5
С той поры прошло двадцать лет. Вы могли бы подумать, что их я провёл в тюрьме, но это не так. В тот день доктор, который вошёл в палату, оказался куда более решительным, чем миссис Брокер. Уже спустя несколько секунд после выстрела он вышел из оцепенения и выхватил у меня пистолет. Я особо не сопротивлялся.
На крики и звук выстрела пришло ещё несколько врачей. Двое из них вывели меня из комнаты, остальные пытались заткнуть рот малышу Билли. Кто-то склонился над телом женщины, пытаясь как-то помочь ей, но даже я понимал, что это вряд ли возможно.
Спустя полчаса меня забрала полиция. Всё это время я смирно сидел в углу ординаторской и слушал шёпот медсестёр, которые стояли в другом конце комнаты и косились на меня. Я удивлялся, как эти люди не пошли на самосуд, и думаю, что помешало лишь вечное чувство страха, которое становится преградой всему и всегда.
Меня собирались судить за убийство, схема обвинения была выставлена довольно гладко и ясно, но усилия отца, который теперь боялся смотреть мне в глаза, склонили чашу весов совсем в другую сторону. Тут появилось и состояние аффекта, которое, может, в некоторой степени и было, и пистолет, случайно найденный на улице у мусорного бака, и непонятные бредовые оскорбления матери Билли Брокера, обезумевшей от горя из-за случившегося с её единственным сыном. Ко всему этому добавили ещё и отпечатки пальцев некого наркомана по имени Артур Герк, которые «нашли» на револьвере. Ему приписали убийство какой-то проститутки возле салуна недалеко от больницы. Сам Герк был пьян или накурен, так что ничего вспомнить не мог. Я никогда не забуду его осунувшееся, посиневшее от героина лицо, утратившее, как могло показаться, всё человеческое. Страдальческим голосом оно спрашивало:
— Неужели я и вправду её убил? Неужели?.. — дальше следовали рыдания, которые от законченного наркомана можно было услышать впервые.
Убийство миссис Брокер теперь отошло на второй план. Смерти бездетной больной проститутки придали большую огласку, чем убийству добропорядочной матери. Мир жесток, ибо с какими бы законами мы не жили, деньги могут разом переплюнуть их все.
Случившееся в ту ночь в больнице в значительной мере повлияло на мои отношения с родителями. Отец, который в суде защищал меня едва ли не с пеной у рта, в часы наших недолгих бесед ограничивался лишь общими фразами. Он почти не называл меня по имени, никогда не говорил ничего грубого. Каждый раз при виде меня его решительность бесследно исчезала, как раньше исчезала моя. Что же касается матери, то первое время я не говорил с ней вообще. Когда я видел её на суде, она то смотрела в пол, разглядывая свои туфли и пряча тем самым красные глаза, то вслушивалась в речи отца, которые грех было не послушать. Моему адвокату, молодому зелёному пареньку, стоило многому у него поучиться. Врать он умел, ни дать ни взять.
Однажды мама зашла ко мне одна, без отца, закрыла лицо руками и разрыдалась. Я сжимал и разжимал кулаки, не зная, что говорить. Вид слёз и какой-то притворной жалости вызывали гнев, который я с трудом сдерживал. В этом плане отец со своими старыми грубостями и оскорблениями нравился мне больше. Чётко и быстро, как снайперский выстрел. Никакой жалости.
— Ты... — говорила мать, вытирая лицо синим платком. — Зачем ты это сделал?.. Я не... За что же нам такое горе?
— Мама! — крикнул я.
Она посмотрела на меня ясно и прямо в первый раз.
— Зачем ты сюда пришла? Сказать мне то, о чём я и так не раз думал? Сыпать соль на рану?
— Но я не... — начала она.
— Если человек стреляет в кого-то, то, поверь, у него есть на это причины.
«Мальчик теперь всегда будет ездить на коляске. Вечно тебе крутить эти ржавые колёса».
Я встал и пошёл к выходу, затем остановился и уже спокойно сказал:
— Я не просил вас о помощи. Но если отец так рвётся меня защищать, значит, вам не всё равно. Каждый ребёнок в чём-то разочаровывает своих родителей. Каждый по-своему.
Мама подняла голову, платок сполз с её искажённого лица.
— Милый, — сказала она, но я уже вышел из комнаты свиданий и сообщил охраннику, что сеанс закончен.
Не хочу описывать всю длинную тягомотину судебного процесса, скажу лишь, что стараниями отца я был оправдан. Мама лила слёзы счастья, а я не удостоил родителей даже улыбки.
Сразу после того, как меня отпустили, мы переехали в новый дом в окрестностях Бангора, штат Мэн.
Жизнь там нельзя назвать плохой, но и прежней, старой, она уж точно не была. Отстранённость и напряжённость витали в атмосфере нашей семьи до тех пор, пока я не купил квартиру в Бангоре и не окончил местный университет.
Дальше моя жизнь потекла как нельзя лучше. За семь лет работы в бесперспективной, на первый взгляд, маркетинговой компании я не только закрепил за ней статус одной из самых надёжных и конкурентоспособных во всём городе, но и сам занимал почётное место в Совете Директоров, как когда-то мой отец.
Ненависть, из-за которой я едва ли не загремел за решётку, никуда не делась. Она осталась со мной. Я привык к ней, как к соседу, плохому или хорошему — неважно. Ярость давала силу, и не имело значения, что было её источником. Злоба, как некий мощный несгибаемый двигатель, помогала мне не сломаться, не отступить там, где сдавались другие. Бизнес, как и многие другие экономические сферы деятельности человека, требовал не только холодного расчёта, но и выдержки. Когда дело казалось провальным и все другие разводили руками, я куда-нибудь уходил, обычно в сортир, и сильно, со всего маху бил кулаком по холодному кафелю. Кисть пронизывала боль, и двигатель, нервный импульс, дарил силу и терпение.
