5. Девяносто секунд
5. Девяносто секунд
В подземке было светло и прохладно. Пахло чем-то свежим и похожим на озон. Запах шёл как будто отовсюду сразу: сверху, снизу, от зеленоватого стекла, от слепяще-белых стен туннеля, от прозрачных ступеней под ногами. Даже от пассажиров – и от тех, казалось, расходились озоновые волны.
Под землёй он почувствовал себя непривычно чистым, почти стерильным. Он улыбнулся. Состояние было приятное и редкое: он нравился самому себе.
«Хорошо, когда решился».
Эскалатор двигался плавно, почти незаметно. Догадаться о его огромной скорости можно было разве что по проносившимся рядом лампам да по белому пятну света впереди: оно мчалось навстречу, становясь ярче с каждой секундой.
А потом белое пятно заполнило собой всё, и пассажиров вынесло на платформу.
Он ступил на зеркально-гладкий пол (вспомнилось старое слово «мрамор»), сделал глубокий вдох и с удовольствием зажмурился.
Он любил подземку. Наверху были улицы Берейонгена: бесчисленные, разные, ни на что не похожие, своенравные. Дикие. А здесь – круглосуточная мощь миллионов люменов и прохлада.
И чистота.
«Уже завтра мне станет легче. Всё станет лучше. Всё станет правильнее. Не придётся избегать расспросов. Не придётся краснеть, увиливать, выдумывать оправдания... До чего же я несуразен! До чего же всё это глупо! Хватит! Больше никогда!..»
Он не бывал там прежде — но совсем не волновался.
«Я просто наконец окажусь на своём месте. И это будет правильно».
Накануне он имел глупость рассказать о принятом решении паре знакомых: друзей у него не было. Не успел он закрыть рот, как уже пожалел о своей откровенности. Они наперебой верещали что-то отвратительное. С преувеличенным ужасом переспрашивали, полагая, что ослышались. Интересовались, хорошо ли он подумал. Называли его идиотом, напоминали о том, как он молод. Перечисляли всё, чего он лишится – как будто он не знал этого сам. Раз сто повторили на все лады слова «по доброй воле». Тысячу раз повторили слово «свобода». Одетое в их голоса, оно звучало тошнотворно... И снова называли его идиотом.
Они не поняли ничего. Ни черта они не поняли. Зря он затеял этот разговор. Он махнул рукой и пошёл обратно – пока не передумалось. Он до смерти боялся передумать. Они едва не переубедили его – такие громкие, такие страстно-захлёбывавшиеся... Только бы не начать колебаться снова!..
На платформе какие-то люди ждали поезда. Он встал среди них. Пассажиров в этот час было мало, и подземка казалась ещё огромнее и светлее, чем обычно. Скорее бы получить идентификационную карту и первое задание! И свободу – настоящую, такую, о какой он мечтает!.. Он оглядел людей со странным чувством. Не то снисходительность первооткрывателя к неграмотным туземцам, не то внезапное умиротворение осуждённого за минуту до карательной инъекции. А ещё это было похоже на последний день в детском лагере, когда бояться уже нечего, и можно смело делать, кричать и петь что угодно...
*
Из трубы вынырнул поезд. «Похож на дельфина», - подумалось ему вдруг. Мягко затормозил, завис над рельсом. Бесшумно спрятал двери, пригласил внутрь.
Он шагнул в вагон. Двери схлопнулись. Поезд вместе с пассажирами нырнул в темноту.
Первые несколько станций он даже не заметил. Они проносились под улицами Берейонгена: Стена становилась всё дальше, башни и Стеклянный квартал – всё ближе. В положенных местах поезд тормозил, выпускал несколько человек, впускал несколько новых и снова летел вперед...
И вдруг - резко встал посреди трубы.
В одно мгновение стало тихо. За стёклами – абсолютная чернота. Не рассмотреть ничего. Он привык видеть стены трубы только мельком - смазанными, пролетавшими мимо на сумасшедшей скорости. А теперь стены стояли – перед ним, за ним, вокруг него...
Пара секунд. Три секунды. Четыре секунды.
«Почему мы встали? Что случилось?»
Он мог различить монотонное гудение токов где-то в недрах поезда.
«А они? Неужели они не слышат?!»
Пассажиры оставались совершенно невозмутимы - словно ничего необычного не происходило. Кто-то сидел, кто-то стоял – все как один спокойные. Никто не переменил позы, даже не пошевелился. Это страшно его разозлило.
«Какого чёрта?! Они что, не видят, что мы стоим?!»
