Глава 4
Ожил старенький синий телефон без диска. Лена возмущенно округлила глаза.
— Прошу прощения. Спецсвязь, — оправдалась Света. — Единственный телефон, который я не могу выключить, иначе нас всех тут повыключают. Слушаю.
— Вот. Говорит значит майор Белкин. Вы составили портрет?
— У меня прием.
— А у меня вот дети табунами пропадают!
— Сочувствую.
Трубка упала на держатели с тихим тук. Тук — отозвалось оконное стекло. Озерская не позволила себе нервно оглянуться в сторону окна.
— Скажите, Елена, ваш сын часто болеет?— переигрывая роль умиротворенной и умудренной опытом тетки, спросила она.
— Почти никогда. Два года назад серьезно простудился.
— Астма, аллергия?
— Нет.
— Кожные заболевания?
— Ни разу. А что такое?
— Нет-нет, все хорошо.
— И все же?
— Елена, я знакома с вашим семейством уже давно и знаю о вашем потомственном интересе к медицине. Почти вся ваша родня имеет медицинское образование...
— И ни один из нашего клана не работает по специальности. У нас более достойное призвание! — женщина гордо вскинула голову; седые человечки заплясали на медной сцене.
— А психосоматикой вы никогда не интересовались?
— Ее я постаралась забыть, как можно скорее. Постоянно начинаю искать у себя болезни. И нахожу. Приходится лечить. Так к чему вы ведете?
— К тому, что у каждой детской болезни есть своя функция. Это не просто слабость молодого организма. Ребенок, обделенный вниманием, болеет, чтобы исправить ситуацию. Его окружают заботой, о нем говорят, с ним общаются. Это мощная мотивация. И подумала, что...
— Что страх Димочка придумал, чтобы я с ним общалась! — закончила мысль Елена.
— Да, но с большой оговоркой. Ему помогли придумать страх.
— Ну еще бы! — саркастнула Ерофеева; ее подбородок судорогой повело к левому плечу, шея поворачивалась рывками, как на шестеренках.
— Я нарисовал! — Дима торжественно протянул Озерской свое творчество.
Светлана оторвала периферическое зрения от Лениной кататонии, положила рисунок перед собой, обхватила голову руками и как следует взъерошила свою и без того не вполне опрятную прическу. Бессознательное мальчика говорило с ней. Внешний мир заволокло туманом. Взгляд парил над изображением, словно ястреб, отрешенно созерцающий долину. Хищные птицы не ищут добычу. Они просто летят куда-то, величественно и бесцельно. Но стоит только чему-то на земле начать движение, птица без лишних раздумий выходит в пике. Все ниже-ниже, туманный образ обретает очертания, он уже рядом...
— Есть! — громкий шепот, от которого замерли мать и сын. — Покажи, откуда выползает чучелка.
Мальчик молча указал куда-то в угол рисунка, ничем не примечательный и никак не выделенный. Вместо мышки-полевки ястреб поймал прошлогоднюю газету, влекомую ветром.
— Тогда что здесь такое темное? — Светлана указала на грозное пятно около кровати.
— Шкаф.
— Он тебе не нравится?
— Он скучный. Там лежат старые вещи. Я туда не заглядываю. Там лежит чучело чучелки.
Озерская не сразу осмыслила услышанное. Чучело? Чучелки?
— Прости, я немного не понимаю тебя. Там вторая чучелка, которая означает смерть?
— Нет. Ничего она не означает. Это просто чучело.
— Из шкафа чучелка не вылезает?
— Нет. Только из своего темного угла.
— Ну как же я сразу не поняла! — Ерофеева закашлялась, выудила из сумочки бутылку минералки и судорожно отпила. — Мы же сами вместе с Димой сшили это пугало! Конечно, он теперь его боится.
— Сшили пугало? Зачем? — насторожилась Светлана.
— Надо было чем-то руки занять. Вот и сшили! — почти огрызнулась Ерофеева, но быстро овладела собой.
— И отнесли в дом?
Вопрос вызвал у Лены новый приступ сухого кашля и плохо скрываемой ярости. Глоток воды.
— Простите, кукурузных плантаций не держим.
— Понятно, почему не на улицу. Но почему именно в шкаф?
— Какая вам разница! — спокойствие давалось Лене со все большим трудом. — Просто так Дима может всегда сам убедиться, что чучелка неживая. Что мы ее сами сделали. Вот и все. Начинает бояться. Подходит к шкафу. Открывает. Видит свою дурацкую чучелку. Успокаивается.
С каждым словом нижняя челюсть Ерофеевой дергалась, словно женщина хотела подбородком клюнуть правую ключицу.
— Ничего не понимаю, — Светлана повторно взъерошила волосы. — Вы сделали пугало и Дмитрий его теперь боится?
— Ну конечно! — раздраженно подтвердила Лена и зашлась в приступе нервного сухого кашля.
Спасительная минералка закончилась. Чем сильнее Елена выходила из себя, тем спокойнее становилась Светлана. Она решительно игнорировала агрессивные импульсы пациентки, стараясь спровоцировать полный прорыв эмоциональной блокады. Вот только зачем? Света сама не знала.
