Глава 5
— И теперь ты хочешь разнести ей не только квартиру, но и дом?
— Я шо, больная, домики разносить? Это все крангел. Если гипноз подействовал, я буду смирная и послушная. Обещаю.
— Зачем ты мне-то обещаешь?
— Чтобы ты поехала со мной!
— Нафига?
— Мне одной страшно.
— Я тебя умоляю. Если тебя правильно вылечили от этого каркаргенла, ты в безопасности.
— А как же черноглазый?
— Кто?! — Храброва поперхнулась вишневым дымом безникотиновой сигаретки на длинном мундштуке.
— Все ясно. Ты тоже его видела.
— Никого я не видела! — вспылила Ира и, не докурив, наспех одевшись, вылетела из квартиры на вечернюю пробежку.
На лестничной клетке с единственной дверью пахло горьким миндалем. Отмахиваясь от аромата и ассоциативных воспоминаний, бизнес-леди пронеслась мимо поста охраны и вырвалась на волю. Освобождение едва не омрачилась переломом шеи. Ледяную корку, распухшую после зимней грозы, никто не торопился сбивать. Дворники славянской внешности бастовали, а неславянской поспешили сбежать за пределы области, гонимые лишь им одним известным ужасом или банальным инстинктом
— самосохранения. Психика нажала на стоп-кран. Если бы пациент не поменял концепцию бреда, то скоро отрезал бы себе вообще все, что можно отрезать. Я не могу точно сформулировать, что именно поменялось в сюжете. Трансформация бреда воспринимается скорее на интуитивном уровне. Сначала картонный человек был сам по себе, и эту внешнюю угрозу пациент хотел отвести от других людей. Но потом что-то произошло. И тот же самый образ стал внутренним.
— Пациент смог овладеть объектом бреда посредством спонтанной интроекции?
— Не думаю. Он скорее смирился с существованием картонного человека.
— Тогда где же тут смена сюжета?
— Пациент из наблюдателя стал созерцателем.
Профессор Кибиц посмотрел на Игнатия поверх очков.
— Аннушкин! Давайте попроще. Мы не после фуршета.
— Давайте я лучше запись включу дальше. Предоставлю слово пациенту.
— Слово предоставляется председателю Комитета по Вопросам Нравственности, депутату от партии "Единые Скрепы" Босому Никанору Ивановичу для внесения законопроекта о полном запрете использования обезболивающих препаратов при оказании ветеринарных услуг включая хирургические операции. Будут замечания или возражения у депутатов? Замечаний и возражений нет.
На трибуну закатилось солнце русской политики. Светило тяжело дышало, потело и держалось луч-руками за ноющее подбрюшье. Глазки оратора отливали зеленовато-холодным блеском оливкового масла, смешанного со спиртом и обезболивающими.
— Господа депутаты! Мы уверенно движемся от запрета курения к запрету вообще любых наркотических веществ и их прекурсоров. Наша священная задача — оградить граждан от любых чрезмерных и быстрых удовольствий. От удовольствий как таковых. Так называемые удовольствия и простые житейские радости, навязанные нам западной пропагандой, отвлекают наш народ от труда и служения Родине. Мозг россиянина должен быть открыт к восприятию божественных истин, которые бог вкладывает в уста им же данного президента. Ничто не должно затуманивать и задымлять... дым? Уважаемый! В зале заседаний запрещено курение.
— У вас вообще все заферботано. Как вы тут живете? Ой, забыл, вы же живете в Берне, в симпатичном домике, по соседству с чиновником мэрии Алоизием Могарычом. Сюда прилетаете на кнопку нажать, пожрать икры в буфете и пропихнуть гестаповский закон, — демонолог затянулся и выдохнул сигарный дым в бордовую лысину впереди сидящего коммуниста. Над головой пролетарского защитника чуть зазолотился крендель булочной. — Я настоятельно советую вам заменить первое чтение на второе обдумывание и седьмое отмеривание.
— Я вас не понимаю.
— Оно и видно, что вы verstehen чуть меньше чем нихьтуя. Надо не текст по бумажке читать, а головушкой думать. Вам понравится, когда вас по живому резать будут? Без анестезии.
— Что значит когда? Не когда, а если! Это разные слова. Извольте выучить наш язык, а потом учить нас жизни! — высокомерно заявил с трибуны народный избранник, лоснящийся от изматывающей работы, пухнущий от затягивания поясов, измученный нарзаном и швейцарской медициной.
Депутат действительно жил в Швейцарии. Там же и лечился. Но последние две недели он никак не мог покинуть Россию. Все из-за этого проклятого демонолога, который вдохновил ФСБ, СК и лично майора Белкина на тотальный шмон депутатских карманов. Как назло, у Босого разболелся живот. По всему было похоже, что грядет аппендицит. Но идти на поклон к отечественным докторам патриот не спешил.
— Так что, уважаемый? Поняли разницу между если и когда?
— Wenn, wenn. Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren... Какая к Teufel разница. Котов не жалко? Сначала вы сажаете сердобольного ветеринара с тридцатилетнем стажем за ампулу сильнодействующего анальгетика. Теперь хотите задним числом узаконить живодерскую практику. У вас семьсот тысяч граждан не получают необходимого обезболивающего. Страна корчится в агонии, а вы что делаете? Чего добиваетесь? Чтобы к людским стонам добавились слезы невинных зверей? Вы знаете русских хуже, чем мой последний император. Русские терпят поборы, унижения, грабежи, удары дубинкой, пытки и судебный беспредел, но они не позволят издеваться над скотиной. Первое, что русские сделали после прорыва Ленинградской блокады, завезли в Nordhauptstadt котов.
