Apoplexia solaris
Персидское сочинение, переписанное трижды, становится арабским. Так говорил Болан-Шенкер — яростный лингвист, глотатель пыли, скандалист и мистификатор, за четыре десятка лет успевший наследить по всему Востоку и насолить доброй половине Запада. Что, если переписать эти строки справа налево, потом слева направо и снова справа налево? Может быть, тогда — если сделать всё правильно и нигде не ошибиться — сквозь них проступит, как по волшебству, история Азар? И что, если этот рассказ — заметки на полях книги, которую никто никогда не увидит, а та, в свою очередь, была комментарием к чему-то третьему?
В тот год Азар впервые увидела горы. Настоящие, живые — не на картинках.
И в то же лето - встретила свет.
Он был тогда человеком, у него было имя - чужое, нездешнее имя Гесперос. Он говорил, точно готовясь к будущему, что ему почти тридцать пять, и выглядел на двадцать. Он фантастическим образом не старел. Иногда он с притворным ужасом восклицал: «Что, если я когда-то продал душу дьяволу и не помню этого?».
В тот год она полюбила карты. Однажды они проснулись раньше солнца и долго сидели тихо, склонившись над большой картой. Они сидели совсем близко, касаясь друг друга по-утреннему горячими плечами, и только время от времени один из них указывал другому на какое-нибудь особенно забавное название на карте. На этой карте был каждый холм, каждый колодец и овраг, и у каждого было имя, и они смеялись, словно им действительно было смешно, словно они действительно так увлечены картой, только картой, только ею, не друг другом... Впрочем, Гесперос и вправду был увлечён картой. Искренне, самозабвенно увлечён картой. Не Азар.
Они загорали по-разному. У Геспероса кожа долго оставалась красноватой, а Азар смуглела почти сразу. И хотя смуглость её выглядела намного здоровее его красных пятен, кожа Геспероса казалась ей совершенной. И, конечно, во всём превосходящей её собственную. И пока он склонялся над картой, чтобы получше рассмотреть какой-нибудь забытый богами кишлак у пересохшей речки, она незаметно рассматривала длинную царапину на его левом плече...
Когда с Азар случится любовь, она охватит всё в сотне километров вокруг своего предмета. Она не будет ещё понимать, что влюблена в Геспероса; не будет понимать даже, что влюблена вообще — она не скажет ещё себе этих слов, они ещё не прозвучат в её голове. Но всё будет магическим, и она будет любить всё: горы, ручьи, озёра... А потом круги начнут сужаться, сплетаться всё теснее вокруг Геспероса, пока наконец вся их сила не сосредоточится в нём — и тогда она скажет себе: я люблю человека.
Однажды Гесперос пропал. Он ушёл с группой янтарнолицых людей, отправлявшихся неизвестно куда. Через три недели она услышала его в шуме телефонной трубки. Она слушала его голос и понимала - чувствуя, как краснеет - что голос его не так уж и красив: резковатый тенор с нервной ноткой в конце фразы. И всё же слушала, слушала и знала, что этот голос — главный из всех живых и мёртвых голосов...
Но был не только голос, говоривший слова. Иногда Гесперос смеялся. Иногда вздыхал. Иногда у него хрустели кости. Бывают мужчины, то и дело вправляющие себе что-то неведомое резкими поворотами головы, громко и музыкально настраивающие пальцы прежде чем взяться за карандаш, щёлкающие позвоночником... Гесперос к ним не относился, но всё же иногда... Иногда, сидя очень близко к нему, она могла различить глухой хруст его запястий. Иногда он, задыхаясь, затягивался воздухом словно сигаретным дымом. Иногда он проводил пальцем по какому-нибудь особенно интересовавшему его камню и тихо по нему постукивал. Иногда он взъерошивал волосы — они были так иссушены ветром, а вокруг было так тихо, что они, казалось, шуршали. Иногда он безжалостно тёр и чесал свою волшебную кожу... Она любила каждый из этих звуков. Так действительно ли важно, что голос его в трубке был не столь красив?
Прошло два месяца, но Гесперос так и не вернулся. Азар ушла куда-то далеко, ушла куда увели её ноги, прихватив бинокль и бутылку воды. Она долго сидела неизвестно где, рассматривая в бинокль дальние холмы, чтобы отвлечься.
И вдруг она увидела...
Дымка, деревня у подножия гор. Вот-вот должны были зажечься вечерние огни. И кто-то шёл...
