6. Два лица
6. Два лица
Иногда начинать с предыстории - это лишнее.
В моём случае она бывает либо скучной, либо, наоборот, невероятной настолько, что меня никто не воспринимает всерьёз. Не знаю, к какому роду отнести эту историю. Поэтому буду просто рассказывать.
Вот что происходило в этих краях полвека назад, когда люди были молоды, стёкла домов – целы, а страницы книг – ещё не изъедены временем.
Город, в который я попал, казался зелёным от тысяч незнакомых мне деревьев. Но если бы их не поливали каждый день из особых шлангов, листья на ветках мгновенно пожелтели и свернулись бы, словно запечённые в духовке ломтики теста. Так далеко я ещё не забирался. Куда только не занесёт тема диссертации! Что ж, думал я, посмотрим, чем примечательно это место. И что имел в виду выживший из ума старик десятого века, из-за которого я сюда притащился.
Среди всего, чем был набит мой рюкзак, по-настоящему ценных вещей было только две. Первая - литровая бутылка с питьевой водой, неизбежно тёплой, но неизбежно необходимой. Вторая - письмо от профессора Кашанского. Его я берёг как зеницу ока. Я проверял, на месте ли оно, так часто, что вскоре начал опасаться, не развивается ли у меня один из тех неврозов, о которых я когда-то читал в старом затрёпанном медицинском журнале.
Я приехал один, имея цель, но довольно туманный план действий. И я не понимал местного выговора. Совершенно не похожего ни на диалект Раги, ни на что-либо встречавшееся мне прежде. Благо, в большинстве мест мне поначалу удавалось изъясниться на родном языке. Но я не знал, что ждёт меня в этом городе, а именно на улице – я посмотрел на адрес, наспех записанный карандашом в блокноте – на улице, которая носила имя одного из многочисленных героев (не то действительно живших здесь много веков назад, не то придуманных нарочно), и название которой я никак не мог запомнить: оно не говорило мне ровным счётом ничего.
Глоток воды меня взбодрил. У меня была карта, у меня была пара ног. До темноты было ещё далеко (а темнело здесь быстро и всегда внезапно) – всё складывалось не так уж и плохо...
Наконец я нашёл. Пятиэтажное здание. Пустой двор.
На вахте дремала пожилая женщина в пёстром халате и кричащей расцветки платке на голове. На столе рядом с ней стояли пиалы с чаем, прямо на скатерти было разбросано печенье. Несколько секунд я стоял в нерешительности. Потом глубоко вздохнул и осторожно постучал. Она подняла голову, и тогда я смог разглядеть её лицо. Оно было круглым, как луна.
- Болан-Шенкер, - назвал я себя, по-идиотски полагая, что это произведёт на женщину впечатление. – Из Вены.
После долгих объяснений (женщине было всё равно, за сколько тысяч километров я приехал и зачем, она была лишь раздосадована тем, что её разбудили) меня направили в институт.
Там я провёл полдня, сидя в бесконечных коридорах, ожидая обедавших, чьи обеды затягивались до неприличия, разговаривая с людьми, чьи имена я с трудом мог выговорить, и наблюдая каждый раз одну и ту же картину. Это было действие, производимое на них именем профессора Кашанского. Смуглые скуластые лица прояснялись, крепкие руки спешили пожать мои.
За дверью с табличкой «медпункт» не было ничего, кроме стола и стула. Девушка, чей наряд и отдалённо не напоминал медицинский халат, выписала нужную справку, даже не взглянув на меня. Не забыв, однако, потребовать несколько монет.
Наконец, я вернулся с нужными бумагами в руках. Женщина в пёстром халате, всё с тем же недовольным лицом, выдала мне запачканный белой краской ключ и постельное бельё. Простыня, наволочка и пододеяльник были из разных комплектов. Одеяла не полагалось.
- Пятьсот три, - пояснила женщина, кивая на ключ. – На пятом этаже.
Затем она сказала что-то насчёт воды. Кажется, предупредила, что её не будет до завтрашнего дня, а до конца недели будет только холодная.
Я поблагодарил и начал подниматься по лестнице. Не знаю, что было в этом здании раньше. Вероятно, что-то мертворождённое. В нём было тихо и пусто. Это, конечно, было вполне объяснимо для середины июля, но всё же тишина его была какой-то особенно мрачной, а пустота – даже жуткой. Голые стены были выкрашены неприятной голубой краской – это был цвет, которого нет в живой природе, и который навевает мысли о больнице. Или об очень плохом детском садике, в котором плачут вечно напуганные чем-то дети. Или о летнем лагере, в котором непременно кто-то несчастлив.
Длинные коридоры на каждом этаже делали крюк и уходили куда-то за угол. На мгновение я даже испугался заблудиться.