— Вы мне это прекратите! Не устраивайте в Думе балаган! Миорелаксанты по-прежнему разрешены. И вообще, в рамках планомерной борьбе с наркозависимостью...
— Миорелаксанты не обезболивают! — зарычал демонолог. — Они парализуют. Котяра чувствует каждое движение скальпеля, но не может даже заорать. Хотя бы иностранных граждан за идиотов не держите.
— Держим мы вас, чтобы вы революцию подавляли, а не сказки рассказывали. Отключите ему микрофон!
— Мне его и не включали, Herr bundes Stellvertreter. Или вы Stellverräter? — демонолог возвысил голос до сарумановской проповеди, и акустические волны захлестнули зал. — Я буду звучать в вашей голове вместо сдохшей от скуки химеры. Вы же первый побежите шакалить у Ховринской твердыни, когда доннер шлагнет.
— Скоро негде шакалить будет, — Босой вытер пот со лба: бок ныл все сильнее с каждой минутой.
— Wie bitte?
— Вот щас тебя и выибитте. — злорадно прошипел оратор, скатываясь с трибуны. — Щас щас щас щас, только Могарыч выступит.
Дума одобрила законопроект в первом чтении.
Спикер объявил о выступлении вне регламента, и теперь уже у австрийского демонолога заболело и закололо по всему упитанному телу. Даже тлеющая сигара зачесалась.
— Слушается предложение московской мэрии о включении Ховринской заброшенной больницы в программу ускоренной реновации в особом порядке. Слово предоставляется господину Могарычу, главе департамента реновации и перераспределения жилья.
— Жилья на всех собак не хватит. Придется распределять в добрые руки. Возьмешь песика?
Янковский с сомнением поглядел на черный лохматый мешок дредов, радостно нарезающий круги вокруг своего возможного хозяина.
— Не знаю, не знаю. Я все еще боюсь... Не собак, а кого-то, похожего на собаку. Командоры Розалии имеют почти портретное сходство с моим незваным питомцем. Только одной детали не хватает. Или одна лишняя. Неважно. Могу в темноте перепутать и пристрелить ненароком.
— Твой объект страха к тебе уже приходил?
— Не думаю, что он вообще способен ходить. Он сидит и смотрит из темноты. А твой?
— А мой скачет по всему дому, как наши восточные друзья на Майдане.
— И?
— И пусть себе скачет. Скоро сделаю ему друга. Вдвоем скакать веселей.
Станислав не понял, о чем толкует его соратница. Нездоровый блеск в ее глазах подсказывал, что и не стоит пытаться понять. Не в его правилах было лезть в чужое семейное безумие. Своего хватало за глаза. Польский паладин успел увидеть достаточно, чтобы навсегда потерять покой. Вспомнить бы еще, что именно он увидел, а что заметил лишь краем глаза. Как там говорил телефонный пранкер с густым кремлевским баритоном?
— Нужно правильно смотреть, чтобы заметить, но не увидеть.
— Вы видели картонного человека?
— Нет. Сегодня я попробую его видеть.
— Откуда же вы знаете, что он есть?
— Я его заметил!
— Где?
— О, доктор! Ты не поймешь. Когда ты видишь темноту, где-то на краю скачут образы. А чуть дальше, за краем, опять темнота. Я всегда любуюсь темнотой перед сном. Когда еще не спишь, но уже не можешь открыть глаза, словно их засыпало песком. Но однажды я заметил, что темнота за краем отличается. Она настоящая.
— Как вы достигаете края?
— Просто смотрю и жду, когда появятся образы. Потом перевожу взгляд чуть в сторону.
— То есть вы просто закрываете глаза и смотрите?
— Да. Потом начинаю замечать.
— И что вы заметили?
— Много интересного. Там целый мир. Он пустой. Но интересный.
— Хорошо. Мир пустой. Как туда попал картонный человек?
— Доктор, ты дебилушко. Я же сказал, что он там всегда был. И есть. Все зависит от игры граней. Если смотреть сбоку, то картонный человек сливается с пустотой. Если смотреть в упор, то можно увидеть.
— То есть я могу увидеть?
— Не можешь. Потому что сегодня его буду видеть только я.
— Хм... а заметить?
— Можешь! И я его сначала заметил. Смотрел-смотрел в темноту, а он взял и пробежал мимо. Далеко и быстро.
— Хорошо. Давайте я тоже попробую его заметить. Я закрываю глаза и?
— Ты неправильно смотришь.
— Но мои глаза закрыты.
— Ты неправильно смотришь.
— Куда надо смотреть? Сюда?
— Ты неправильно смотришь.
— И здесь нам пришлось прервать собеседование, — Игнатий нажал на паузу. — Так повторялось еще два раза.
— И где же тут персеверации? Где отказ от общения? — профессор испытующе смотрел на Аннушкина. — Он пытался научить вас, как правильно смотреть.
— Не думаю. Он не хотел, чтобы я научился замечать. Или боялся, что я не пойму разницы между заметить и увидеть.
— А вы эту разницу уловили?
— Да. Это как раз два разных бредовых сюжета. Первый сюжет: пациент наблюдает за темнотой и любуется сменой образов. В парейдолическом хаосе он замечает особую галлюцинацию, которая становится основой бреда. Ее может заметить каждый.
— Поэтому надо всех обзвонить и предупредить? Подобное информирование населения повысит вероятность контакта людей с картонным человеком. Вдруг кто-то попытается правильно смотреть и совершит ошибку. Несостыковка, Аннушкин.
— Нестыковка, потому что здесь начинается второй сюжет бреда. Теперь картонного человека можно не только заметить, но и увидеть. Сейчас...
Диктофон зашипел снова.
— Зачем вы отпилили себе ногу?
— Это сделал картонный человек. Потому что ему не понравилось, что я его увидел.
