ГЛАВА ВТОРАЯ. ПРОСТО ТЕЛО
Безымянный солдат.
Я — плоть. Тело. Иногда не понимаю, живое ли. Меня держат здесь ровно четырнадцать дней — две недели. Я их считаю. Тут есть окно — оно маленькое и находится высоко, но иногда из него видно солнце. А ещё тут пол, потолок, четыре стены, дверь. И тела. Такие же как я. Их два десятка. Некоторые уже гниют, отчего здесь много мух. Так вот, я сижу и смотрю перед собой (это — единственное доступное в этом месте развлечение). Вдруг раздаётся скрип и открывается дверь. Я знаю, что сегодня выберут меня. Так и происходит: два человека с автоматами подходят, толкают ногами и говорят что-то на своём языке. Масок на них нет — им плевать, запомним ли мы их лица, ведь каждый из нас умрёт, а в аду эти знания ничем не помогут. Я встаю, руки заламывают за спину, и ведут через тёмный коридор. Мне не страшно. Я — всего лишь тело. Я тело, я тело, я тело. Кусок бесчувственного мяса.
Чеченцы ведут меня не в комнату пыток. Там бывал и я, и все остальные тела из моей камеры, но враг быстро просёк: когда в человеке столько не затянувшихся пулевых ранений, что он похож скорее на сетку для ловли бабочек, чем на живое существо, а ноги его стёрты до кости — электрошоком или дубинкой ему язык не развяжешь. Поэтому наши палачи меняют тактику и вместо грубой силы решают использовать хитрость: меня заводят в уютное помещение с двумя креслами и одним единственным столиком посередине. Тут сидит офицер. Он курит и указывает мне на свободное место, приглашая сесть. Но я не могу пошевелиться. Мне кажется, что у меня галлюцинации. Голова кружится. Последний раз я полноценно ел около месяца назад и семнадцать дней прошло с тех пор, как я дожевал последний кусок своего кожаного ремня, кое-как отварив его перед этим в мутной воде. А тут прямо передо мной накрыт стол. Бутылка воды, лепёшка, чеснок, тарелка с наваристым мясным бульоном и даже нечто, напоминающее копчёную колбасу. Одним словом — пища. Еда, еда, еда! И вода. Целая бутылка воды! Я уже еле дышу — от жажды у меня так пересохло горло, что каждый раз, втягивая в лёгкие воздух, я испытываю невыносимую боль. Сейчас я с трудом вдыхаю аромат еды и мои глаза слезятся, а рот наполняется слюной так, что она начинает капать с нижней губы.
Офицер говорит по-русски. Он просит меня дать ему информацию. Требует выдать позиции тех людей, с которыми я воевал бок о бок много лет. Просит предать тех, за кого я вынес столько боли и готов был умереть, а взамен он даже не предлагает мне поесть, он не обещает всё то, что стоит на столе и более того — я знаю, что если сообщу врагу те сведения, которые ему необходимы, мне не дадут ни крошки. В лучшем случае — просто оставят в живых, но один только вид хлеба, мяса и супа сводит меня с ума. Я готов сказать, что угодно — лишь бы вдыхать этот аромат ещё одно мгновение. А офицер затягивается сигаретой и снова просит рассказать ему всё. И я... рассказываю. Обрекаю своих товарищей на смерть, но не испытываю за это ни чувства вины, ни стыда. Я не могу их испытывать. Не могу чувствовать. Могу лишь судорожно вдыхать запах свежеприготовленной пищи, наслаждаться её аппетитной красотой. Кроме голода я не чувствую ничего. Никаких эмоций. Я — просто тело. Я — плоть.