Двери всех комнат были открыты настежь. Я нашёл свою, вошёл внутрь и застыл на месте.
Комната была чудовищно пуста. Единственное окно - заклеено пожелтевшими газетами. У стены стояла кровать, напротив – простой шкаф. В углу - стол, сплошь покрытый пятнами неизвестного происхождения. Пол, заключил я, не подметали больше года.
Я сорвал газеты с окна, разложил вещи, постелил на кровать выданные тряпки и тут же рухнул. От жары в голову лезли странные мысли. Посмотрев на свои руки, я вдруг подумал, что они напоминают сливочно-клубнично-шоколадное мороженое, какое было в моём детстве. Полоса белой кожи сменялась красным ожогом, который только у самого края приобретал цвет, похожий на цвет обычного загара. Оказавшись в этом пекле с одной только бутылкой воды, я чувствовал себя немногим лучше болвана, вздумавшего прогуляться в открытом космосе с одним баллоном кислорода.
Немного отдохнув, я решил пройтись по коридорам, сориентироваться в здании и просто собраться с мыслями: движение помогает мне думать.
Я осторожно заглядывал в пустые комнаты. Голые каркасы кроватей. Опрокинутые тумбочки, покрытые слоем пыли. Сломанные стулья. Некоторые комнаты были абсолютно пусты, в других, напротив, высились нагромождения мебели. Ни на одном окне не было занавесок. Все двери были бы совершенно одинаковы, если бы не полустёршиеся таблички с едва различимыми номерами. Из каждой двери торчало по ключу. Было так тихо, что я несколько раз пугался звука собственных шагов.
Солнце, тем временем, уже садилось. Был тот самый вечерний час, который примиряет даже с самым унылым видом. И когда луч мягкого солнечного света упал на уродливые очертания всей этой мёртвой мебели, я, честное слово, пожалел о том, что у меня с собой не было фотоаппарата. Впервые это место вызвало во мне что-то, помимо тоски. Это было любопытство.
Я продолжал свою вылазку уже смелее. Пройдя весь пятый этаж, я спустился вниз. Четвёртый копировал его до ужаса. Я уже начал подумывать о том, чтобы вернуться обратно, как вдруг в одной из комнат сделал неожиданную находку. На ветхом грязном столе стояло зеркало. Без рамы, просто кусок зеркала с трещиной с краю. Внизу оно было забрызгано чем-то чёрным, засохшим годы, если не десятилетия, назад. Наверху красовались две полуистлевшие карточки, изображавшие какого-то мускулистого брюнета - видимо, актёра. Полная безвкусица.
Поколебавшись пару секунд, я аккуратно взял зеркало обеими руками, вышел с ним в коридор и осторожно понёс его в свою комнату. По пути я то и дело оглядывался, словно вор. По правде говоря, бояться было нечего: я прекрасно знал, что этаж пуст, а чтобы меня услышала хоть одна живая душа в этом здании, потребовалось бы, по меньшей мере, включить сирену. И всё же я не мог избавиться от страха. Мне казалось: если я уроню зеркало, оно разобьётся с таким грохотом, что я оглохну.
Вернувшись на свой этаж и подойдя к раковине возле комнаты, я проверил краны. Женщина говорила правду: воды в них действительно не было. Тогда, в порыве какого-то странного вдохновения, я поставил зеркало на раковину, прислонив к стене, достал бритву, схватил свою бутылку с водой и впервые за много дней как следует побрился.
Когда бутылка опустела, я понял, что я идиот.
Нужно было пойти на улицу и разыскать ближайший магазин. Нужно было купить питьевой воды, и заодно каких-нибудь продуктов. Я громко выругался, посмотрел на часы и начал думать, как мне поступить.
И тогда я испугался по-настоящему. Дверь комнаты под номером пятьсот пять, наискосок от моей, была, в отличие от остальных, всё это время закрыта. И я ни разу не обратил на это внимания! Теперь за этой дверью что-то шевелилось. В замке захрустел ключ. Дверь медленно приоткрылась, и ко мне обратились на моём родном языке.
- Привет, - сказал детский голос.
*
Это была молодая девушка, почти девочка. Короткая стрижка, прямая, как у школьницы, чёлка. Из-за растянутой серой футболки, которая была ей явно велика, её тонкие руки казались совсем хрупкими. Ноги были похожи на спички. Это был тот тип стройности, который граничит с худощавостью, почти с костлявостью. Та грань, когда мужчины ещё оглядываются вслед, женщины ещё завидуют – но врачи уже хватаются за голову и ищут у несчастной какое-нибудь расстройство с латинским названием.
Девушку звали Рита. В облике её не было почти ничего общего с местными жителями. Я готов был не то расхохотаться, не то разрыдаться, увидев в этих краях серо-зелёные глаза. Историю её злоключений (она говорила много, быстро и сбивчиво) я, как ни старался, так и не смог понять до конца.