— Но вы говорили, что картонный человек хочет, чтобы его видели.
— Говорил. Я ошибался. Он хочет, чтобы его заметили. Но не хочет, чтобы его видели.
— В чем разница?
— Заметить можно случайно. Но когда ты смотришь и ждешь, а потом не отводишь взгляда, то ты видишь все его грани и ребра. Картонный человек развертывается в пустоте и проникает в наш мир.
— Я закрываю глаза и жду. Ничего не происходит.
— Ты неправильно смотришь.
— Ну и так далее, — подытожил Игнатий. — После этой беседы я понял, что значит неправильно. Заметить можно только случайно, спонтанно. Этим пациент занимался всю первую часть своего бреда. Во второй части он стал созерцателем, он специально смотрел, стараясь уловить каждую деталь. И поплатился ногой.
— Чем он произвел ампутацию?
— Не знаю. Обыск проводил майор Белкин, он довольно грубо отреагировал на мои расспросы. Но разрез был очень аккуратным, ровным. И таким... решительным.
— Профессиональным?
— Да.
— Образование пациента?
— Девять классов средней школы.
— Привыкайте-привыкайте. Наши подопечные и не такое вытворяют. Когда дело касается воплощения в жизнь бредовых идей, нет никого смелее и способнее. Так чего добивался пациент повторением своей фразы?
— Старался спасти меня. Боялся, что я смогу не просто заметить, но и увидеть.
— Замечать, чтобы жить. Видеть, чтобы погибнуть.
— Как-то так. Я поделился своими догадками с Вольновым и поразился произведенному эффекту. Остаток беседы он был на удивление конкретен и последователен. Не побоюсь сказать: обрел душевное равновесие.
— Что ж. Поздравляю с первым успехом. Вы помогли пациенту убрать раздвоенность. В первой беседе он не мог разделить два действия: смотреть и замечать. Свои метания он проецировал на картонного человека. Беготня, исчезновение, игра гранями. Вольнов хочет, чтобы его заметили, обратили внимание. Но боится пристальных взглядов. Он выдерживал прямой зрительный контакт?
— С трудом. Похоже, он стесняется своего тела.
— Лишний вес?
— Не то чтобы. Он корпуленет, но не лишен своего рода харизмы. Мог бы стать публичной личностью. Но, сами понимаете, сейчас это все труднее без телекамер. Одним голосом людей не зацепишь. Да и что он может им предложить? Хулиганские телефонные звонки? Смешно.
— Действительно смешно. Подобными делами прославиться нельзя. Предлагаю дослушать его исповедь. Так сказать, для протокола.
— Вот буквально пару вопросов значит не для протокола.
— Ой, все. Если пришли арестовывать, то давайте без церемоний и без фокусов. Только попробуйте мне муку или укроп подбросить. Здесь везде камеры. Я вам быстро устрою сеанс обыска с разоблачением.
— Не понял. Лейтенант Козлов!
— Я!
— При дамах не рифмую. Вот ты опять подозреваемым наркоту подбрасывал?
— Я не подбрасывал, товарищ майор! Сослуживцы подбрасывали, а я рядом стоял, понятого изображал.
— Отставить. Вы уж его значит простите. У молодых орлят сейчас такая мода пошла. Никак не пойму, откуда они эту привычку взяли. То ли буржуйских боевиков обсмотрелись, то ли соревнуются. Устроили вот значит чемпионат по художественному подкидыванию наркоты в высоту. Смотри у меня, Козлов, доподбрасываешься!
— Очень смешно, — Турбина фыркнула, стараясь вложить в фырканье максимум ледивинтеровского драматического страдания. — Лучше бы настоящих преступников и всяких маньяков ловили. Я вчера гуляла в Дубках на Тимке, так за мной какой-то географ небритый увязался. Грязный, страшный. Мерзость.
— Почему сразу географ? — напрягся майор.
— Глобус под мышкой нес, — мгновенно нашлась Елена. — Наверняка, пропить пытался. Проспиртованная образина.
— Вот я собственно по поводу этого географа и пришел. В котором часу вы его видели, где именно, можете подробно описать?
— Часов десять вечера, — Турбина смотрела вправо и вверх, потому что в одном сериале о великом физиогномисте именно такой вектор взгляда соответствовал реальным попытам вспомнить правду. — Метров пять от входа, который на дорогу смотрит. Мужика не разглядела. Мелкий, небритый, лохматый, в грязном свитере. Чем-то похож на украинского президента, который юморист.
— Благодарю. Найдем вашего географа и отправим обратно на Украину. Работа у нас такая.
— Уж найдите, сделайте милость. Неужели вы только за этим пришли?
— Да вот есть значит последний деликатный вопрос, — майор получил необходимую для следствия информацию и теперь мялся, как на первом экзамене. — Он к вам приходил?
— Он сейчас ко всем приходит. Я подумала, что он вас и прислал. Ему сильно не понравился мой мраморный храм Хамону-Ра.
— Вот храм действительно внушает...
Белкин не смог придумать, какие чувства окромя голода и социальной несправедливости внушает ему набитый деликатесами холодильник площадью в две следовательских квартиры.
— Мне пришлось выслушать целую лекцию о пире во время чумы! — Елена сама начинала верить в свое алиби, что придавало ей сил для контратаки. — Долго еще он будет нас кошмарить?
— Вот сколько нужно, значит столько и будет. Хоть кто-то ваш контингент приведет к порядку, — не без злорадства отчеканил майор. — Нехорошо санкционку вагонами завозить. Вот запрещено значит для всех запрещено.
— Да? — Турбина закусила удила. — Тогда передайте вашему охотнику на ведьм, что санкционочку по закону необходимо сжигать или давить бульдозерами, а не дегустировать в немеренных количествах.
