7. Три тысячи динаров
7. Три тысячи динаров
Хотелось ли вам когда-нибудь вернуться в прошлое и дать самому себе по зубам?
Вот так вопрос. Интересно, откуда оно взялось – это желание человека перемещаться во времени? Сама мысль – как она возникла? Я давно уже убеждён, что началось всё не с дерзновенных умственных вывертов какого-нибудь физика-теоретика. И даже не со случайной шутки какого-нибудь заскучавшего физика-хулигана. Всё, думается мне, куда проще. Обыкновенная человеческая совесть, обыкновеннейшее сожаление о сделанном не вовремя и сказанном не к месту, о потерянных годах, днях, минутах – вот что было в начале! У истоков темпоралистики мог стоять кто угодно. Любой человек, самый заурядный. Чем зауряднее, тем лучше. И чем больше поводов для раскаяния – тем вернее.
Итак, хотелось бы мне вернуться в прошлое и дать самому себе по зубам? Нет.
Впрочем, да.
Мне вспомнился теперь один случай.
Так и быть, расскажу.
*
Мне было девятнадцать лет. Станция на орбите, зал антиквариата – возможно, вы там бывали. Я проработал там год. Целый год не вылезал я из своей красной униформы, бродя между рядами предметов: древних, менее древних и просто старья. Я любил окружавшие меня вещи: странного вида посуду, старомодно-громоздкую технику, немыслимые устройства для воспроизведения немыслимых звуков... А продукты ювелиров! Страшно подумать, но когда-то одно-единственное кольцо с цветным камнем могло стоить состояние. Из-за таких вот камней разыгрывались трагедии, разражались войны, ломались судьбы! Из-за таких вот камней кто-то лишался рассудка, из-за таких вот камней кто-то шёл на преступление... И всё-таки я любил свои артефакты. Но ещё больше я любил людей, которые к нам заглядывали.
На орбите, как вам, должно быть, известно, кого только не встретишь. Столетние послы и выскочки-дипломаты, одичалые юнцы и миролюбивые старики, самопровозглашённые мудрецы со своими идиотами-учениками, дельцы и торговцы, туристы и паломники, искатели смысла жизни, проповедники, авантюристы, бродяги, убеждённые холостяки, угрюмые перевозчики, творцы в поисках вдохновения, творцы в поисках забвения и, наконец, те, для кого станция сооружалась с самого начала: инженеры, диспетчеры и космопилоты.
Дни и ночи я безвылазно находился в своей стеклянной коробке, но не думайте, будто жизнь проходила мимо меня. Жизнь приходила прямо ко мне: приходила вместе с этими людьми и их рассказами. А путники на станции любят поговорить – в этом можете не сомневаться. Спросите у Айена – того самого, что синтезирует кофе за стойкой. Он наслушался такого, что мог бы, пожалуй, написать не один роман. Ко мне с моим старьём заносило, конечно, не каждого. Но разговоров всё же хватало – иначе я бы взвыл от тоски уже через неделю. Артефакты – это всё-таки всего лишь артефакты. Они красивы, но чудовищно предсказуемы.
Это случилось незадолго до равноденствия. Я работал третьи сутки подряд и буквально валился с ног от усталости: нужно было разобрать гору каких-то глиняных штуковин, а я с трудом представлял себе, как к ним подступиться. К тому же наш Кейван, как назло, всё настраивал и никак не мог настроить свои ржавые струны. Он немилосердно фальшивил. А потом, в довершение всего, запел. Кажется, попытался изобразить какой-то хилый миннезанг. Вот уже почти год я скрывал от Кейвана, что у него нет ни слуха, ни голоса, ни совести. Каждый раз я думал, что сорвусь и расскажу ему правду. И каждый раз откладывал.
Вот и тогда я просто прикусил губу и направился в ингаляторную - хотя бы с минуту побыть в одиночестве и успокоиться. С тоской подумал об оставленных в зале табличках. Работать предстояло до ночи. Я взял инъектор и выставил все показатели на уровень суточной нормы. Немного поколебавшись, увеличил сахар. «Для мозгов», - оправдался я перед самим собой. Закатал рукав и несколько раз сжал и разжал кулак.
Я не боюсь инъекций. Другие предпочитают возиться с капсулами, делить их на порции и рассчитывать какие-то килоджоули – но только не я. Вечно я путаюсь в этих расчётах. А иногда и вовсе забываю принять капсулу и хожу весь день злой...
Жёлтый огонёк известил о покупателе. Я в раздражении отшвырнул инъектор (опять не успел!) и зашагал в зал, даже не пытаясь стереть мрачное выражение с лица.