Рита пригласила меня в комнату пятьсот пять. На столе стояла двухлитровая бутыль воды, а рядом, в грязном пакете, желтело печенье. Тут же сохли ломти белого хлеба и дрожал ядовитого цвета мармелад, густо обсыпанный сахаром.
Мы сели, взяв по куску хлеба и по очереди отхлёбывая из бутыли. Только тогда я понял, как сильно мне хотелось пить. Каждый мой глоток был величиной с чашку. Мне было стыдно, но я не мог остановиться.
Наступило восемь часов. На город обрушилась темнота.
А на нас обрушились неприятности.
Повернув на всякий случай ручку крана, я обнаружил, что воду всё-таки дали. Обрадовавшись, я достал свой засохший кусок мыла и сунул голову прямо в раковину. Рита ограничилась чисткой зубов. Вернувшись в комнату, она сказала, что расплескала много воды и предложила поискать тряпку. Мы потратили на поиски минут десять. А когда наконец вернулись к раковине, сразу поняли, что Рита была не при чём. Что-то не так было с раковиной. Она протекала, и лужа на полу расползалась с каждой секундой.
Признаюсь: мастер из меня никакой. Недолго думая, я ринулся вниз, к вахте. На лестнице было так темно, что нельзя было различить ступеньки. Чертыхаясь сквозь зубы, я понёсся обратно, схватил зажигалку и, освещая себе дорогу этим комичным факелом, полетел вниз.
На вахте горел свет, но никого не было. Единственным признаком человеческого пребывания там была недоеденная лепёшка. Я бросился к последнему обитаемому месту в здании: на третий этаж. Свет горел только в одной комнате. Там я нашёл каких-то людей, пивших чай и смеявшихся. Женщина в пёстром халате была с ними. Когда я объяснил, что случилось, она напустила на себя недовольный вид и пообещала прийти.
Я вернулся к Рите. Некоторое время мы ждали. Когда ведро наполнилось почти на три четверти, я не выдержал и спустился на третий этаж ещё раз. А потом – ещё. Всего я звал ту женщину четыре раза.
Наконец она пришла, причём походка её показалась мне нарочито медлительной. Повернув одной ей ведомые ручки и перекрыв нечто в помещении за узкой дверью, которую мы даже не замечали, она велела нам переселиться из этих комнат в дальний конец коридора, за углом. У меня не было ни сил, ни малейшего желания переносить куда-то свои вещи. К тому же, я так устал за последние двое суток и был так зол, что хотел только одного: побыть в одиночестве.
Я начал было возмущаться и даже зачем-то рассказал женщине в пёстром халате о том, что не спал две ночи. Я хотел просто упасть и заснуть. Ответом было равнодушие и дежурная фраза (как я уже понял из рассказов Риты) всех работников института: «Меня это не касается».
Женщина ушла. Мы начали переносить вещи. Комнаты с номерами пятьсот тридцать три и пятьсот тридцать четыре были, как назло, дальше всего от нас. Рите это показалось забавным, и она болтала без умолку. Я был зол как чёрт и мрачно молчал.
Я с раздражением заметил, что вещей у меня было раза в четыре больше, чем у Риты. Как всё это помещалось в рюкзаке и, главное, зачем я взял с собой столько - понятия не имею. Как я уже говорил, по-настоящему ценными были только питьевая вода (которую я по глупости истратил на бритьё) и письмо от профессора Кашанского, без которого вся поездка оказалась бы напрасной. Шагая по коридору туда и обратно с полными руками барахла, я ругал себя последними словами за то, что завишу от вещей больше, чем малолетняя девчонка. Кажется, Рита что-то сказала о моих вещах. Возможно, попыталась пошутить. Я не расслышал и не стал переспрашивать.
Наконец мы расположились в своих новых комнатах – друг напротив друга. Я угрюмо сообщил Рите, что иду спать, и ни слова больше не говоря, лёг и отвернулся к стене. Я слышал, как Рита ещё долго с чем-то возилась, потом, наконец, щёлкнула выключателем и тоже легла. Её комната погрузилась в темноту – и на всём этаже наступила ночь.
И тут на меня навалилась тоска.
Меня охватило отвратительное чувство жалости к себе. Двое суток без сна, бесконечные переезды и постоянное хамство местных жителей – я словно пережил всё это снова. Я почувствовал ком в горле – ощущение, почти забытое за годы взрослой жизни. Я начал плакать. Конечно, я мог бы и сдержаться. Или хотя бы плакать беззвучно. Но почему-то даже не пытался. Наверное, в глубине души я хотел, чтобы произошло то, что произошло.
Я услышал шаги – потом стук в дверь. Рита позвала меня по имени.