— И много он продегустировал?
— Все запасы карпаччо уничтожил. Прожорливая кошачья морда.
— Вот карпаччо значит из карпов?
— О господи, — брезгливо закатила глаза гурманка. — Карпаччо это тонко нарезанная сырая говядина. Немного специй, оливкового масла и лимонного сока тоже не помешают.
— Точно не из рыбы?
— Точно. Обычная мраморная говяжья вырезка. Иначе это были бы сашими или строганина.
— Вот так и запишем. Съел значит всю говядину.
— Запишем? Вы же сказали, это не для протокола!
— Виноват. Тогда запомним. Вот. Так и запомним. Ел значит говядину...
Мраморную говядину Ира ела в последний раз полгода назад, когда обнаружила первые намеки на лишний и набедренные ушки. В список запрещенных веществ и их прекурсоров попало также все жирное, сладкое, острое, соленое — и такое вкусное! От возрастных изменений и гастрономических соблазнов оставалось только бежать. И она бежала. Бежала по пустынным улочкам закрытого охраняемого жилкомплекса. Бежала мимо остова грандиозного советского долгостроя, где теперь работали автономная электростанция, бойлерная и котельная. Бежала вдоль бетонных пеньков от спиленных фонарных столбов. Бежала по аккуратной голландской брусчатке. Бежала до зияющей пасти подземной парковки и поворачивала обратно.
Электричество снова пропало на все территории. Но Ирина все бежала и бежала. Ночь не торопилась выпорхнуть из кокона сгустившихся сумерек. Ноги помнили маршрут. Да и бояться здесь попросту некого. Невольные обитатели государственного Эдема предпочитали активное безделье пассивному труду под куполом информационной безопасности. От посторонних территория была надежно зачищена.
— Посылка.
Или с надежностью снова возникли проблемы?
— Посылка.
У скамейки, неизвестно кем и неизвестно зачем покрашенной в яркий малиновый цвет, стоял потрепанный жизнью субъект с большой коробкой в руках. Не сбавляя бега, Храброва брезгливо смерила взглядом сутулую фигуру и с разочарованием не обнаружила никакого сходства с ее вчерашним собеседником, способным без пропуска и аккредитации приходить на закрытые мероприятия. Конечно, он всего лишь напыщенный самонадеянный хам, и единственным его достоинством был голос, похожий на рычание кота, которому предложили осетрину не первой свежести. И необычный одеколон. И вплетенные в речь немецкие словечки. И замашки опасного военного преступника из дешевого советского фильма. И широкие бездонные зрачки. Словом, как настоящая женщина, Ира тайно жаждала повторной встречи с этим мерзким типом.
— Что этот мерзкий тип опять здесь забыл?! Я сколько раз просил не пускать сраного фашиста в зал заседаний! — орал Босой в маленький телефончик из титанового сплава. Устройство тонуло в жирных ручищах депутат, отчего казалось, что мужчина срывает злость на собственной ладони. — Неужели трудно разглядеть его белый пиджак с красным днищем?! Нет глаз, так нюхайте! От него какой-то маслянистой гадостью за версту несет. У меня до сих пор в носу эта вонь стоит.
— Виноваты, Никанор Иваныч. Мимо нас он ни разу не проходил.
Мятежный слуга народа злобно зыркнул в сторону охранников, сидящих на посту в парадной дома на Тихих Горках.
— Лех, ты чего? Человек по телефону разговаривает.
— А, точняк. Погодь. Телефон невидимый?
— Лех, ты чего? Мы охраняем целый невидимый городок. Тут все невидимое.
— Откуда тогда он берется в зале?! — депутат продолжал распекать руку. — Из-под земли, что ли, вые...
Закончить фразу Босой не смог. Его скрутило от боли в боку. Охранники испуганно переглянулись, обступили депутата и застыли, как караул на Ближней даче в пятьдесят шестом.
— Расступитесь! Я врач!
Как по волшебству, откуда-то со второго этажа прибежал патлатый юноша в белом халате и очках без стекол. Не дав охранникам опомниться, он змейкой протиснулся между их шкафообразными спинами и начал осмотр. Постучал молоточком по темечку больного, проверил пульс и посмотрел в набитое серой ухо. Наверное, надеялся разглядеть мозг или выяснить, почему депутат был одинаково глух и к голосу разума, и к народному гласу.
— Все ясно! — объявил молодой человек. — Острый аппендицит! Выносите его во двор, там ждет скорая. Необходима срочная госпитализация.
— К сожалению, вам необходима принудительная госпитализация. Я вижу, что вы не опасны, но таково решение врачебной коллегии.
— Все ясно. Ссыкуны.
— Не расстраивайтесь. Я понял, как научиться правильно смотреть.
— Неужели? А ну-ка!..
— Заметить можно только случайно. И это безопасно.
— Правильно, доктор. Но не расслабляй жопный мускул. Я тоже думал, что в безопасности.
— Что же случилось?
— Сначала я просто любовался образами в темноте. И засыпал, когда образы тонули и распадались. Но со временем сон стал задерживаться. Я мог еще несколько секунд следить за неподвижной и чистой темнотой. Это абсолютно черный фон, а в ушах стоит звенящая тишина.
— Да, это состояние знакомо многим людям. Мне, например.
— Поэтому я и звонил всем, чтобы предупредить. Нельзя любоваться тьмой! Однажды я заметил там белого картонного человека. Он бежал куда-то по своим картонным делам. Я не придал этому значения. Через неделю я заметил снова. После этого я специально старался подольше не засыпать.
— Но ведь мы с вами уже поняли, что заметить можно только случайно.