— Ладно. Допустим, Дмитрий в своем воображении смог оживить пугало.
— Его лечить надо! — резким полумеханическим голосом прокаркала любящая мать. Подбородок горделиво задрался, увлекая за собой все лицо, заставляя шею напряженно выворачиваться.
— Вы и пытались его вылечить. Для этого вместе с ним смастерили пугало. И поставили к Диме в шкаф, чтобы он не боялся чучелку. Правильно?
— Конечно! Я же мать. Я должна заботиться о сыне.
— Конечно-конечно. А почему ваш сын стал бояться чучелку?
— Потому что в шкафу появилось пугало.
— Так что же появилось раньше? — голос Светланы звучал как никогд проникновенно. — Пугало или чучелка?
Ерофеева закатила и наполовину закрыла глаза. Застрявшие на неудобной позиции веки часто дрожали.
Озерская решилась на отвлекающий маневр.
— Елена, вы любите паззлы?
В ответ — злобное нечленораздельное бормотание.
— Дмитрий, можешь разрезать свою картинку? — Светлана достала из выдвижного ящика ножницы и протянула мальчику.
Дима принялся радостно и старательно кромсать рисунок на косые полоски. Материнский припадок ничуть не смутил его. Привык?
Лишний раз Озерская убедилась: настоящие пациенты редко приходят сами. Их приводят пациенты мнимые. Только по-настоящему близкий человек готов взять на себя роль приманки, расцвести букетом неврозов, признать себя больным — лишь бы вместе с собой завлечь к врачу истинный источник психоза.
Когда приходит женщина, приводит мужа, отца или ребенка, говорит: "Ему нужна помощь", то их действительно надо спасать. От этой женщины. Другой вопрос — почему мужчины терпят близость с этим психопатическим генератором. Психоз затягивает, увы. Кому-то нездоровая атмосфера попросту нравится. Кто-то разумно решает сделать ноги, как бывший супруг Елены. Лишь у ребенка нет выбора. Что же тогда делать психотерапевту? Как не выдать своего знания? Делать вид, что ничего особенного не произошло.
Светлана перемешала кусочки бумажной головоломки и жестом пригласила к столу Елену. Затравленно глядя на психотерапевта, та взялась за реставрацию. Ее движения были заторможенными, механическими, неуверенными. Как будто из проржавевшей швейной машинки пытались выжать сложный узор. Чучелка была ее собственным страхом? Восприимчивый Дима стал лишь рупором для душевных криков своей матери?
Озерская сильно пожалела, что Игнатий сейчас был занят. Он бы без труда стабилизировал пациентку, включив метроном. Впрочем, Елена справилась с погружением в транс самостоятельно, демонстрируя склонность к самогипнозу.
Наиболее глубокий транс вырастает из самогипноза. Сплавляться по огненной реке пограничного состояния лучше вдвоем. Игнатий запустил стоящий на столике метроном. Пусть это будет анданте. Нет, чуть медленнее. Еще чуть‑чуть. Размеренно, немного уныло, но не умирая, не затягивая. Как песни Щербакова. Школяр в объятьях младой Гертруды дремал на левом своем боку...
– Во сне вам рисовались груды песка. Не к марш ли броску? – обратился к метроному гипнотерапевт.
Соколова в который раз подумала, что врач ей достался не совсем здоровый. Но куда деваться? Ей самой сейчас грезилась бескрайняя пустыня под ночным небом. И шли по песку верблюды. Девушка притихла, бессознательно подстраивая дыхание под щелчки метронома.
– Вслушайтесь. Зачерпните полную горсть песка. Ощутите, как он утекает сквозь пальцы. Утекает. Утихает. Утихает. Стихает...
Аннушкин не сомневался, что пациентка вновь увидит знакомую алую пустыню. Это же Щербаков, это ритм далекого каравана.
– Один верблюд пришел. Второй верблюд пришел. Третий верблюд пришел. Весь караван пришел.
Сара дышала. И находила в ритме своего дыхания необъяснимое наслаждение. Ее руки заскользили по телу, устремляясь к промежности.
– Вы ничего не слышите. Тишина все плотнее. Вы устали от тишины. Один верблюд устал. Второй верблюд устал. Третий верблюд устал. Весь караван устал.
Соколова медленно падала сквозь небесную тьму, погружаясь в свой любимый мир. В ее мире была лишь тьма, песок, ветер. И далекий караван, идущий из одной бесконечности в другую бесконечность. В иную.
Игнатий набросил на пациентку саван гипнотического транса, сменив вкрадчивый шепот на властный императив.
– Мир меркнет!
— И все ярче разгораются крылья крангела над твоим меркнущим миром, дочь Ицхака. У тебя нет выбора. Ты либо отдашь мне свитки, либо утонешь в океане безумия. Ты висишь вниз головой, и пески Хроноса обволакивают тебя. Тело твое, как прополис. И северный полюс растает под нижним бельем. Время не на твоей стороне. Подчинись и уйди с исторической сцены. Не мешай серьезным людям решать свои проблемы.