Молодая женщина перед ним взглянула на экран (девять часов, двадцать пять минут и одиннадцать секунд), закатила глаза и продолжила вяло жевать резинку. Она была размалёвана самым безвкусным образом. Волосы — чёрная пакля. Он успел заметить её кривые зубы.
Её флегматичность взбесила его. Ему захотелось крикнуть: «Вы, все! Неужели вам не страшно? Мы стоим, стоим посреди чёртовой трубы! Неужели страшно мне одному?!»
Он задержал дыхание. Ему казалось, что даже думает он неприлично громко. Что-то в чреве поезда нехорошо пощёлкивало. Звуки были неправильные, неритмичные, явно посторонние.
«Знать бы, на какой мы глубине! И что над нами прямо сейчас?..»
Пассажиры оставались неподвижны. Никто даже не вынул наушников. Некоторые уткнулись в свои экраны и с равнодушным видом что-то читали или смотрели. Кто-то спал.
Он снова уставился на вульгарную особу перед собой. Уставился тупо, бездумно. На правой щеке у неё было несколько оспин. Он принялся машинально пересчитывать их: четыре, пять, шесть, семь. И снова: один, два, три... И ещё раз...
«Только чтобы не мучиться. Пожалуйста. Чтобы сразу. Раз – и всё. И не сгореть заживо. Что угодно, только не сгореть!..»
Он и сам не знал, к кому или к чему было обращено это «пожалуйста».
Секунды захромали.
Он принялся оглядываться, надеясь встретить хоть чей-нибудь испуганный и понимающий взгляд. От этого стало бы легче. Толку, конечно, было бы мало, но всё равно стало бы легче.
Безрезультатно.
«И как же не вовремя! Дьявол. Дьявол-дьявол-дьявол!»
Его тётушка любила повторять: выглядеть всегда следует так, чтобы доктору в морге было не противно иметь с тобою дело. Она была мудрая женщина, его тётушка. Она каждый день была готова к своему финальному выходу. А вот он, похоже, не готов.
«У меня же не подстрижены ногти на ногах! И левый носок – как обычно, с дыркой. А пятки! Пятки!.. И живот – с проклятым жиром. Ну что стоило мне посидеть недельку на капсулах?..»
Потом мысли перескочили на самое ужасное. Его прошиб пот. «Завещания я, кретин, так и не составил. Значит, у искателей безо всяких препятствий будет ордер. И что они обнаружат?.. Ох, дурак. Не позаботился убрать вовремя весь стыд, думал, будешь жить вечно. Думал, жильё твоё вместе со срамом внутри никто не увидит. Думал, в ящики никто кроме тебя никогда не полезет. Думал, экран никто кроме тебя не включит. А вот и нет. Всё проверят: в спальне, в столовой, в ящиках, в столах. И в экран заберутся, в самые глубины. А там – сам знаешь, что там... Стыдно-то как, чёрт побери! Как же, чёрт побери, стыдно!..»
Он поднял глаза и поглядел на схему подземной линии, на которой они находились. Чтобы хоть немного отвлечься от пугающих картин, начал механически читать - слово за словом, слева направо. «Солаш. Урс. Муган. Захремар. Вот так название. Ахрар. Есть такая станция? Ахрар? С каких это пор? Никогда не замечал. Я даже не знаю названий станций подземки! Та девица – наверняка знает. А я не знаю. Выберусь отсюда – и куплю себе карту. Если выберусь. Если выберусь – сделаю что угодно. Татуировку с картой на спине. Что угодно. Только бы выбраться. Пожалуйста!»
Наискосок от него сидели два молодых парня. Определять возраст на глаз он не умел никогда. Мог запросто промахнуться на пару десятилетий. Им с равной вероятностью могло быть и двадцать два, и тридцать семь.
«Не понимаю я в людях. А может, это оттого, что в Берейонгене все молодые. «Берейонген – город маргиналов». Первое, что о нём говорят. Факт номер один. Полгорода маргиналов. Даже все три четверти. Хотя какая, в конце концов, разница? Я ведь никогда не был среди них. Я даже не знаю, какие они. Может, и зря... Может, и стоило... Но как?..»