— А я тогда этого не понял. Совсем не понял. И стал следить за картонным человеком. Каждую ночь он приближался. Он становился больше, разворачивался в наше пространство, его контуры проступали резче. И картонные грани угрожающе сверкали, словно стальные лезвия.
— То есть, вы не просто замечали. Вы видели и созерцали.
— Да! И картонный человек меня тоже увидел.
— Как вы это поняли?
— Картонный человек обернулся. И отрезал мне ногу.
— Было больно?
— Очень. Но я должен был предупредить всех. Звонил. Не смотри во тьму, не пытайся заметить. Иначе увидишь. Заметить можно только случайно.
— Хорошо. Я не буду смотреть во тьму. И остальным передам.
— Спасибо тебе, доктор. Теперь я спокоен.
— И что вы теперь собираетесь делать?
— А что мне еще остается? Хочу последний раз посмотреть на картонного человека. Столько грации в его движениях. Его контуры точны. Он распарывает темноту и наполняет пустоту моего мира.
— Не боитесь?
— Боюсь. Я знаю, что картонный человек не простит меня. Ночью все решится.
— Вы хотите покончить с собой?
— Это сделает картонный человек. Мне все равно.
— Вы же понимаете, что нам придется немного ограничить ваши движения?
— Смирительную вышиванку надеть? Да не вопрос. Хоть две, доктор. Так мне будет спокойнее.
Профессору пришлось самому выключить диктофон. Игнатий впал в состояние легкого ступора и мелкими движениями ровных белоснежных зубов обкусывал онемевшие губы.
— Вы с нами? Аннушкин! — Кибиц поднес приоткрытый пузырек нашатыря к ноздрям практиканта. — Так. Вроде с нами. В отчете написано, что после пары часов вашего общения у пациента была купирована маниакальная фаза. Тревожность ушла. Он добровольно и сознательно следовал всем указаниям санитаров. Поздравляю. Вы нашли дорогу к чужому психотическому ядру. Талант.
— Но это ведь не все. Финал...
— Никто не обещал счастливой концовки! Это психиатрия, Аннушкин. Здесь нет места счастью. Кроме того, ваше последнее ночное дежурство выходит за пределы практики. Вы добровольно вызвались поработать ночью. Волновались за жизнь своего пациента? Завязывайте с этим. В остальном замечаний никаких нет. Я сегодня же позвоню Озерской и порекомендую вашу кандидатуру для работы в новом психологическом центре.
— А как же интернатура и прочее?
— И прочее? Вы что, всерьез хотите быть психиатром в России?
— Я для этого поступал сюда, рвался именно к вам на кафедру.
— Не для этого, а для себя. Для себя. И для себя сделаете шаг в сторону. Уйдете в более мягкую область. В гипнотерапию, скажем. Пусть в этой антинаучном зоопарке будет хотя бы один приличный клиницист. Вы слишком зачарованы той реальностью, которую творит больной разум пациентов. И не готовы ко многим неожиданностям. У вас ведь остались какие-то вопросы?
— Остались. Куда делся глаз? Пациент был зафиксирован. И у соседей по палате возможностей двигаться не больше. Кто и чем перерезал фиксирующие ремни? Почему Вольнов вообще проснулся после лошадиной дозы седативных препаратов? Как?!
Профессор перечитал приложение к отчету: "Внеочередной ночной обход. Произведен по инициативе дежурного врача (практиканта) Аннушкина И.В. Во время обхода пресечена попытка пациента Вольнова Е.П. совершить суицид. Пациент успел полностью удалить правый глаз, включая зрительный нерв. Удаление глаза произведено с хирургической точностью. Предположительно, с применением хирургических инструментов. Ни глаз, ни инструменты не найдены. Признаков присутствия посторонних в отделении не выявлено. Признаков насилия не обнаружено. Фиксирующие ремни аккуратно перерезаны неизвестным острым предметом".
— Что делать с этим, Лазарь Израилевич? Это же не в какие рамки не лезет.
— Не лезет, значит? Поэтому повторяю еще раз. Бросайте медицину и мечты о клинической практике. Вы слишком жадно вкушаете плоды больного разума. И речь не только о Вольнове. Думаете, я не знаю, что вы зачитываетесь Кантом, Гегелем и другими яркими носителями психических расстройств? Психиатр сражается с чужим психозом, не помышляя о победе. Философ спешит сдаться безумию в плен. Психиатр пытается замедлить распад разума и подарить больному пару лишних часов психической свободы. Философ почтет за честь попасть в рабство к психозу, попутно поработив неокрепшие уму читателей. Вы философ, Аннушкин. Не психиатр.
— Приехали, — пробормотал практикант.
— Приехали? — очнулась Озерская, которая всю дорогу дремала, прислонившись виском к холодному стеклу. — Прости, ты что-то говорил сейчас? я просто задумалась.
— Говорил.
— И что именно?
— Что приехали.
Никакой промзоны, обещанной навигатором, поблизости не было. Вот контрольные пункты были. И идеально ровный участок шоссе, словно перенесенный из другой реальности — был. Если забыть о том, в какой стране находишься, то Тихие Горки вполне можно было принять за пригородный район Нюрнберга или Гааги.
— Любопытно, — Игнатий помог коллеге выбраться из машины. — Если они все из себя такие олигархи, то почему живут здесь, у самой границы мкада? Да еще в обычных многоквартирных домах.
— Обычных? Я бы не спешила с громкими заявлениями. Роза мне рассказывала об этом городке. От домов остался только костяк. Внутри все переделано.
— На этот клочок земли наброшена вуаль помех. Шальной американский спутник увидит, будто здесь тлеет жизнь обычного рабочего района. По всем документам, иностранным базам и электронным картам территория принадлежит давно заброшенному заводу-гиганту. Конспирация.
— Хорошая конспирация. Десяток блок-постов с автоматчиками, которые обыскивают машину и проверяют документы.
