки. Его плотно сжатые в нитку губы и стальной, неотрывный взгляд, упершийся в бумагу, говорили о полном погружении в дела или о еле сдерживаемом гневе. Романов был таким человеком по натуре - вспыхивал как спичка, но мгновенно остывал.
Напротив стола, сгорбившись и стараясь не встречаться взглядами, сидели Лебедев и Морозов. Их виноватые лица были следствием хорошей “актёрской” игры, но, к сожалению, на Романова такие фокусы не действовали ни на йоту. Каждый ждал исхода, кто же первый дрогнет под этим напряжением.
Наконец Романов резко поднял голову, отложив ручку в сторону. Его взгляд, холодный и пронзительный, казалось, прожигал подчиненных насквозь.
— Актеры погорелого театра. В Сибирь бы вам, дармоедам, путевочку организовать. Вы что мне там умудрились натворить?
Он медленно, добавляя веса каждому движению, нацепил на нос очки с тонкой оправой, что мгновенно придало лицу еще более суровое выражение. Виктор прокашлялся и сглотнул, будто подавившись воздухом, и моляще взглянул на Морозова, недвусмысленно подталкивая его вперед, на амбразуру первого ответа.
— Нечаев пытался сбежать, я был вынужден оставить Шишкина в кабинете одного.
— А вы, Лебедев, — голос Романова вдруг сделался обманчиво тихим, вкрадчивым, что было хуже любого крика и ругани. - где шлялись в это время?
— Тоже за этим гадом бегал, товарищ начальник. Шустрый, гад такой, еле поймали...
— Еле поймали?! — Романов взметнул кулак и с силой ударил им по столу так, что бумаги подлетели в воздух и рассыпались. Некоторые даже полетели со стола на пол. - Я вам даю возможность работать не за страх, а за совесть! Строю вам кадры! Делаю из вас, животных, хоть и отсталых, как показывает практика, но человеков! А вы что творите?! У меня обвиняемый вешается в кабинете, пока два моих олуха в догонялки играют по лестницам театра! Какой позор! Вот был бы у меня автомат, я бы вас к стенке, да и...
Мужчина вздохнул и махнул на подчинённых рукой, а после резко схватил документ, что лежал у него перед носом, со стола и бегло пробежал глазами по содержанию. Одна идея действительно крутилась в его голове с самого утра, но сейчас приобрела конкретные очертания.
— Всё. Хватит штаны просиживать в столице. Доложили о продвижении немчуры по границе... под Брестом сейчас ошиваются. Поедете в статусе рядовых призывников, начальство ваше тамошнее в известность, вероятно, поставлю, чтобы вы связь имели и обстановку могли докладывать, но на жалость или особую лояльность не рассчитывайте. Заново доказывайте, что вы хоть что-то стоите.
— Огромное спасибо, — с абсолютно нескрываемой иронией процедил Морозов, за что немедленно получил от Романова удар по голове скученным документом. Лебедев не смог сдержаться и разразился смехом. Александр же лишь обреченно почесал ушибленный затылок.
***
Не волнуйся, не плачь, не труди
Сил иссякших, и сердца не мучай
Ты со мной, ты во мне, ты в груди,
Как опора, как друг и как случай.
Б.Л. Пастернак
В объятьях вечерней дымки тумана деревня Ершово медленно погружалась в тишину. С крыш монотонно стекали капли дождя, разбиваясь о размытую недавним ливнем землю. Ветер трепал траву и листву деревьев, создавая еле слышный шелест.
В горнице, куда через распахнутое настежь окно вливалась сырая прохлада, мерцало пламя одинокой свечи. Оно блаженно, почти танцуя, дрожало от каждого легкого дуновения, отбрасывая причудливые, живые тени на бревенчатую стену. Лунный свет, пробиваясь сквозь рваные облака, скользил по грубым доскам стола и освещал неразличимые силуэты, которые, казалось, сливались воедино.
За столом сидели двое. В молчании, тяжелом и густом, заполнявшим всю комнату, они держались за руки. Коля сжимал в своих руках холодные, почти ледяные ладони Володи, пытаясь влить в них хоть немного тепла и надежды. Он то сильно стискивал их, то нежно поглаживал загрубевшую кожу, и на сердце ложилась невыносимая тяжесть. Тошно, до скрипа зубов, было осознавать, что им готовит завтрашний день. Мы, люди, страшимся неизвестности будущего каждый миг, но еще больший парализующий ужас охватывает, когда кажется, что его безрадостный лик уже нам явлен.
Паузу прервал Коля, его голос прозвучал слишком громко в ставшей чужой тишине. Он сжал ладони Володи чуть сильнее.
— Я с тобой поеду, Володя. Вместе воевать будем, вот так.