Это просто шли какие-то люди.
Конечно, Геспероса среди них не было и быть не могло.
Через несколько недель она оказалась в Ахангаране. Каждый долгий день на протяжении многих месяцев она видела неверных — и думала о Гесперосе. Она видела горы жёлтого шафрана — и думала о Гесперосе. Вместе с таксистами она прислушивалась к шороху радио, к усталым голосам дикторов, к монотонной музыке и звуку горячего асфальта под колёсами — и думала о Гесперосе. Она слушала новости (должно быть, не одну сотню часов, если сложить все передачи вместе) — и думала о Гесперосе. Она видела вязь — а вязь была на каждом шагу — и думала о Гесперосе. Она пила из десятков, если не сотен пиал — и думала о Гесперосе. Голосов муэдзинов в городе она насчитала семнадцать — и каждый из них вынуждал её думать о Гесперосе. А мотивов, на которые они пели азан, было так много, что она вскоре сбилась со счёта. Но каждый раз она думала о Гесперосе. Она смотрела, как мужчины садятся на ковры, скрещивая ноги и подливая в пиалы чай — и думала о Гесперосе. Она видела изображения красных маков — они были повсюду — и думала о Гесперосе. А если в толпе мелькала вдруг кудрявая голова, если она видела длинные, пляшущие волосы — сердце у неё на несколько мгновений замирало, и её точно окатывало с головы до ног кипятком. Тогда она думала только о Гесперосе.
Вернее будет сказать, она думала о Гесперосе всегда. Всё было им — и он был всем. Всё, что она видела и слышала, было какой-то частью Геспероса. Жёлтая пыль в лавках медников была Гесперосом. Лучи вечернего солнца на пёстрых одеялах были Гесперосом. Звуки предрассветного азана были Гесперосом. Лай собак был Гесперосом. Голос ветра, бившегося в стены, был Гесперосом. Музыка из радио была Гесперосом. Звуки ночного азана были Гесперосом.
Однажды она увидела Геспероса в каком-то призрачном полузаконном баре. Там играли такую же призрачную и полностью незаконную музыку. Он сидел за два стола от неё: длинные волосы рвутся на свободу, длинные пальцы гуляют по краешку кружки со скверной ячменной водой. Но это был не Гесперос. И за то, что человек этот был не Гесперос, она страшно на него разозлилась. Она едва не возненавидела его — а ведь он не был ни в чём виноват. Больше того: он был почти так же красив, как Гесперос. Почти.
Потом был мрачный, похожий на романтического самоубийцу, юноша в чёрном пальто. Это было в поезде. Он сидел, а она стояла рядом и, свисая с поручня в паре метров от его лица, разглядывала его в упор. Ей даже захотелось шепнуть: Гесперос? Что, если это — её Гесперос, просто что-то переменилось в ней самой, и она не видит больше его лица таким, каким его создал Бог?..
Он посмотрел в её сторону.
Нет. Не Гесперос.
Был ещё мужчина в автобусе. Он стоял, чуть согнувшись. У него были длинные непослушные волосы. Он резко опустил голову – движение Геспероса!.. Он был совсем молодым. На одну или две секунды он стал Гесперосом — он был им в это мгновение, это было правдой, её сердце доказало это бешеным толчком, на миг оно превратило кровь в кипяток, швырнуло её в голову, в виски, в глаза... А потом он выпрямился, и Азар увидела его лицо. У него было лицо весёлого сорокалетнего путешественника. И, конечно, он не был Гесперосом.
С тех пор она избегала транспорта. В духоте, среди людей ей становилось плохо.
А вечерами она долго сидела одна и смотрела, как медленно садится солнце. Смотрела, как краснеют и блестят, дрожа, незнакомые сооружения вдали, как горят последние капли света на рыжих кирпичах и металле, как становятся рыжими стены. Она десятки раз оборачивалась, надеясь обнаружить Геспероса рядом с собой, в той же тесной комнате, сидящим возле неё, глядящим в то же плохо вымытое окно. И каждый раз кляла себя за глупость.
А потом он вернётся.
Однажды он просто появится вдруг, безо всяких объяснений, в дверях. И начнётся её самое счастливое и мучительное лето.
Его улыбка всегда будет на неизвестном языке. Он будет изъясняться на языке Азар, он сумеет перевести на её язык свои слова, но никогда не свою улыбку. Его улыбка так и останется для неё чужим языком.