— Когда? Меня не обыскивали.
— Постовых отпугнул твой храп.
— Не стоит преувеличивать.
— Не стоит так крепко задумываться. Все равно не понимаю. Им особняков не хватает?
— Хватает им и особняков, и всего остального, кроме информационно непроницаемой безопасной территории. Им нужно где-то пережидать народные психозы, не рискуя попасть в объятия британских спецслужб. К тому же, эти господа боятся одиночества.
— Одиночества боятся, а темноты, похоже, не очень. Даже фонари не горят. Странно. Я думал, это один и тот же страх. Помнишь, у Фрейда один мальчик боялся темноты и просил няню с ним разговаривать. Присутствие опекающей фигуры рассеивает тьму.
— Я тебя и твою клиническую практику всю жизнь опекаю. Почему я до сих пор не флуоресцирую?
Чтобы найти четвертый дом на Верхней Лиходеевке, коллегам пришлось идти от подземной парковки через сквер. Близорукая Озёрская перла наугад, натренированная прогулками по своим лесным владениям.
— Безлюдно тут. Выходит, одиночества они тоже не боятся. А ты говорила...
В данным момент Светлана ничего не говорила. Ей-то было очевидно, что перевалочная база создана не для прогулок. Как только очередной раунд игры в прятки с собственной страной заканчивается, местные обитатели улетают из родного рая в более теплую чужбину. Почти все квартиры здесь пустуют или предоставлены в безвременное пользование близким родственникам, как в случае Лизы. А вот и её дом. Пять этажей, неоклассический стиль, единственный подъезд, больше похожий на соборные врата. От фасада отпочковалась башенка с часами. И никакого освещения.
В парадной два охранника при свете диодного фонарика рубились в подкидного.
— Лех, ты чего? Сегодня козырь крести.
— Точняк. Пропади ты с ними вместе. Гы-гы-гы. Погодь. Кто здесь?! — встрепенулся секьюрити.
— Озёрская, Аннушкин. К Ерофеевой. От Альтберг.
— Вот это да!
— Вас разве не предупредили?
— А, точняк. Предупредили. Погодьте. Как вы вошли?!
— Через дверь.
— А, точняк. Погодьте. Она ж на магнитном замке. И верещит, когда ее открывают.
— Лёх, ты чего, света нету, — второй секьюрити оказался сообразительней.
— А, точняк. Вы, это, извиняйте. Во всем комплексе нет света. Диверсия.
— Лёх, ты чего, зачем сразу пугаешь? Может, забастовка очередная.
— А, точняк. Бастуют же все. Погодь. А мы почему не бастуем?
— Лёх, ты чего, нам же деньги хорошие платят.
— А, точняк. Но по мне всё равно диверсия. Потому что зачем в охраняемом доме на охраняемой территории еще и магнитный замок? А затем, что шнырять стали по подъезду шныри какие-то непонятные. Жильцов пугают. А мы почему-то никого до сих пор не поймали. Вот эти личности свет и вырубили.
— Лёх, ты чего, камеры же никого не зафиксировали. Сказало начальство, что это психологический эффект.
— А, точняк. Погодьте. Вы, это, психологический эффект изучать пришли?
Светлана и Игнатий переглянулись и кивнули, словно оба этих действия могли иметь смысл вне светового пятна от фонарика.
— Лёх, ты чего, ну кто ж так спрашивает?
— А, точняк...
Не теряя драгоценного времени, исследователи психологических эффектов поднялись на четвертый этаж. Игнатий был в чем-то прав, говоря о слабости элиты к разного рода особнякам. На каждом этаже была ровно одна квартира. Стандартная квартира в стандартной пятиэтажке, только укрупненная в шестнадцать раз.
— Я уже подумала, что вы заблудились и не приедете, — встретила их миниатюрная смуглая девушка, одетая в пижаму, держащая большую ароматическую свечу. — Проходите скорее. Вау!
Последнее восклицание относилось к вошедшему следом за Озёрской гипнотерапевту.
— Я не успела предупредить вашу бабушку, — виновато развела руками Светлана. — Это мой бывший ученик и нынешний коллега, Игнатий Владимирович Аннушкин. Не беспокойтесь. Он может и не участвовать в нашей работе.
— Я не беспокоюсь! — весело засмеялась девушка. — Вам сам бог велел работать в паре. Просто вылитые Пинки и Брейн!
Низкая, с безнадежно разрыхленной фигурой, спрятанной за похожим на балахон белым халатом. Накрахмаленный монстр, похожий на плащ-палатку, всегда развевался поверх неприлично дорогих брендовых вещиц. Волосы наглухо затушованы в радикальный черный цвет, приводящий в ужас особо суеверных пациенток. Прическа чем-то напоминала каре известной французской певицы, с той разницей, что певицы следят за прической. В отличие от одежды, краску для волос Света всегда покупала самую дешевую, желательно оптом и на распродаже. Как-то раз у нее закончились запасы и, за неимением альтернативы, лучшая психотерапевт воспользовалась гуталином.
То ли дело Игнатий! В свои сорок с небольшим он выглядел лет на тридцать. Высокий стройный блондин, даже брови по-есенински золотые. Ухоженный, с изысканными манерами, гипнотизирующим поставленным голосом, плавными движениями.
Контраст наблюдался и в профессиональных наклонностях. Аннушкина манили самые тёмные стороны человеческого разума, способность психики к внезапному и изощренному самоубийству. Гипноз, само собой. Игнатий выплавил из различных техник свой собственный терапевтический инструмент. Озёрская же довольствовалась классической терапией, не прибегая к трансовым техникам.