Я вновь возвращался за стол переговоров, снова гнул свою линию, и когда здравый смысл, единственный тормоз этой силы, подсказывал, что прямая дорожка непроходима, то сворачивал. Я извивался, как рыба на сковородке, искал лазейки, обходные пути, и зачастую это срабатывало. Я ставил на кон всё, и нередко удача улыбалась мне.
Говорить, что я никогда не проигрывал, — значит врать, нагло врать. Поражения сопутствовали победам, как зло сопутствует добру, но в моём случае они были редкими и несущественными.
Можно подумать, что и кончил я свою жизнь в таком же духе успеха и везения. Нет, друзья мои, и никогда уже так не кончу.
Бог, судьба, рок или что-нибудь ещё — как дают, щедро и сразу, так и забирают — всё и немедленно.
Очередная успешная сделка, в которой мне и моим коллегам удалось без особых усилий скупить контрольный пакет акций конкурирующей компании, закончилась в шумном кафе. Один мой сослуживец, Барри Теллер, заядлый любитель подобных заведений, пригласил нашу команду отметить успех переговоров. Я не был в восторге от подобной затеи, и не только потому что не любил подобного рода места отдыха (дом, хоть и пустой, без семьи и детей, в этом плане привлекал меня гораздо больше), а ещё и из-за банальной усталости. Но компанейский дух, некое маленькое братство, совсем не терпело индивидуальности, так что куда большинство — туда и меньшинство. Это работает везде.
В тот день мы сидели за одним из столиков у окна и распивали две бутылки коньяка на пятерых. Вспоминалось и плохое, и хорошее. Я особо не пил, лишь иногда поднимал бокал за какой-нибудь тост, после чего делая символический глоток. Мне тогда почему-то было грустно. Тем вечером я впервые ощутил себя одиноким. Даже там, в шумной компании.
«Мой дом пуст, моё сердце пусто», — эхом пронеслось в голове. Все прочие победы и успехи вмиг сошли на нет. «Крутить тебе эти колёса вечно. Вечно», — вспомнил я уже давно забытую фразу. У каждого свои колёса. Так или иначе.
Миловидная девушка, наша официантка, бегала по шумному, набитому людьми залу и с трудом старалась обслужить всё обилие столиков. Что-то говоря мужчине за барной стойкой, она передала молодому человеку, другому официанту, поднос с тремя чашками кофе. Я бросил на него мимолётный взгляд. Улыбка, которой он ответил девушке, показалась мне до боли знакомой. Я поставил бокал и отвернулся, не желая прерывать ход своих мыслей. Кто-то рядом начал громко рассказывать шутку, и когда она закончилась, смех шаром покатился по нашему столику. Я отдалённо улыбнулся, вяло поднял бокал и что-то промямлил.
Официант аккуратно подходил к нашему столику. Из-за слабого освещения я плохо видел его лицо, проглядывались только тёмные контуры. Наконец он подошёл к нам, и свет лампы открыл мужскую фигуру. Я отставил стакан и небрежно открыл рот, глядя на его лицо.
— Спасибо, — сказал Барри, кладя на поднос двадцать долларов.
Официант улыбнулся, поблагодарил (этот голос...) и пошёл было к другому столику. Но тут мой приятель остановил его и попросил:
— Дайте нам ещё бутылку. Ваш коньяк очень хорош, — сослуживец обернулся в мою сторону и тихо заторможено произнёс: — Эй, что ты делаешь? Ты...
Странную реплику, которой Барри закончил свою речь, можно объяснить только одним: я снова, теперь уже в последний раз, сошёл с ума. В моей руке была горячая чашка, чёртов фарфор жёг мне руку, но я этого совсем не замечал, потому что через секунду схватил официанта за грудки и вылил дешёвый кофе ему на лицо и в глаза. Всё это происходило в моём сознании довольно реально и просто, словно я совершал привычный ритуал.
Я не стал медлить, и вскоре орущий, нелепо отбивающийся молодой человек получил по обожжённому лбу маленькой чашкой. Она тут же разбилась на пять частей. Все они разлетелись по полу. В моей ладони осталась лишь небольшая ручка, другая отломившаяся часть которой напоминала наконечник стрелы. Я вонзил её официанту в глаз с такой силой, что та полностью вошла в мягкую плоть, обрызгав мой рукав кровью.
В тот момент оторопевшие друзья схватили меня и попытались оттащить от корчащегося от боли несчастного человека. Все они что-то кричали, посетители ближних столиков вставали, кто-то закрывал лицо руками, кто-то даже опрокидывал блюда и давился едой, а люди, сидевшие вдалеке, внимательно всматривались в происходящее.
Девушка, которая обслуживала нас до этого, подбежала к пострадавшему и дрожащими руками попыталась перевернуть его лицом вверх. Но когда остатки физиономии, кровавые и бесформенные, похожие на картинки из книг по анатомии, оказались в зоне её видимости, официантка вскрикнула, закрыла глаза ладошками и грохнулась в обморок, во многом теперь походя на лежащего товарища.
Моё тело обмякло, и я в бессилии упал на мягкий стул, повинуясь стараниям друзей. Взгляд мой был прикован к умирающему человеку, который должен был испустить дух ещё двадцать лет назад.
— Вызовите скорую! — крикнул кто-то из зала.
— Ничто тебе не поможет, Билли Брокер. Ничто. Однажды я уже промазал, но теперь довёл дело до конца!