Он будет любить странные вещи. У него будет особое чутьё на странное, вкус к странному. Азар купит себе пластинку, которую он только однажды, в случайном разговоре, назовёт. Потом она часто будет ставить её летними ночами и слушать в темноте до самого конца. Её будет хватать ровно на половину винного кувшина.
Иногда — очень редко — Гесперос, обычно спокойный, будет устраивать вдруг какое-нибудь «шайтанство». Внезапное, непонятное и ни на что не похожее озорство, завершающееся так же неожиданно, как началось. Например, будет срывать абрикосы и маленькие круглые яблоки с самых высоких веток. В такие минуты Азар будет казаться, что он живёт своей особой, Гесперосовой жизнью, и этот сорванный сейчас абрикос имеет в ней какое-то важнейшее значение — просто ей, Азар, этого не понять. Ни ей, ни кому-либо другому.
А ещё Гесперос не будет ничем пахнуть. У него не будет запаха. Азар попытается почувствовать его, когда неловко прижмётся губами к его шее. Она попытается почувствовать его в лавке у мечети, когда они вдвоём спрячутся там от жары. И в старой книжной лавке, где пыли всегда больше, чем слов. Она будет тайком принюхиваться к его рубашке, сохнущей на верёвке. Когда его не будет рядом, она сядет на его место за столом и станет вдыхать воздух. Но она не будет чувствовать его запаха. Даже когда он вернётся домой, побледневший сквозь загар, усталый, с испариной на лбу. Даже когда они девять часов подряд будут трястись бок о бок в старой машине. Даже когда они будут бродить, как проклятые призраки, по раскалённым улочкам чужого города в последний день поста и умирать от голода и жажды...
Её всегда будет поражать его красота. И пусть память и внутреннее зрение любят приукрашивать, делая тёмные глаза янтарными, серые - голубыми, а голубые и вовсе превращая в осколки синих мозаик - в его чертах она не будет сомневаться никогда.
Азар запасётся горами ваты и километрами бинтов. Она часто будет воображать, как у Геспероса, сражённого солнечным ударом, apoplexia solaris, идёт носом кровь. Как он запрокидывает голову, пытаясь спастись, а кровь стекает алой струйкой по открытой шее, как он падает на спину и ловит ртом воздух, и она осторожно прижимает кусочек ткани к его исказившемуся лицу... А иногда она будет видеть его раненым, до ужаса прекрасным, картинно распростёртым на полу. Будет видеть, как склоняется над ним, подобно сестре милосердия, как долго возится с его окровавленной рубашкой, как промывает длинную рану и смотрит на него — обморочного, бессильного - со смесью восхищения и желания; она знает, что должна сделать всё быстро, но не может, не смеет испортить этого момента поспешностью...
Она долго будет вспоминать его с потёкшей шариковой ручкой в руке – и о том, как странно взволновала её эта простая картина. Синие чернила по пальцам, выпачканные руки, какая-то отрешённая, почти героическая покорность на лице - словно это не ручка потекла, а его собственная кисть была рассечена в кровь...
Она часто будет воображать Геспероса на сверкающих обложках журналов, будет видеть его имя, размноженное в тысячи; будет чувствовать в себе сладкое электрическое волнение сотен тысяч женщин и мужчин в тёмных зрительных залах... Её фантазиям не помешает даже то, что Гесперос вовсе не будет стремиться к славе. Он вообще не будет стремиться ни к чьему вниманию. Даже к вниманию Азар.
Он будет коллекционировать монеты. Его лучшие друзья и заклятые враги будут из нумизматов. Однажды он покажет Азар мелкую монетку, поднятую им из невесть какой пыли и грязи. Сама Азар к монетам будет испытывать брезгливость. И от этого он, так легко и весело держащий их в своих загорелых пальцах, будет казаться ей бесстрашным. Ей будет казаться, что он лучше, что он во всём сильнее, что он может больше, чем она. Что ему, поднявшему из пыли монету и с таким интересом разглядывающему царский профиль на ней, и всё остальное нипочём, и это — признак его совершенства...