Единственным сходством был высочайший уровень мастерства. График приёма у обоих был расписан на полгода вперед. Расценки не рекомендовалось озвучивать народным массам, дабы не провоцировать новых протестов. И после насыщенного рабочего дня эти двое, не задумываясь и не сговариваясь, набросились на новый запутанный случай возможного психического расстройства.
Мыши занимались тем же, чем и каждый вечер: изучали чужое безумие.
Озёрская не была в курсе молодёжной культуры начала нулевых. Её собственная дочь, едва достигшая среднего возраста, отличалась редкостным обскурантизмом, склонностью к бесконечному сужению круга общения и могла легко соревноваться в старомодности с собственной матерью. В отличие от многих родителей, Светлане не посчастливилось получить от дочери соответствующее воспитание.
— У меня всегда желания сбываются. Загадала на новый год новых ощущений, новых мест и новых знакомств. Получила. Сначала без предупреждения объявилась Соломоновна. Ну нормально, думаю, хоть в двадцать лет со своей бабкой познакомлюсь. Облом. Может, я манерами не вышла или умом, но Розе совсем не понравилась. Она так злобно на меня уставилась, поверх очков, ну чисто боевой носорог.
— Наоборот. Соломоновна вас признала. И не ошиблась: немногие осмеливаются называть ее просто по отчеству, как будто на одной лавочке всю жизнь просидели и наркоманов с проституками обсуждали.
Светлана не боролась с приступом болтливости. Профессиональная интуиция мгновенно нашла оптимальный способ разрядить гнетущую атмосферу обесточенной квартиры. Лизу успокаивал звук собственного голоса. Тремор рук постепенно затухал. Взгляд был прикован к кухонной двери. По рукам то и дело пробегала волна тремора. Пусть разговор свободно течет, плавно огибая травматическую плотину стрессового бурелома.
— Бабушку приказала переехать сюда. Стремное местечко. Фонтанчики, кафешки, бутики, скалодромы, скейтпарки — и никого! Потом подтянулось человек десять. Ира каждый вечер по городку круги нарезает. Живет надо мной, громко дверью хлопает, часто на каблуках по квартире цокает. Здесь каждый борется с тишиной, как может. Я музон врубаю, Сара на ломанном французском что-то горланит.
— Кто горланит?! — Игнатий подскочил на стуле, за что получил подстольный пинок от коллеги.
— Сара. Блин, мне с этого и надо было начинать. Щас, чай поставлю, — девушка пощелкала выключателем электрического чайника, вызвав у Озерской условный рефлекс не хуже, чем у черной лохматой собаки Павлова. — Ага, два раз поставила. Чай отменяется. Есть морс.
Тусклая вспышка озарила кухню. Глухой раскат грома, вызвавший новую волну тремора у Лизы. И вновь тишина. Буря только собиралась с мыслями, не растрачивая силы на порывы ветра.
— Погода тут тоже с ума сходит, вместе со мной и Сарой. Гроза зимой. Как вам такое? Второй день
подряд зимняя гроза грубо нарушала фитнес-нормативы Иры. С неба сорвались первые обжигающе холодные капли вперемешку с мелкими льдинками. Придется срезать путь, отклонить от хорошо известного маршрута, если не хочешь промокнуть и подхватить вируся. Вируся-вируся, перейди на понася. Затвердив любимую мантру, Ира свернула на главную улицу жилого комплекса. Издевка над барселонской Рамблой: вмурованные в крупную брусчатку диодные источники света, магазинчики разного калибра, калейдоскоп мелких архитектурных излишеств. Ни души. И без того малочисленные обитатели Тихих Горок упорно избегали главной улицы, создавая локальный вакуум в самом сердце закрытого городка.
Бледные раненые молнии, как покрытые фосфором подбитые птицы, садились на погасшие неоновые вывески и диодные фонарики, имитируя искусственное освещение, пытаясь наполнить кровью фотонные артерии улицы. Пародия на пародию на огни большого города получалась до того блеклой, что гонцы зимней грозы спешили скрыться с глаз, нырнуть под землю, оставив после себя благосклонную к путникам тьму.
Впереди чернел сугроб. Храброва остановилась. Над раздробленными ребрами брусчатки, над порванной предупредительной сеткой, над выпотрошенной полимерной трубкой нависла мешкообразная туша. Молнии не успевали освещать пространство, но мрак отказал Ире в милосердии, с безразличием палача удерживая занавес восприятия распахнутым. По черному мешку пробежала судорога, существо резко дернуло мордой, с хрустом вырывая пучок проводов.
Довольно. Мрак прекратил пытку, набросив саван на место раскопок. Новая стайка молний осветила пустую, как ей и полагается, улицу. Привидится же такое.
— Посылка, — уведомили сзади.
И послышится.
Если долго вслушиваться в тишину, психика наполнит ее звуками. Приглушенный кашель, тревожный шепот, скрежет передвигаемой мебели, мелодичный перезвон серебряных колокольчиков, утробное рычание. Озерская завертела головой. Акустическая атака то сходила на нет, оставляя гостей в полной тишине, то возобновлялась. Откуда ведет обстрел? Из-за стены, из коридора или изнутри многострадального мозга?
— Это Сара, — внучка Розы внесла не только ясность, но и графин с морсом. Пламя свечи превратило хрусталь в рубин, морс в кровь, стаканы в пульсирующие артерии. — Я закрыла ее в соседней комнате. Пусть протрезвеет. Достала уже со своими галлюниками. Она всегда не в меру общительная была, но после Аргентины её явно чем-то тяжелым по башке ударили.
— Когда ваша подруга вернулась? — насторожилась Озерская, и настал черед Игнатия пинать свою коллегу под столом.