Демонолог неотрывно смотрел на двенадцатый аркан. Зрачки разверзлись бездной. Слезы, черные и маслянистые, с шипением падали на раскаленный алый
песок струится сквозь пальцы. Темно‑красный, мелкий, горячий. Тьма. Безмолвие. Обжигающий ветер касается плеч. Вся жизнь превратилась в пустыню. И нет в этой вселенной никого, кто бы разделил с Саррой ее бездонную печаль. Тоску по дальним мирам. Жажду тайных знаний и откровений.
Стоит ей только пожелать, и мрак обретет очертания. Щелчок метронома – и мир расколется на множество осколков. Достаточно одной мысли, пущенной в небеса подобно стреле – и тени растают во мраке. Но только где это бесполезное небо? Его нет, ибо Сарра сотворила только пустыню.
Ее мир. Ветер и песок. Здесь ничто ей не угрожает.
Сесть на вершине бархана и слушать.
Мрак надежно скрыл от праздных глаз богатство маленькой вселенной. Если кто‑то ворвется сейчас в ее грезы, то ни за что не разглядит верблюдов, утопающих в алых песках Сарратога. Ночь, спасительная беззвездная ночь, не выдавай моих тайн! Пусть люди думают, что здесь нет ничего интересного. Пусть сама Сарра забудет о древних свитках.
Сарра слушает. Тяжелая верблюжья поступь приводит в движение всю пустыню. Ее мир волнуется. Караван не оставляет следов. Никто не может выследить верблюдов, обвешанных книгами, манускриптами, чертежами в кожаных футлярах.
Это ее чертежи, ее рисунки. Она не отдаст их ни красному ангелу, ни страннику в белых одеждах.
Ветер со свистом бьет Сарру в спину, сбивая с бархана. Вовремя. Огненное крыло касается вершины, но разочарованно тает во мраке, потеряв добычу. Сарра кубарем летит вниз, увлекая за собой плоть пустыни. Растянувшись на спине, у подножья песчаного холма, она понимает, что не одна. Это больше не ее мир.
Возвращается на вершину. Там, где чье‑то крыло коснулось земли, алый песок оплавился, став зеркалом. Сарра видит свое отражение. И отражение может видеть Сарру. Презрительный взгляд бездонных зрачков устремлен в ее душу.
В зеркале отражается небо. Но в ее мире нет неба! Есть только мрак. Зачем кому‑то нужно небо? Чтобы видеть солнце. Но в ее мире нет солнца! Есть только ветер. Зачем ей солнце, если его лучи разорвут спасительный мрак? Ей не нужно солнце! Завеса тьмы да укроет караван.
Солнце не взойдет. Это ее мир. Никто не разрушит завесу.
На востоке хор римских всадников затянул молитву. Погонщики откликнулись было, послав встречную песнь, но умолкли, потрясенные нездешностью песнопений. И ускорили шаг, спеша слиться с тьмой.
влюбленный в бездну, я молюсь рассвету,
В ее мире нет солнца, нет рассвета! Какая сила заставляет небо светлеть?
касаясь крыльями стального небосвода
В ее мире нет неба! Какая сила рисует линию горизонта?
я Крангел, я туман стокрылый
В ее мире нет тумана!
я памятник распавшихся империй
В ее мире нет ничего, кроме песка, ветра и тишины. Замолчи!
я вестник войн, бессмысленных и диких
Крылатая заря пронеслась над караваном. Верблюд, застывший на вершине бархана, с любопытством вытянул свою длинную мохнатую шею. Чей силуэт скользит в небе?
я призрак умирающей надежды
Верблюд увидел восходящее солнце. Краешек кровавого светила отразился в водянистых мудрых глазах корабля пустыни. Свет иссушил верблюжьи слезы, верблюжью кровь, верблюжью душу. Животное поперхнулось раскаленным воздухом, но продолжало по инерции выворачивать шею, пока шкура не лопнула по швам. Верблюд рассыпался на куски. К подножью склона скатилась верблюжья лапа.
ветер, ты приносишь пепел
Один верблюд издох. Второй верблюд издох. Третий верблюд издох. Весь караван издох.
с пустошей, обласканных пожаром
В ее мире больше нет каравана, уходящего во мрак? Так быстро. Кто сотворил такое? Сара задумчиво подобрала верблюжью ногу. Отличное оружие ближнего боя. О чем она только думает?
он нежнее бархата и шелка
Сарра зачерпнула полную горсть песка, чтобы насладиться жаром каждой песчинки. Она больше не одна в этой безмолвной вселенной. Страшно? Немного. Но ей так наскучило одиночество. Не уходи, стокрылый. Может, ты высушишь и мои слезы? Только не увлекайся, а то получится, как с караваном. Впрочем, и это дело поправимое. Сарра сжала ладони. Песок согревал, резал кожу, смешивался с кровью.
Один верблюд воскрес. Второй верблюд воскрес. Третий верблюд воскрес. Весь караван воскрес.
В путь отправился новый караван. Его погонщики бдительны и молчаливы. Услышав далекую молитву, они не ответят, но поспешат скрыться в пелене мрака. И никто не настигнет ее каравана. А если и настигнет, она создаст другой. Блага и справедлива Сарра, потому даст закон согрешающим в пути. Она дура с мелированными кудряшками. Дуры хорошо учатся на своих ошибках.