А ещё будет холодный вечер в горах - давно потерянный, навсегда умерший вечер неизвестного года. Азар с Гесперосом будут готовить на огне мясные палочки. Ожидая, пока они поджарятся, она будет жадно грызть огурец и заедать его куском лепёшки. Возьмёт огурец, оторвёт немного от лепёшки — и уйдёт одна подальше от палатки, в сторону тускнеющей в сумерках зелёной воды, и будет жевать на ходу и с удовольствием о чём-то думать, и мысли эти будут казаться ей чудесными и такими же спасительными, как её незамысловатая еда... Только вернувшись к огню, она поймёт, как похолодало. Он будет сидеть, укрывшись под навесом на пёстром рваном настиле, молчаливый, со скрещенными ногами и сцепленными в замок пальцами, со странно расфокусированным взглядом - он будет казаться как никогда измотанным. А Азар будет смотреть на него — помрачневшего, усталого, просто некрасивого (да, некрасивого!) - и будет знать так же хорошо, как знает собственное имя, что единственное волшебство мира всё так же заключено в нём одном, каким бы ни предстал он её глазам сейчас...
А как часто будет ей хотеться превратиться в него! Почувствовать, каково это, изнутри: сосудами, током крови, белыми костями... Как захочется ей увидеть всё вокруг с высоты его роста, через его серые глаза превосходной остроты (с таким зрением он мог бы быть разведчиком, героем или злодеем, Лоуренсом Аравийским, Арминием Вамбери, Аурелом Стейном - он мог бы быть кем угодно, кем бы ни пожелал)!..
Она будет копировать его позы. Трижды попадание окажется настолько точным, что на целые секунды ей удастся стать им.
Осенним вечером она будет сидеть за столом, устало подперев голову. «Точно», - выдохнет она, совсем как Гесперос, на какую-то шутку засидевшегося гостя. Улыбка, вздох. Рука в волосах. «Точно». Она будет Гесперосом.
В другой раз она будет рассеянно говорить с кем-то в городском парке. Изогнётся, скрестит ноги в тяжёлых ботинках. Ботинки будут такие же, как у него (за это она будет их любить), только меньше размером. Обе руки в волосах. Узкие светло-синие штаны. Она будет произносить слова с его интонациями. Наконец, она вся станет им. Но продлится это не больше мгновения.
В третий раз она будет сидеть на земле, на чём-то расстеленном и пёстром, перед лепёшками и чашами с белым йогуртом и мёдом, в тени деревьев. На ней будет белая рубашка. Она скрестит ноги, положит локти на колени, сцепит между ними пальцы и устало повернёт голову... На одну-единственную секунду она станет им.
А потом Гесперос снова исчезнет. Бесследно - и теперь уже навсегда.
Гесперос исчезнет, и его товарищи перестанут о нём говорить. Разом, точно сговорившись, точно его не существовало вовсе. Вечерами Азар будет всё так же сидеть с ними за столом (теперь этот стол будет её раздражать), и они будут говорить обо всём на свете, но никогда больше не вспомнят его. Они не вспомнят его ни разу.
Они продолжат делать то, что делали изо дня в день. Словно ничего не изменилось. А Азар будет молча слушать их разговоры, чувствуя, как закипает в ней бессильная злость.
Через несколько месяцев после исчезновения Геспероса она будет тихо стоять на холме с кем-то из его друзей. Внизу перед ними будет просыпаться зеленоватый городок, будут проступать его очертания, будет клубиться утренний туман, будут оживать голоса. Проснётся вода, проснутся воробьи на крышах. Крыши не успеют ещё накалиться, на солнце ещё можно будет смотреть, если приставить ко лбу ладонь... Приятель Геспероса будет молча курить и вглядываться в холмы. По лицу его сложно будет понять, думает ли он о делах, просчитывает ли что-то или просто ушёл в себя и бездумно смотрит на первый попавшийся камень...
На земле, вся в сухих колючках и песке, будет лежать бутылка с вином – местная, самодельная, без этикетки. Уходя, они забудут её, и она останется лежать там, на холме. За день она нагреется, и когда они вернутся вечером, вино в ней окажется пряным и загустевшим, с красноватым привкусом солнечных пятен и серебряным привкусом трав...
Он вытащит вдруг сигарету из зубов и спросит как будто между делом, ровным, почти равнодушным тоном, продолжая всё так же рассеянно смотреть куда-то вдаль:
- А что, добрался твой красавец до Эрзурума?
Гесперос действительно проведёт несколько лет среди турок. Правда, ни в каком не в Эрзуруме: приятель его всё напутает. Или сделает вид, что напутал. Он будет делать так от досады.