Оно стёрлось само.
В первое мгновение я не мог различить глаз человека, но что-то в его облике заставило меня улыбнуться. Сначала он просто висел, чуть раскачиваясь, на верхней ступеньке. Потом энергично дёрнул плечами, вскинул голову и оглядел зал с каким-то оскаленным, почти первобытным любопытством.
Я улыбнулся ещё шире: он напомнил мне моего дядю Ларса.
Работал я тогда с Кейваном, Линлом, Ийони и Эри. Кейван всё так же терзал раскисшие струны. Линл, всегда невидимый, дребезжал где-то в тон своим ундервудам. На Эри, надменную обладательницу самых тонких и длинных пальцев, взвалили в тот день чистку светильников. А Ийони уже неслась гостю наперерез, готовясь предлагать свою бестолковую помощь.
Но он почему-то направился ко мне.
- Доброго дня! Вот, зашёл к вам...
У него был неправильный прикус, и это придавало его лицу немного странное выражение. В точности как у дяди Ларса.
- Хотел бы... Хотел бы посмотреть на вазы. Вазы – у вас есть вазы? Я, знаете, люблю астры...
Говоря это, человек не сводил с меня глаз, будто пытался запомнить моё лицо. Глаза, впрочем, у него были добрые, так что пристальный его взгляд нисколько меня не испугал. Два светло-голубых, будто выгоревших на солнце глаза с морщинками вокруг - совсем как у дяди Ларса. Я слышал когда-то, что такие морщинки бывают только у тех, кто всю жизнь улыбался по-настоящему... И говорил он совсем как дядя Ларс.
Забыл сказать, что дядя Ларс был мёртв уже больше пяти лет. Не просто мёртв, а по-настоящему мёртв, полностью, окончательно, стопроцентно мёртв: его кремировали. Сожгли в пепел, а потом сожгли сам пепел. Дяди Ларса попросту не существовало. Понимаете, это не кости в костехранилище, которые на тысячную долю процента как будто сохраняют ещё некое подобие жизни. По которым можно восстановить лицо. Которые можно потрогать, на которые можно посмотреть. Кремация – это другое. Тут уж человек действительно исчезает – ни малейшего следа. Но такова была воля самого дяди Ларса.
Дядя Ларс воспитывал меня до четырнадцати лет. Он работал в чёрно-белой фильмотеке – любил эти плоские движущиеся картинки. Умер он от редкого заболевания: вдохнул пыль, копаясь в архивах, а вместе с ней – какие-то старые, высохшие, но ещё не погибшие бактерии. Он не верил докторам и пытался излечиться самостоятельно. Когда его убедили лечь в госпиталь, было уже поздно.
Дядя Ларс не получил образования. Но он постоянно читал обо всём на свете. И до самого конца жизни поражал меня своими познаниями в самых неожиданных областях. Не будь дяди Ларса и его рассказов – кто знает, какую дорогу я бы выбрал?..
- У меня, знаете, уже порядочная коллекция, - продолжал гость. Я вздрогнул: так глубоко, оказывается, я задумался. – Хочется чего-нибудь нового и... Красивого. Пусть это будет неутилитарно, пусть. Я человек старых вкусов, я за красоту. За эстетику. Что думаете: прав я?
- П-полностью, - пролепетал я.
Дядя Ларс любил вазы. Он вообще любил красивые вещи. А красивые и бесполезные – особенно. Я прекрасно помнил его любимую вазу: тонкую, изогнутую, из цветного стекла...
Я потащил гостя - с какой-то непонятной мне самому уверенностью - через необозримые ряды прозрачных стеллажей.
- Тут у нас фарфор, - сообщил я машинально, когда мы поравнялись с тяжёлыми белыми исполинами. – Но мне кажется, вы оцените вот это... Пройдёмте ещё немного... Богемское стекло.
Я даже не удивился, когда он пришёл в восторг. Я даже знал, какую именно он выберет: высокую, с тёмно-зелёными разводами. И не ошибся. Мы разговорились. Я зачем-то рассказал ему, как получил в прошлом году диплом и в придачу - ромбовидную шапку с кисточкой. И даже о том, что мечтаю быть как тот чёрно-белый первопроходец, который на всех портретах с игрушечным медведем. Почему-то я был абсолютно уверен, что он поймёт, о ком я говорю. Так и случилось. «Только в пропасть не прыгайте», - пробормотал он с улыбкой. Я кивнул. Это становилось всё более странным. Мне начало казаться, что человек этот - дядя Ларс. Что он появился здесь из-за меня. Что он пришёл сюда увидеть меня, услышать мой голос, узнать, как я живу. Как это возможно?.. Не знаю. Прежде люди верили в переселение душ. Некоторые верят и теперь. Но какое к чёрту переселение, какие к чёрту души, когда я своими глазами видел, как дядю Ларса кремировали?! Его сожгли в пепел, а потом сожгли сам пепел! Как это возможно, когда это невозможно?..