Сарра встала на колени, подставляя обнаженную спину горячему ветру. Зачерпнула новую горсть песка. Барханы пришли в движение, унося свою повелительницу к восточному краю пустыни. Туда, где чуждая сила созидала свою реальность. У горизонта показались очертания разрушенного храма. Там, в самом сердце руин, человек в белом молился рассвету.
я разрываю договор Исхода
Но ни хор чуждых голосов, ни лучи чуждого солнца, ни касания чуждых огненных крыльев – ничто не сорвет покров тайны.
стираю с душ клеймо Завета
Со стороны руин тянутся струйки дыма. Ветер не может прогнать их. Жгут не ладан и не сандал. Кустарник, цветущий синими розами, подарил свои ветви алтарю. Аромат горького миндаля душит Сарру.
к служению адептов призываю
Солнце преломляется в зеркальной призме дыма. Рассеянный свет не боится мрака. Ангел видит очертания нового каравана. Он летит туда, спеша вновь продемонстрировать свою иссушающую власть.
я миг, который длится вечность
Он забыл. Это ее вселенная. Ей достаточно просто тряхнуть кудряшками. Расправив плечи и упиваясь ударами плетей огненного ветра, Сарра разжала ладони и бросила горсть песка вверх. Ветер подхватил песчинки и потащил их на юго‑восток, наперерез жадному дыму, навстречу грозному взору красного ангела. Как снежный ком, как горный обвал, как фотонная лавина, стайка песчинок ведет за собой всю пустыню. Спешащего к каравану ангела накрывает песчаной бурей.
Пустыня поглотила его, не пощадив ни небосвода, ни солнца. Ловушка захлопнулась. Это опять ее вселенная. Сотворенная пустыня выполнила свое предназначение и была принесена в жертву. Нет больше ни песка, ни мрака, ни каравана. Остался лишь ветер. Обжигающий ветер по имени Сарра.
– Сара, Вы можете просыпаться. Один верблюд ушел. Второй верблюд ушел. Третий верблюд ушел. Весь караван ушел. Сара!
– Вам лишь бы верблюдов считать, – сладко потянулась девушка.
– Что вы видели?
— Пыльная буря в щи распидарасила стокрылого чебурека. Норм?
– Думаю, да. Но...
– Зазвездись, – прошептала девушка, погруженная в свои ощущения. – Мне больше не нужен мозгоправ?
– Я конечно могу посоветовать профилактический визит в пятницу, но вы ведь вряд ли придете без явной необходимости?
– Да, я такая! – игриво подмигнула пациентка и, тряхнув мелированными кудряшками, выбежала из кабинета, едва не сбив с ног случайно проходившую мимо Леру.
Игнатий глубоко вздохнул, испытывая смесь раскаяния, облегчения и разочарования. Перспективный эксперимент хэппиэнднулся. Запах победы и научных открытий улетучился, уступив место горькому миндалю и розовому маслу. У кого такой изысканный одеколон? Явно не у Сары.
Гипнотерапевт протянул руку, чтобы остановить метроном, но к его удивлению маятник застыл в промежуточному положении, слегка подрагивая.
— Guten, как моя жизнь, Tag, — поздоровались из кресла, повернутого к Игнатию спинкой. Врач видел только запястье в черном манжете, рукав белого пиджака с пуговицами в виде костыльных крестов и зажатую между средним и безымянным пальцами тлеющую сигару.
— Вы по записи? — забыл о манерах Аннушкин.
— Я по grosse Not. Ваши эксперименты мешают моим. Перестаньте убеждать несчастную девушку в том, что меня не существует.
Кресло развернулась к окну задом, к Игнатию передом.
Светлана повернулась к Елене затылком, к мальчику лицом.
— Дмитрий, помнишь, ты сказал, что две чучелки означают смерть? — шепотом спросила Светлана.
Самодельная бумажная головоломка загипнотизировала пациентку не хуже, чем это сделал бы Аннушкин после долгих кривляний и уговоров проявить свое мастерство. Приманка сработала. Несколько минут Ерофеева будет погружена в беспорядочное перекладывание частей рисунка.
— Помню. Я очень боюсь, что их две станет. Две чучелки значит смерть, — слова мальчика обретали вес оккультной формулы. — Первая чучелка это угроза. Это значит, что скоро обязательно будет вторая. Но тебя уже не будет.
— А когда появится вторая чучелка? — наконец-то правильный вопрос. Где раньше была твоя хваленая интуиция, Светлана ты Александровна?
— Когда закончатся таблетки от головы, — грустно сообщил Дима. — И лысый доктор их больше нам не даст, потому что мама больше не пойдет к этому доктору.
— Дмитрий, ты уже взрослый мальчик. Пообещай мне, что не будешь пить эти таблетки. Я поговорю с твоей бабушкой. Слушайся ее, она хороший человек.
— А я и не пью таблетки. Их пьет мама. И когда они закончатся, появится вторая чучелка.