Один из них был в рыжевато-красной клетчатой рубашке. Она выглядела такой мягкой, что выходить в люди в подобной вещи казалось даже неприличным. О какой осанке может идти речь, когда на тебе этот мешок фланели? Совсем другое дело – униформа хранителей... «Впрочем, с чего я взял, что он работает в Стеклянном квартале? И почему я вообразил, что он вообще где-то работает? Может быть, эти двое собираются провести весь день и всю ночь, распивая вино в «Алмазных псах» и споря до хрипоты о какой-нибудь своей философии? Или в мастерской, переводя бесценные холсты, хихикая и пачкая друг друга гуашью или ещё чем похуже? Тьфу!»
У клетчатого были красивые волосы цвета загустевшего мёда. Это была краска, но она так подходила к его тонкому лицу, словно он взялся собственноручно исправить допущенное природой недоразумение и показать ей: вот как нужно делать, чтобы было хорошо. «Смело. Все они смелые. Ну что стоило мне... Хоть раз... Да хотя бы... Чего я вечно ждал?.. Но хранители - не имеют права. Так что – теперь уже никогда».
Второй, приятель клетчатого, был давно не стрижен и очень худ. На нём были синие хлопчатые штаны, и они были ему чуть велики. То ли вещь была старая, то ли сам он чудовищно похудел за короткое время, то ли - и то и другое сразу. «Говорят, в их кварталах можно раздобыть настоящие табачные сигареты. Тот, кто их курит, никогда не ест и худеет с каждым часом. А ещё они помогают творить. Так говорят. Что, интересно, он творит? Малюет? Или кропает стихи? Или дерёт горло, вцепившись в микрофон где-нибудь в полуподвальном сумраке?.. И потом: как он пахнет, этот табак? Эти двое точно знают. Только я вот уже не узнаю. И почему мне вдруг стало так интересно? Ведь никогда и дела до него не было, а теперь вот хочу знать... Выбраться бы отсюда, только бы выбраться!..»
Потом он неожиданно обнаружил, что в голове его, накладываясь на электрическое гудение поезда, уже очень долго звучит один и тот же мотив. Песня была написана по ту сторону Стены. Он не знал языка и мог напеть её только на слух:
Ше брай фейлин сто...
Кеэ-лай, кеэ-лай, кеэ-лай, кеэ-лай -
Райдин ми шшели шшели шшели йоммм!
Ше брай фейлин сто...
Несколько строк на мрачноватую музыку – и больше ничего. Голос был мужской - красивый, но странно отрешённый. Жизнь за Стеной была не сахар. Так говорили по эту её сторону: сам он там никогда не бывал. А вот маргиналы частенько туда выбирались. У кого-то в Восточном Берейонгене осталась дружба или любовь, кто-то охотился там на вдохновение, кто-то хотел поиграть в неведомую ему игру и стать «героем на один день»... Никаких сколько-либо разумных причин для проникновения за Стену у разумного жителя Западного Берейонгена быть не могло. И всё равно они бегали туда, эти маргиналы. А он не бегал. Он был разумный. Шшели шшели шшели йоммм! Песня звучала в голове помимо его воли. Райдин ми шшели шшели шшели йоммм! Ему казалось: если за Стеной живут люди несчастные и бедные, то и песни у этих людей должны быть очень умными и глубокими. Даже эти несколько строк. О чём бы они ни были, в них обязательно поётся о чём-то очень серьёзном - по-другому быть не может. Шшели шшели шшели йоммм! Это место нравилось ему больше всего. Он был почему-то уверен: смысл всей песни – именно в этом слове шшели. Оно звучало поразительно красиво и обречённо одновременно. А ещё голос мужчины необъяснимым образом казался несколькими голосами сразу. Как будто рассказывал о чём-то от имени всех этих неизвестных. Ше брай фейлин сто... Кеэ-лай, кеэ-лай, кеэ-лай, кеэ-лай – райдин ми шшели шшели шшели йоммм! Ше брай фейлин сто...
«Как это переводится? Почему, чёрт побери, я так и не узнал, как это переводится? Кто мне мешал? Что мне мешало? Нет – чёрт с ней, с песней. Почему я ни разу не заглянул за Стену? Этим не интересуются каратели. Это даже почти не опасно. Люди там бывают. Хотя бы вот эта парочка – клетчатый и табачник. Они определённо там бывают. А я?.. Хоть бы раз!.. Дьявол. Но поздно. Хранители не пересекают черту Стены. Теперь можно не мучиться, не бояться, не сомневаться. Скоро я стану хранителем, и вопрос отпадёт сам собой. Решение принято. Решение освобождает».
Он с неприятным чувством оторвал взгляд от клетчатого с табачником, словно песню написали они.
В углу вагона скромно сидела миловидная женщина - и она была похожа на Клер. Она была точь-в-точь Клер – только рыжая.