Володя вздрогнул. Его плечи еще больше ссутулились, словно под непосильной ношей. Не глядя на Колю, он коротко, резко бросил:
— Сплюнь, дурак.
Губы Коли дрожали, словно у выброшенной на берег рыбы. Он открывал рот, готовый выплеснуть поток слов, но видя, как Володя, ещё в обед бывший беззаботным мальчишкой, взрослеет прямо на глазах – не решался.
— Да как же так! Не могу я здесь! Нет, поеду. Возьмут, иначе я им! Ух! Возьмут! – слова вырывались горячо, но с отчаянием.
— Учись, Коля. У тебя возможность есть, не упускай. Человек – творение образования. Что ж мы делать будем без грамотных, если все на фронте… перемрём? Неужто мрази эти своего добьются?
— Я тебя сейчас ударю, Володя! Слышишь? Не смей так говорить! Живее всех живых будешь! Обещаю.
Он говорил эти слова, а сам ощущал на языке едкий вкус металла, невыносимый вкус лжи. Они оба не знали, что сулит им судьба, но Коля был абсолютно уверен в одном: Володю одного, ставшего ему родным братом, он не оставит. Никогда.
Всего год назад Володя потерял отца – страшная, нелепая смерть. А вскоре мать, не выдержав горя и нужды, уехала в город, оставив сына на попечение деревни. Так Володя и прибился к дому Козловых, где Коля жил с матерью, Софией Алексеевной. София Алексеевна - единственная кормилица в семье, едва поднимавшая собственного сына, вдобавок ко всем заботам получила новую. В начале она неохотно встречала приблудного мальчишку, давала от ворот поворот, даже веником гоняла. Но сердце матери не камень. Вскоре она уже сама отправляла Колю с тарелкой горячих пирожков для “того, худенького, под забором”. Боялась, до смерти боялась, не потянуть двух детей в по сей день голодные и трудные времена. А сейчас, стоя в коридоре и прижимая ладони к груди так сильно, что на коже оставались белые следы, София Алексеевна чувствовала, как ее сердце не просто болит – оно обливается кровью от невыносимой боли и страха за своих сыновей, которым завтра предстоит уехать на фронт.
- Никогда никому ничего не обещай, Коля.
Внезапно ветер за окном набрал силу, сорвался с цепи и завыл – страшно, истошно, почти человеческим голосом, проникая под кожу и выворачивая душу наизнанку. В этот же миг, будто вторя крику ветра, с красного угла, где стояли иконы, сорвалась одна. С оглушительным грохотом, который прозвучал как выстрел или приговор, она рухнула на деревянный пол, упав ликом вниз.
Володя резко, как от удара, вскинул голову. Его глаза, широкие от ужаса, мучительно медленно повернулись в сторону иконостаса, словно он боялся увидеть то, что там произошло. По искореженному, расколотому краю иконы стало ясно (однажды Софья Алексеевна уже роняла её при уборке и расколотила раму) – упал сам Николай Чудотворец.
— Даже ему… смешно, – пробормотал Володя, его голос был сдавленным. Руки, освободившись от ладоней Коли, нервно теребили край рубашки.
Коля, не раздумывая, мгновенно вскочил, в два шага пересек комнату и подхватил упавшую икону. Его руки дрожали, пытаясь поставить ее обратно, но плотный ряд других образов словно не хотел принимать изгнанницу.
— Кому… ему? – выдохнул Коля, чувствуя, как холод расползается по спине.
— Богу, – почти шепотом ответил Володя, не отрывая взгляда от красного угла.
— Володя, перестань! Хватит панику разводить, – голос Коли звучал резко, пытаясь заглушить внутренний страх.
— Разве он допустил бы… вот это? – вопрос был риторический. Как любили говорить - Божья воля непостижима. Но что если Бог уже не имеет прежнего контроля над своими созданиями? Или никогда и не имел.
Володя, в отличие от глубоко верующей Софии Алексеевны и последовавшего ее примеру Коли, никогда не был по-настоящему верующим. Крещен – да, по обычаю, но считал все эти обряды и идолопоклонство лишь старыми предрассудками, был очень благодарен нынешней власти за то, что она направляла умы людей в нужное русло. Однако Володя уважал и Колю, и мать, а потому прежде всегда молчал. Но сейчас, глядя на упавшую икону, словно она была предвестником беды, слова сами вырвались наружу.
Коля резким движением втиснул икону в ряд, прислонив к стене.
— Бог – не лавка исполнения желаний, Володя. Он дал людям самый страшный и самый прекрасный дар – свободу. И то, что происходит… это последствия человеческого выбора.
Володя горько усмехнулся, вглядываясь в мерцание свечи.
— Тогда какой от него… толк? Если он просто смотрит?
— Вера, – тихо ответил он. – Наверное… просто вера. Что мы не одни. Что есть что-то большее, чем этот ужас.