— Ты хочешь сказать, твоя мама превратится в чучелку?
— Нет. Мама сделает вторую чучелку из меня, — серьезно и спокойно сообщил юный психиатр.
Правда — это не лучик света в темном лабиринте, а светошумовой граната. Связка светошумовых гранат. Взрыв на военном складе.
— Вы что мне подсунули?! Это шутка такая?! — Ерофеева отскочила от паззла как ошпаренная. — ВЫ! Хотите из меня сделать дурочку?! Я не психопатка какая-нибудь! Зачем вы подменили рисунок?!
Ерофеева орала так, что окно жалобно брякало в ответ, умоляя больше не беспокоить его таким ужасным образом. Стекло успокоилось лишь когда с улицы в него постучали. Тук. Вместо уставшей бизнес-леди в кабинете бушевала фанатичная анархистка, сболтнувшая лишнее на допросе у доброго следователя.
— Прощайте, Светлана Александровна! Не думала, что в таком приличном месте засела такая форменная шарлатанка! Я сегодня же поеду к Ерванду Оганезовичу. Пусть выпишет нам самое сильное лекарство.
И действительно, пусть выпишет, да посильнее. Озерская прикусила язык. У нее отобрали спасательный круг самообмана. Оставалось только потонуть в океане гротескных образов и сумрачных предчувствий. Время сеанса закончилось, и лишь под занавес было сказано главное: правда. Но что делать с этой правдой теперь? Надеяться, что это странное семейство придет снова. Надейся, Света.
— Но маааам...
— Никаких мам! — Елена подхватила сумочку, открыла дверь и ошарашенно отступила на шаг назад. — Ой...
— Ну как это никаких мам? Мам много не бывает!
В дверях стояла пожилая дама, старомодно, но изысканно одетая. Под ее глазами уже давненько обосновались темные мешки, которыми она смотрела прямо в душу провинившейся дочери. Таинственно поблескивали рубины на многочисленных перстнях. Вместо ожидаемого аромата французских духов за фрау увивался запашок черного-пречерного табака.
— Бабушка! — радостно закричал Дима.
— Привет, родной.
— Розалия? — Светлана лихорадочно пыталась вспомнить сегодняшнее расписание. — Очень непривычно видеть тебя здесь. Ты по записи? Или просто решила поддержать родственников?
— Светочка, разве сейчас что-то может быть просто? Записалась по телефону. Ох и деревянная кукла сидит у тебя на ресепшене. Кругом сплошное безумие! Отпусти скорее моих несчастных потомков! С Димой все в порядке, а Элене просто нужен отдых. За ней присмотрит мой секретарь.
— Маман, я...
— Элен! Ты сама сказала: никаких мам. Ваше время вышло. Подожди меня в холле.
Дверь за мальчиком и Еленой закрылась.
Роза Соломоновна обессилено опустилась в кресло.
— Чаю? — догадалась Светлана.
— Только по твоему рецепту, — прикрыла глаза дама и провалилась в полудрему, пока Озерская доставала чашки, чайник, заварку и главный компонент.
— Знаешь, Розалия, я не имею права обсуждать пациентов с кем-либо. Особенно с родственниками... — миниатюрный столик передвинулся из угла к креслам и приготовился к ритуалу дружеского чаепития.
— Неужели ты думаешь, что я буду тратить столько времени на дорогу ради той информации, которую уже знаю? И которую знаешь ты. Это же все при мне происходило. И происходит. Надеюсь, у вас тут нет пожарной сигнализации, — не открывая глаз, Роза принялась набивать черным-пречерным табаком потрепанного вида трубку, единственного невредимого свидетеля всех ее закулисных разговоров. Альтберг сделала суровый моряцкий затяг. — Приятное воспоминание из Аргентины. Табак без всяких примесей, ароматизаторов и прочей акробатики.
Светлана поняла: ее старая знакомая пришла в качестве пациентки. Значит, скоро пойдет черный снег. На горе засвистит стая раков. Или пингвинов. Неужели это тот самый шанс дважды попытать удачу во взломе хитроумной шкатулки семейного психоза? Но как не хотелось этим шансом пользоваться! Страх, не открывай личико. Страх, ты уже был назван по имени. Не заставляй лечить тебя дважды.
— Ее творчество? — Розалия бросила брезгливый взгляд на бумажную мозаику, так и не убранную с большого стола. — Не удивлена. Хелена последний месяц только и делает, что рисует. Безвкусно, криво, грубыми мазками, без всяких правил композиции. Но что-то в ее мазне заставляет ходить и оглядываться. Тут она постаралась на славу. Ну и физиономия...
Светлана наконец-то удосужилась посмотреть на паззл, на эту последнюю каплю в аффектной чаше Елены. Из хаоса жирных черных линий глазело чье-то лицо, если можно было так назвать этот гротескный образ. Нечто мерзкое, злобное, перекошенное, сшитое из лоскутов плоти и политое смолой. Образ, сотворенный не перепуганным мальчиком, но его заботливой матерью.
— Видишь? Неизвестно, что она может сделать с Димой. Со мной.
Альтберг снова затянулась.
— Согласна. Состояние Елены вызывает серьезные опасения.