*
Мы разговаривали следующие несколько часов. Это может показаться удивительным, но мы просто разговаривали. Точнее, Рита что-то рассказывала, а я слушал. В темноте её голос звучал совсем по-другому. На смену визгливым школьным интонациям, которых я сполна наслушался днём, пришли взрослые, глубокие и бархатные. В моей памяти не осталось и половины из того, о чём говорила Рита – но я помню её голос.
Мне казалось, что в темноте Рита даже выглядела иначе. Более того: в какой-то момент мне почудилось, что это и не Рита вовсе, а кто-то другой. И чем дольше я смотрел на неё, тем больше в этом убеждался. Наконец я перестал её узнавать. Это была уже не она. Я не отрываясь смотрел на белеющий силуэт, боясь, что стоит только отвести глаза – и он исчезнет, а сюда вернётся прежняя, дневная Рита.
Даже лицо её было другим. Подстриженная прямо чёлка, которую я видел днём и которая делала её похожей на школьницу, теперь была небрежным жестом убрана назад, что шло ей гораздо больше. Волосы, которые я до сих пор считал прямыми, оказались вьющимися и лежали до странности ровными волнами. Они казались гуще и темнее, чем при солнечном свете, а кожа, наоборот, выглядела совсем белой.
Она лежала на боку, опираясь на левый локоть. Даже старое белое одеяло с аляповатыми розочками было ей к лицу. Издалека казалось, что она одета в платье. В самой её позе было что-то такое, что никак не увязывалось с дневной Ритой. Днём передо мной были острые локти и колени подростка, чуть сутулая спина отличницы и машинная походка легкоатлетки. Теперь я с изумлением видел фигуру прекрасной женщины.
Я не хотел приближаться к Рите ни на шаг. Я боялся разрушить иллюзию.
Рита, тем временем, о чём-то рассказывала. Во всём её облике была тихая уверенность, которой я не замечал днём. В ней было умиротворение и вместе с тем - неиссякаемая, несокрушимая, непобедимая жизнь. Она много шутила – но теперь это были не девичьи шутки, сдобренные нервным смешком, а спокойная и оттого бесконечно притягательная ирония. Она, казалось, наслаждалась собственным рассказом, моим вниманием, этой убогой комнатой, темнотой, летом, нелепым положением, в котором мы с ней оказались, языком, на котором мы говорили – словом, всем. Она была счастлива спокойным счастьем, для которого не нужны причины: счастье было внутри неё самой.
Она напоминала мне кого-то. Я смотрел - и никак не мог понять, кого именно. Иногда я как будто начинал вспоминать, кто-то приходил на память, подавал на мгновение голос - и тут же ускользал.
В рассказе Риты не было ни малейшего повода для радости, но в голосе её постоянно звенела какая-то незнакомая мне прежде сила. Я пытался понять тайну Риты. Было - должно было быть - что-то, что помогало ей переносить те ужасы, что вырастали перед ней один за другим. Что-то, чего не было у меня. Откуда у этой хрупкой девочки такие стальные нервы?.. Это казалось непостижимым.
Засыпая, я впервые за много лет испытывал чувство полного успокоения. Я восхищался Ритой и немного стыдился самого себя. А потом меня поглотила тишина.
*
Очнулся я часов через четырнадцать, если не больше. Солнце светило прямо в глаза. Рита стояла у стола боком ко мне и что-то сосредоточенно искала в своём ярко-голубом блокноте. Я смотрел на неё, зажмурившись, стараясь не шуметь и не шевелиться, чтобы она не обернулась.
Это снова была дневная Рита, Рита в солнечном свете. Прежняя Рита.
Я опять видел плоскую мальчишескую фигурку в растянутой футболке и шортах. Резкие, по-юношески нервные движения, нетерпеливые жесты, нескладные позы. Всё те же острые локти и тонкие плечи, что и вчера днём. Она перестала листать, выбрала какую-то страницу и встала, немного ссутулившись, как стоят высокие и очень худые девочки. На лбу у неё снова была идеально ровная чёлка. Волосы были расчёсаны и убраны так аккуратно, что она казалась ожившей фотографией из школьного альбома. С той его страницы, куда попадают самые лучшие ученики, невыносимые в своей правильности.
И вдруг она заговорила. Это был голос Риты в солнечном свете. Детский, высокий, то и дело срывающийся на визг восторга или удивления. Она говорила быстро и сбивчиво, как будто бы несколькими голосами сразу. Казалось, она перебивает саму себя.
От ночной Риты не осталось ничего.
Я закрыл глаза и какое-то время просто лежал, ни о чём не думая. Наконец я понял. Кое-что всё-таки осталось: улыбка на моём лице. Теперь я знал, что эта улыбка так и останется со мной.