И всё же нелепая мысль не оставляла меня — а он всё не уходил.
Я уже объяснил, что ваза стоит две тысячи девятьсот тридцать динаров, рассказал пару дежурных баек, растолковал какие-то бесполезные правила, дал какие-то ещё более бесполезные советы и, наконец, показал, куда приложить карту. А он всё не уходил.
Улыбался, словно чему-то совсем другому, смотрел всё так же внимательно - и не уходил.
«Но что, если это правда? – подумал я и тут же почувствовал крупные капли пота на спине. - Надо дать ему понять, что я понял!»
Но как? Скажите - как? Так и спросить: «Дядя Ларс, это ты»? Или, может быть, «Дядя Ларс, я узнал тебя. Здравствуй»? Нелепость. А если я ошибся? В конце концов, я был не в лучшем состоянии: усталый, невыспавшийся, голодный. Всё это могло мне и почудиться. Я и прежде замечал: после трёх суток работы, фальшивого пения Кейвана и пропущенных инъекций начинаешь видеть то, чего нет... Я просто переработал. Всё это мне просто кажется. Ну, не глупость ли? Назвать незнакомого человека дядей Ларсом и посмотреть, что он сделает, что скажет!.. В лучшем случае он уйдёт - недоумённая бровь, вопросительный знак вместо лица. А то и оскорбится и устроит скандал – кто знает? И что тогда – отшутиться? Придумать какое-то фантастическое объяснение этой глупой реплике? Для этого нужна была смелость, а её мне явно недоставало.
«И всё-таки: что, если это – дядя Ларс? И что, если он пришёл сюда узнать обо мне? Я должен что-нибудь ему рассказать!»
И я заговорил о том, как оказался на орбите, и о том, как мечтаю писать труды как профессор Гесперос и говорить с кафедры как профессор Зиндзи Зихер... Он слушал с интересом, но как будто ждал, что я скажу что-то совсем другое. Уже потом, вспоминая, я понял, что он не спросил о моём имени. Значит ли это, что он его знал?..
- Вот так, - закончил я свой бессвязный рассказ.
- Да-а-а, - ответил на это он.
- Такая вот история. Вот так вот, - подтвердил я.
- Удивительно, - протянул он. – Удивительно. Да.
- Да, - согласился я.
- Да-да, - повторил он.
Мы помолчали.
- Спасибо, - сказал он наконец.
- Не за что, не за что! – начал я живо и тут же осёкся: я не мог придумать, что добавить.
- Вы здорово мне помогли. И поговорить было - ох как приятно!..
Он развернулся и направился к пункту оплаты. Но, сделав несколько шагов, вдруг остановился, будто вспомнил что-то, и вернулся ко мне.
- Да! (Та же улыбка, те же глаза-лучи.) Забыл, уже успел забыть! Старик! Сколько, говорите, динаров? Напомните! Совсем память плоха! Герр Альцгеймер! Без ума от герра Альцгеймера!..
Казалось, он нарочно старался говорить побольше – неважно, о чём. Казалось, он давал мне шанс решиться и что-то сказать.
Но я так и не решился.
- Две тысячи девятьсот тридцать динаров, - ответил я просто.
- Две тысячи?
- ...девятьсот тридцать.
- Значит, почти три? – он всё ещё всматривался в моё лицо.
- Почти три.
Мы снова помолчали. Говорят, в одном вымершем языке было ёмкое слово: два человека ждут чего-то друг от друга, но ни один не отваживается заговорить первым. Всё это — одним словом. А я мараю уже пятую страницу.
Он сказал ещё несколько странных «спасибо». Я сказал ещё несколько растерянных «не за что».
А потом он ушёл.
*
Знаете, я из тех, кто не верит ни во что. Точнее, я верю, что в конце концов все мы распадёмся на частицы и исчезнем. Но когда я вспоминаю об этом случае... «А вдруг?.. – спрашиваю я себя. – А вдруг?..»
Так с чего мы начали? Да! Иногда мне всё-таки хочется вернуться в прошлое и дать самому себе по зубам!