— Да при чем здесь Элен?! Разве в ней дело? — Альтберг зажмурила один глаз и устало посмотрела на дно своей чашки. — Нам всем не дает покоя эта мерзкая чучелка. Каждую ночь прыгает по коридорам особняка, роется в шкафах и противно хихикает, чтоб ей пусто было.
В кресле было пусто. Проснувшись от коматоза, щелкнул метроном. Тук.
Игнатий рывком открыл окно. Не мог же визитер появиться и удрать таким экзотическим способом. Абсурд. Тем не менее, от клумбы тянулась, убегая к озеру, свежая цепочка идеально круглых следов. И никого. Быстроногий, однако, гражданин. Над протоптанным маршрутом пролетел квадрокоптер. Ну слава богу. Охрана уже озаботилась этой проблемой. В клумбе кто-то завозился.
— Здравствуйте, Семен Леонтьевич!
— Ась? — из сугроба выглянул дедок в белом маскхалате. — Вот загадка конская! Меня видно?
— Вас видно. А вам что-то было видно? Никто в сторону озера не пробегал?
— Никак нет.
— Точно?
— Точно, точно. Тут все направления простреливаются. Нарушителю пришлось бы прямо по моей голове пробежать. Был значица один случай с проректором Тимирязевской академии, мерзкий тип был. И сынишка весь в отца. Сорванец редкостный. Рослый не по годам, сильный, наглый и тупой. При академии еще музей был, так этот малолетний бандит оттуда экспонаты повадился воровать. Когда у них на квартире обыск провели, то столько добра описали. А жили они... Там улица еще с таким названием говорящим. Как же... Забыл. Так о чем энто я?
— О том, что либо у нас по территории кто-то бегает, либо нас всех лечить надо.
— Ну это дело ясное, — смотритель уверенно согласился с обоими вариантами и попытался поймать шустрое воспоминание за хвост, но Игнатий поспешил ретироваться.
В холле прохлаждалась без дела стажерка.
— Светлана еще? — Игнатий считал ниже своего достоинства тратить лишние слова на Леру.
Девушка отплатила взаимностью, молча кивнув и уткнувшись в смартфон.
В смартфоне отражалась острозубая улыбка, черный ворот рубашки, расширенные зрачки и крыша, любезно принявшая на себя вес боевого вертолета. Демонолог стоял на краю, наблюдая в черное сенсорное зеркало, как из кабины выпрыгивает Янковский с калашом в руках.
— Вы сегодня zu früh. Предупреждать надо. Я бы хоть себя в порядок привел, песок из-за шиворота вытряхнул.
— Так это правда? Кремль теперь приглашает австрийских шпионов, чтобы собирать компромат?
— Меня не интересует компромат. Меня интересуют уязвимости в системе. Вы, в некотором роде, ein Systemsteil. И не просто Teil, не просто винтик, а здоровый болт. Ваше прошлое — уязвимость. Вы выставили своё Vergangenheit за дверь чертогов памяти. Теперь прошлое просится обратно, ждет, приходит по ночам, стучит в окно. Тук.
— Откуда, черт побери... — Станислав снял оружие с предохранителя.
— Разберитесь с прошлым. Либо приручите, либо уничтожьте, либо отпустите на волю. Не оставляйте хвостов. Висеть вверх ногами вам не к лицу. Повешенный — не ваш аркан.
Олигарх зажмурился. Счет до пяти. Вдох.
— Завершите терапию, пан Янковский.
Очередь. Выдох. Глаза открыты. На крыше
— пусто. Чтоб им всем пусто было, — заевшей пластинкой поскрипывала Альтберг. — В голове пусто, за душой пусто, в сердце пусто. Почему нельзя сходить с ума поодиночке? Обязательно это делать всей семьей? Утешает, что обе мои дочери попали в надежные руки.
— Если ты о Смирнове, то я бы не назвала его руки надежными и вообще обрубила бы при первой возможности.
— Светочка, ты плохо знаешь Ерванда, он по-своему талантлив. И вообще я не о нем толкую, а о тебе, родимой.
— Ах, обо мне. Ну спасибо на добром слове, — Озерская пригубила чая. — Только вынуждена разочаровать. В мои руки попалась только одна твоя дочь.
Розалия испытывающе уставилась на собеседницу поверх оправы из носорожьего рога.
— Света! Ушам своим не верю. У тебя маразм начался раньше, чем у меня? А вчера кто у тебя был?
— Вчера была одна клиентка, — о визите Янковского врач благоразумно умолчала. — Разве это?
— Разве! Разве это моя младшенькая, Хелена. Они обе Елены, но у нас в семье принято называть старшую Элен, а младшую Хеленой. Во избежании путаницы, comme on dit.
— Комонди, комонди. Никогда бы не подумала. Симптоматика нетипичная, comme бы это dit, для ее статуса.
— Все так плохо?
— Наоборот. Абсолютно стандартная ситуация. Стандартная для чьей-нибудь среднестатической избалованной женушки, но не для деятельной волевой особы.