Он не видел живую Клер уже больше четырёх лет. Он видел её на экране, он знал о ней так много, почти всё... А на самом деле - не знал ничего. Самого главного – не знал. «Почему не сказал, идиот? Почему не сказал тогда, почему не сказал позже? Времени было достаточно. Удобных случаев – полно. Даже написать не смог, тупица. Кретин. Болванище. Трус!»
Женщина годилась Клер в матери. Она была чуть полнее, и полнота её была приятной, правильной, взрослой. «Наверное, -думал он, - вот так и будет выглядеть когда-нибудь Клер. Красиво повзрослеет, потом красиво состарится... Ты должен её увидеть, кретин. Понял наконец? Конечно, страшно. Ясно, боишься. Успокойся. Теперь бояться уже нечего: ещё немного – и будешь хранителем. А хранители не имеют права. Вопрос отпадёт сам собой. Решение принято, болван. Решение освобождает!»
Он отвёл глаза от женщины и отвернулся. У выхода из вагона стоял высокий, чуть сутулый человек в костюме научного работника. По какой-то странной ассоциации на ум пришёл Тадаййон. Скуластое и смуглое лицо, длинные глаза, сухие тёмные руки и ни малейшего намёка на бороду. Не так уж и похож он был на Тадаййона. Он вообще не был похож на Тадаййона. Но если бы Тадаййон был азиатом, выглядел бы он примерно так. «Вот бы знать наверняка, помнит ли он обо всём этом. Может быть, выбросил из головы. А может быть, держит зло до сих пор и каждый день меня проклинает – а я и не догадываюсь?.. А что, если всё, что со мной творится – творится из-за проклятий Тадаййона?.. Нет, чушь. Проклятия не работают. А может быть, так: это – наказание за то, что произошло у нас тогда?..»
Он заблокировал все возможные связи с Тадаййоном после одной отвратительной сцены много лет назад, ещё в юности - и не разблокировал до сих пор. Предпочитал «не кликать лиха, пока оно тихо», как любила говорить тётушка. Но что, если стоило всё-таки рискнуть и кликнуть? Что, если и лиха-то никакого не существовало, а был только добрый, наивный, растерянный и совершенно сбитый с толку Тадаййон, все эти годы мечтавший о шансе броситься ему на шею и тотчас помириться?..
Что-то внутри поезда переменилось. Он осмотрелся. Прислушался: гудение токов пропало. Стало очень тихо. Кое-кто поднял голову. Спавший справа от него седой человек проснулся. Вульгарная особа оторвала взгляд от своего экрана, её челюсть на миг застыла, между зубов показался розовый ком резины. На этот раз он нашёл её зубы не такими уродливыми. Клетчатый и табачник переглянулись и принялись зачем-то тыкать друг в друга локтями. Он заметил, что пальцы у клетчатого длинные и тонкие, и это красиво.
Поезд несколько раз вздрогнул. Резко дёрнулся, поднялся над рельсом и осторожно снялся с места. Все как будто повеселели. Он с облегчением выдохнул. Только теперь он понял, что всё это время почти не дышал. Поезд задрожал и погнал вперёд. Ему хотелось улыбаться всем вокруг. Прижать к себе постаревшую версию Клер и азиатскую версию Тадаййона. Расцеловать размалёванную особу. Задушить в объятиях парочку маргиналов. Хлопнуть по плечу седого человека справа... Впрочем, к чему скрывать: парочку маргиналов – тоже расцеловать! И не только их – всех, всех, кто был в вагоне!..
«Но что, если решение не принято? И что, если оно не освобождает?..»
*
До нужной станции он не доехал. Он вышел на ближайшей, едва увидел белый свет и зелёное стекло. Пулей вылетел на платформу, бегом её пересёк и затесался в толпу ожидавших поезда на противоположном пути. Он не поедет к башням – он поедет обратно. Стать хранителем он ещё успеет. Он обещает себе: в любой момент, когда он только этого захочет, он придёт в Стеклянный квартал, предаст себя «системе добровольных ограничений» и получит то, чего всегда хотел. Но прежде - почему бы не попробовать пожить по-другому? Хотя бы немного. Просто попробовать. А потом – в башню. Или в петлю.
Он посмотрел на гигантский экран, сообщавший время. Сравнил с экраном у себя на запястье. И снова посмотрел на гигантский экран.
Было только девять часов, двадцать шесть минут и сорок три секунды.
Полторы минуты. Девяносто секунд. Прошло всего лишь девяносто секунд.