Добрался ли твой красавец до Эрзурума! «Твой»! «Твой красавец»! Азар будет беззвучно повторять эти слова месяцами. Ходить — и повторять. Читать, есть, снова ходить — и повторять. Бежать по пустынным утренним улицам города на трёх реках – и повторять. Стоять на осеннем ветру, распахнув глаза в сумрачное небо – и повторять. Лежать без сил на полу пустой комнаты – и повторять. Бродить по полутёмным залам глиптотеки – и повторять. «Твой»! Она будет лелеять эти слова. «Твой красавец»!
Она попросит того человека отдать ей фонарик, принадлежавший когда-то Гесперосу. Фонарик, который Гесперос держал в руках. Но тот посмотрит на неё с каким-то птичьим, слабоумным удивлением. А потом заявит - с той беспечностью, которая приводит в бешенство - что не знает ни о каком фонаре.
От досады и ярости она готова будет съесть собственные зубы.
Потом Азар начнёт записывать. Сидя на крыше опустевшего дома, она выведет свои первые строки — пять непослушных линий. Больше всего ей будет хотеться, чтобы там, где бывает обычно лицо писателя, было лицо Геспероса. Чтобы лицо его было вместо её лица. «Почему я не могу быть тобой?» - станет спрашивать она.
В её воспоминаниях он принесёт домой мешок со сливами. Сливы будут мягкими от вечернего солнца, и на всё вокруг лягут косые лучи и длинные тени: на пыльный пол, на его руки, на рубашку, на тёплые волосы... А потом лучи попадут прямо ему в глаза, и тогда зрачки его почти исчезнут.
Азар Одинокая начнёт проводить вечера в тишине, переводя с неизвестных языков. Она будет подолгу листать словари, и на глаза ей будут попадаться случайные и смутно знакомые слова – и часто она будет видеть какую-нибудь сцену, неожиданную и удивительно ясную, которой могла бы никогда не вспомнить. Но она вспомнит.
Она вспомнит попугайчиков, и гадалку, и свёрнутые в трубочки бумажки с предсказаниями. «Чтобы сбылось, - скажет им гадалка, - в среду пустите листок по реке». Но Азар, в отличие от Геспероса, даже не развернёт своего листка. Ей будет слишком страшно прочесть в нём что-то, что не сулит счастья.
Она вспомнит тощую книжку, на которую укажет ей Гесперос в пропитанной золотистыми запахами лавке. Она откроет её наугад и на первой же странице прочитает:
Такыр на дне кофейной чашки!
Я различаю Млечный путь,
И желтоглазые ракеты,
И море, где таится ртуть...
Такыр на дне кофейной чашки!
Я чутко наблюдаю суть,
И газ, и звёзды, и кометы -
И муть.
Она прочитает эти восемь строк один-единственный раз — и запомнит навсегда. Потому ли, что её так поразит глупость стихотворения, или просто потому, что рядом будет он?
В ту зиму она будет плакать до синевы в глазах. В темноте совсем рядом с ней будут кричать птицы, и каждую ночь в небе будут светиться облака и молочно-белые следы аэропланов.
Чтобы занять себя, Азар начнёт читать про пустынные замки. Она увидит планы занесённых песком сооружений, назначение которых до сих пор неизвестно. Она увидит предметы: из бронзы, из глины, из дерева. Читать о каком-нибудь оплывшем холме или давно разрушенном замке станет для неё почти молитвой. Она не будет понимать всего; большую часть она не поймёт вовсе, но она будет верить магии слов. Магии картинок. Там будут схемы строений. Тени кувшинов. Проявившиеся силуэты с фресок. Кое-где будут подписи - и тогда она будет различать чей-то почерк. И в этой самой сухости, в этой вере в знание, в этих заклинаниях научного языка, в колдовстве терминов и цифр она разглядит нечто такое, что будет раз за разом приводить её в восторг.
А когда среди картинок появятся клинописные строки, которые расшифровывал сам Гесперос — тогда начнётся то, для чего нет ещё слова ни в одном из языков. Она будет жадно читать о них, не всегда понимая, что читает; будет повторять эти слова шёпотом и обмирать от мысли: она становится похожа на Геспероса. Однажды ей удастся удержать это состояние, остаться в нём на много долгих секунд — и тогда она станет им.
И тогда Азар уже не будет, а будет одна любовь.