Уклончивый ответ явно не устроил главу обеих семейств. Взгляд поверх очков стал настолько испытующим, что даже мешки под глазами пожилой фрау потяжелели. Она была готова забодать роговой оправой.
— Светочка, ты же понимаешь, что у тебя нет выбора. Расскажи, что с Хеленой.
— Там и рассказывать особо нечего, — честно призналась Озерская, разводя руками. — Компульсивные покупки, периоды затяжной депрессии. Я уверена, что имеет место еще и легкое пищевое расстройство, но твоя дочь уверяла, что у нее все нормально с питанием.
— Покупки? Депрессия? Впервые слышу. Хелена целыми днями разгуливает у вас тут неподалеку. Вместе с какими-то малолетками ловит этих, как их...
— Покемонов! — внезапная догадка заставила Светлану впервые правильно выговорить непривычное словечко.
Альтберг скорбно и сдержанно кивнула.
— Розалия, а ты уверена, что Елена, которая Хелена, проводит много времени в Тимирязевском парке?
— Конечно! Я еще не выжила из ума. По крайней мере, мой секретарь точно не выжил. Он присматривает за моим семейством и докладывает обо всех подозрительных перемещениях или странных привычках моих дочерей. Вот и он, легок на помине. Минуту, — Альтберг распахнула телефон-раскладушку и, щурясь, нажала зеленую кнопку. — Что такое, Эмиль? Что с Лизаветой? Как это понимать? Звони Ерванду, пусть готовит палату. Приглядывай за Димочкой.
Фрау захлопнула телефон и стала медленно оседать в кресле.
— Розалия! — Света дернулась к тумбочке с лекарствами, но была остановлена величественным жестом умирающего вождя мирового пролетариата.
— Слушай меня внимательно. Лиза в опасности. Все наше семейство в опасности. Смирнов, которого ты так ненавидишь, меня спрячет. Мы с ним давно обговорили все детали. Ты сейчас бросаешь все дела и едешь к Лизе. Верхняя Лиходеевка, четвертый дом, четвертый этаж. Эмиль,.. — Альтберг стала судорожно хватать ртом воздух.
— Твой секретарь, да, Эмиль, я поняла, — еще один бросок на аптечку, отмененный по отмашке Розы Соломоновны.
— Перестань уже мельтешить и слушай. Эмиль объяснит, как доехать. Потом в особняк. Второй этаж. Мой кабинет рядом с оранжереей. Патефон. Это важно. Привези...
Лучше бы Светлана меньше слушала и больше мельтешила. Альтберг потеряла сознание и теперь была похожа на чучело грозного кондора, попавшего на сеанс таксидермии к творцу упоротого лиса.
— Светлана Александровна! — в дверях показались двое сотрудников службы безопасности и прикрепленные к "Озеру" медики с носилками. — Звонил Ерванд Оганезович. Сказал, что вы осведомлены. Срочная транспортировка и сопутствующая медицинская помощь.
— Грузите, — устало махнула рукой Озерская.
В том, что Розалия в очередной раз лишит смертушку властных полномочий, никаких сомнений нет. Выкарабкается. Старая адмиральша преодолеет шторм, ограбит очередной фрегат, возьмет в плен политических оппонентов, откроет и тут же закроет два вторых фронта. Задача Светы: по-дружески прикрывать с фланга. И начать операцию прикрытия она планировала вовсе не с Лизы, по которой еще не поступило ни байта информации.
– Майор Белкин слушает, – раздался в синей трубке грубый голос.
– Я составила психологический профиль, – встречное отсутствие приветствие.
– Вот мне по барабану, хоть в профиль, хоть в анфас. Портрет готов?
– Да.
– Вот! Другое дело, гражданка Озерская! Значит, пишу. Кого нам искать?
– Диктую. Мужчина, лет сорока, достаток ниже среднего. Одет не по погоде. Ботинки испачканы глиной. Небритый. Работает учителем географии.
– Вот не понял. Почему значит географии?
– Потому что садист. Что тут непонятного? В конце концов, кто из нас тут психолог?
– Вот. Значит, вы.
– Вот и значит я.
– Отлично. Действуйте. И поторопитесь. Вполне возможно, что он прямо сейчас обрабатывает очередную жертву.
– Вот советы отставить. За портрет значит спасибо. Будем работать. Отбой.
Озерская поморщилась и повесила трубку.
Аморальный выбор дается ничуть не легче, чем моральный. Главное – вовремя заглушить наивную совесть, которая так и не поняла великий секрет жизни: нам можно все. Озерская не для того стала лучшим психотерапевтом России, чтобы быть на побегушках у следователей. И не для того пациенты платили ей немалые деньги, чтобы потом ходить на малоприятные допросы.
Озерская пригубила чай. Виски определенно облагораживал безвкусное пойло колонизаторов. Эту чашу Светлана поднимала за чужое душевное нездравие. За исцеление через психоз, через избавление от всяческих запретов.
Елена Турбина, урожденная Альтберг, давно избавилась от всяческих внутренних запретов. Столовая в ее особняке целиком сделана из белого мрамора. Символ чистой, девственной, ни разу не пользованной совести. На стульях шкуры белых медведей, чтобы сидеть не так жестко и холодно. Белое великолепие вдохновляло и угнетало. Куда ты попал? В морг или в храм? На партийный съезд или на последнюю исповедь?
