8. Тоска
8. Тоска
В ту зиму Лотта видела всё черно-белым. В ту зиму во всём городе пропал цвет.
Бледным было небо, бледными были стены, бледными были её руки. Она предпочитала не смотреть на них. Но иногда левая рука высовывались из-под одеяла, чтобы схватить горсть таблеток, и тогда Лотта видела её: тонкую, дрожащую, с зелёными венами. Она смотрела на собственную руку со странным чувством, словно не узнавала. Даже рисунок вен казался незнакомым. Каждый раз он выглядел новым.
Когда Лотта просыпалась, было далеко за полдень.
Обычно он сидел за столом и уже не первый час работал.
Он много работал. Он работал хорошо. Один вид его спины заставлял её испытывать стыд.
Он старался не упрекать её, но иногда не выдерживал и он.
А она знала, что никто кроме него не станет терпеть её и её болезнь. Никто не станет интересоваться, пьёт ли она лекарства, не забывает ли поесть... Она знала: любому другому всё это будет отвратительно.
А ещё Лотта завидовала. Завидовала ей – его далёкой возлюбленной. Она так и осталась его мечтой: когда-то он приблизился к ней ровно настолько, чтобы обезуметь, но не настолько, чтобы её разбожествить. Невидимая и ненавистная соперница!..
Она носила имя Лотты и пробковый шлем. Неужели люди действительно носят пробковые шлемы? Настоящие люди, в настоящей жизни? Она — носила. У неё были загорелые, сильные ноги. Лотта представляла, как она сидит, широко расставив их, словно бесстыжая виолончелистка, и устало вытряхивает из своих пыльных ботинок песчинки каких-то древних империй. Подняла глаза — не то насмешливый, не то заговорщический взгляд сквозь золотисто-коричневую прядь волос — и он пропал...
Ближе к трём часам дня Лотта приходила на кухню. Брала пепельницу, щёлкала зажигалкой. Уныло пила кофе и смотрела, как он работает. К ней не шёл стильный глагол «потягивала», как это бывает в романах: потягивают кофе лишь красивые люди в солнечных кафе с видом на Эйфелеву башню, и сама грусть их – светлая и лёгкая, почти приятная... Всё это было не о Лотте. Она просто поглощала остывающую жидкость, не замечая вкуса.
Он говорил о своей мечте постоянно. Он не мог её забыть и не хотел забывать. Её тень склонялась над его пишущей машинкой, когда он бился над очередной задачей. Когда в комнату случайно проникал луч солнца и в нём плясала пыль, она была рядом, заставляя Лотту дрожать от ревности. Она появлялась там, где был свет. В своих широких штанах и дразняще тонкой рубашке, с обгорелыми плечами и исцарапанными ногами — и он снова начинал звать её, и умолял прийти и остаться с ним, и бредил о её длинных, облепихово-оранжевых губах. А Лотта только повторяла: невозможно, невозможно...
Когда-то давно маленькая Лотта, как большинство девочек её возраста, мечтала похудеть. Мечтала об острой линии челюсти, о скулах, как у модных в те годы актрис. Теперь её организм худел сам по себе, помимо её воли – и не собирался останавливаться. Это давно перестало ей нравиться, но сделать ничего она не могла. Она понимала: ещё пара потерянных килограммов – и лицо её просто высохнет и исчезнет.
Каждый день Лотта плакала от бессилия. А та, далёкая, была сильной. Она умела карабкаться по крутым склонам. Лотта этого не могла. Она не боялась высоты. В отличие от Лотты. Ей были к лицу: рюкзаки, карты, фляги с водой. Всё то, от чего Лотту бросало в дрожь.
Он мог мечтать о ней часами. Он бредил ею прямо в лицо Лотте.
Он говорил какие-то слова. Много разных слов. Он говорил страшные вещи. О том, как Лотта убила что-то или кого-то. Что-то или кого-то разрушила, высосала, высушила – и принесла ему спустя два года сухую корку, сброшенную кожу, полую внутри оболочку... Он говорил много страшных слов.
И повторял, то грозя, то умоляя: «Стань ею снова».