— Под новый год. Она там пыталась наследство получить. Получила по полной программе. Сарочку типа кто-то все время преследовал. Я так и поняла, кто. Прикиньте, если Сара тупо мою бабушку испугалась. Они в аэропорту вместе два часа тусили, были дикие траблы с вылетом, Сара бабушку выручила.
Выходит, аргентинские маневры Розы и Сары совпадали. Обе особы прилетели слегка не в себе. Особенности климата?
— Сара выручила Розалию? Точно не наоборот?
— Точно, точно. У бабушки все счета заблокировали и вообще хотели арестовать. Сара какую-то адскую шнягу провернула, а она может проворачивать, и все утряслось.
— Так-таки утряслось?
— Да. Потом быстро растряслось обратно. У Сары начались закидоны. Мы с Ирой думали, что она нюхнула лишнего и это типо отходос такой. Я посоветовалась с бабушкой. Бабушка отнеслась очень серьезно, выбила для Сары пропуск сюда. Я обрадовалась: мне одной здесь страшно находиться. Радость была недолгой. Саруха наконец-то вырвалась из-под надзора своей авторитетной матушки. Гиперопека, все такое. Выжпсихологи, должны знать. А тут еще и наследство от отца, которых от Цили Абрамовны лет десять назад сбежал. Короче, Сара творила такое... Вы и представить не можете!
— Не можем?! — возмутился Игнатий и получил второй пинок.
— Не можете! Спорим? Идемте, я вам ее мастерскую покажу. Заодно познакомитесь. Тут все равно много комнат. Пусть Сара безумствует в одном просторном загончике, а не по всей квартире.
В мастерской не пахло ни красками, ни глиной, ни стружкой. Только чистым безумием. Самое светлое место в обесточенном доме. Во множестве расставлены свечи: ароматические, гелевые, парафиновые, церковные, масляные, фигурные. Освещающие каждую поверхность искривленного творческого пространства.
Кадки с экзотическим растениями, изрубленными в капусту. Света, привыкшая холить и лелеять всякие зеленые насаждения, ахнула.
— Сарочка боролась с синими розами, — скорбно усмехнулась Лиза. — Я хотела подарить бабушке что-нибудь такое в честь ее возвращения. Порылась в соцсетях, нашла зачетный лайфхак. Берем обычные белые розы, ставим в воды с синим красителем. Готово. Красивые синие розы. Бабушке цветы понравились. Она их разводить собралась. Удачи ей. А когда я Саре растрындела об этом пранке, начался ад. Кто же знал, что наша кудрявая овечка панически боится синих роз? Всю ночь она бегала по квартире, уничтожая комнатные цветы. Всю ночь ощипывала мой тропический рай, овца. Да, Сара? Не смутило, что в зарослях не было ни одного синего цветка? Вылазь. Тебя лечить пришли.
— Вообще-то мы ее уже... — Игнатий убедился, что боковой удар локтем у коллеги хорошо отработан. — Похоже, она не расположена к разговорам.
— Да нормас. Она всегда расположена. Сара! — Лиза пнула массивную дверцу шкафа. — Прячется там от глюков. Видите, ключа нет. Закрылась изнутри. Она и мне советовала в этом гробу отсиживаться. Такая типа: ой, Лизка, у тебя там так хорошо, полежишь среди шмоток в темноте и как заново родилась, крылатый назвал шкаф настоящей лазерной гробницей. Сара, вылазь, кому говорят!
— В правую дверцу было вмонтировано зеркало? Стоит полагать, к отражающим поверхностям ваша подруга питает такие же чувства, как к синим розам.
— Еще какие! Знаете, какое качественное зеркало тут было? Толстенное, здоровое, фиг поцарапаешь, а Сара прямо кулаками его раздубасила. Крови было дофига.
— Не возражаете, я немного поснимаю достопримечательности? — дождавшись равнодушного кивка пациентки, гипнотерапевт ухватил смартфон поудобнее и принялся фотографировать следы шестидневной войны Сары с безумием. Он явно убедил себя в чем-то важном, не предназначенном для ушей Светы и Лизы.
— Стены, — бросила Светлана.
Наскальная живопись пациентов представляет для науки особую ценность. Каждую весну в Озеро под конвоем привозили известного академика. Неделю он жил в отдельном домике со стенами, обшитыми пористым материалом. Потом приезжали представители оборонки, забирали профессора, а на прощание фотографировали испачканные стены. Находясь в частичном беспамятстве, старый ученый собственными фекалиями чертил настоящие контуры будущего. Его интеллектуальные высеры — в буквальном смысле — позволили совершить рывок в термоядерной энергетике, сверхпроводниках, квантовых вычислениях, теории эфира. Изыскания в последней области имели место, когда у академика случалось несварение.
— Сарочка, когда напьется, хватает черный маркер и рисует на всем подряд. Успокаивается, засыпает, просыпается, убегает, прибегает в ужасе, напивается, еще какую-нибудь фигню творит, снова рисует. Иногда по кругу. Иногда все сразу.
— Ну что, ударник гипнотического труда? — прошипела Озерская. — Доволен?
Игнатий не расслышал вопроса — слишком громко в его голове отряд печатных машинок отстукивал статейный марш. Им вторил щелчок затвора камеры в смартфоне. Великий гипнотизер сам находился под гипнозом каббалистических узоров, струящихся по стенам комнаты на, волнами вздымаясь к самому потолку, теряясь во мраке. Уроборосы, треножники, химеры, системы сфирот, фигурки людей и собак — все элементы композиции были сложены не из случайных штрихов, но из букв еврейского алфавита. У Сары получился настоящий оккультный комикс с сюжетом. Жаль, что сюжетные островки были унесены потоком бессознательных образов. Среди хаоса символов настойчиво заявлял о себе повторяющийся паттерн: айн ор. Перевод:
Нет света.