Единственным красным пятном были покеболы. Не виртуальные, а вполне реальные. Обыкновенные металлические сферы цвета флага Польши.
Женщина достала из сумочки новый шар и поместила его рядом с другими. Поежилась. В помещении ужасно холодно. А как еще прикажете следить за качеством мяса? Нежные ткани быстро теряют свои деликатесные свойства.
Какой же выбрать? Елена наугад схватила красно‑белый сфероид и надавила акриловым ногтем на кнопку. Тихо щелкнув, откинулась крышка.
Стараясь не заляпать мраморную белизну, женщина вытащила из покебола человеческое сердце. Главная мышца в организме идеально подходила по размерам своему металлическому обиталищу. Будь этот человек взрослым, черта с два поместилось бы.
Аккуратный укус. Несколько капель чужой крови, лениво ползущих к подбородку. Вкус сырого мяса, вкус жизни. Она жива. Какое счастье. Какая легкость. Какая ясность разума. И не надо бегать по бутикам в поисках новой коллекционной кофточки.
Тотальный внутренний покой. Хм, а эта врачиха с немытой головой знает свое дело. Надо будет к ней еще наведаться.
Еще один небольшой кусочек. Нежнейше. Еще? Хватит, пожалуй. Не так она воспитана, чтобы бездумно объедаться. В еде важно знать меру.
Все нормально у нее с питанием.
С воспитанием Сарочки ни у ее ашкеназской матушки, ни у отца-сефарда как-то не заладилось. Ирине волей-неволей приходилось брать на себя родительские функции. Вылавливать молодую подругу по клубам, отмазывать от полиции, конвоировать до квартиры Лизы, приводить в чувство, читать нотации — и это еще не самые сложные задачи. Труднее раз за разом внушать себе, что теплые чувства к непутевой девице лишены какого-либо иного подтекста, кроме дружеских с легкой примесью старшесестринских.
Но, скажите на милость, какая сила до боли сжимает ее сердце, когда на пороге возникает это мелированно-кудрявое чудо в полувменяемом состоянии.
— Опять этажом ошиблась? Давай я тебя доведу до Лизы.
Не выбиваясь из ритма играющей в голове музыки, Соколова замотала головой.
— Мееее. Ой, сорян. Мнеее. Нет. Ам. Блин. Нам. Нам надо бежать, Ирусик-шампусик. Мне надо, надо, надоело рисовать. Меня сторылый угандошит...
Шампусик не представляла, каков этот сторылый, но впервые слышала, чтобы Сара о ком-то говорила с таким уважением и священным ужасом, и склонялась к мысли, что всему виной прием веществ, несовместимых с шампусиком.
— Тише-тише. Спрячем тебя от твоего сторылого!
— У, наивная. Он из зеркала как хвать! — Соколова попыталась изобразить хватательный жест и чуть не упала.
— Обойдемся без резких движений. Давай я тебя отведу к Лизе.
— Да-да-давай, — девица о чем-то вспомнила. — Не-не-не, туда нельзя, там поставлена лохушка. Срангел туда попадет, а мы убежим.
— Подожди,..
— Жжжжжди меня и я вернусь. Развернусь. Два вернусь. Вывернусь. Ой. Разверни меня в сторону туалета. А то я прям здесь вывернусь. Куда? Туда? Блгдарю.
От звуков выворачивающейся Сары уши Иры сворачивались в трубочку.
Во всем доме снова вырубился свет. Темнота усиливала и без того яркие акустические ощущения. И зачем она связалась с этой взбалмошной мелированной бестией —
часто спрашивала себя
Озерская: зачем некоторым пациентам вообще нужен психотерапевт? Они приходят, что‑то рассказывают, игнорируют или высмеивают реплики врача, проблему решать не хотят. Но всего за час бессмысленной беседы с клиентом происходит метаморфоза. Былая депрессия растворяется, внутренние колебания затухают, уступая место маниакальным искоркам твердой решимости осуществить задуманное.
Таким самоисцеляющимся пациентам нужна не помощь, а немая индульгенция, особого рода зеркало, которое сгладит острые углы непокорного отражения. Это не исцеление, чаще всего – наоборот. Иногда лучше сделать последний маленький шажок за черту, чем долго и мучительно пятиться назад к привычному и дозволенному.
Переступая черту, пациент избавляется от страданий. То священнодействие, которым он встречает долгожданное безумие, может быть опасно для окружающих. Грызня между неврозом и психозом закончена. Трон достался последнему. Психика готова пировать, предаваясь нарциссическим грезам. Остается маленькая проблема. На психотическом пире дорогим гостям подадут их собственное мясо. Но это уже проблема не психотерапевта, а соответствующих служб.
— Соответствующие службы настоятельно рекомендуют нам снести Ховринскую больницу.
— Соответствующие чему или кому? — нахмурился великий реноватор.
— Кому, Семен Николаевич. Личная просьба Янковского.
— У меня указ президента. Тоже личный. Больницу не трогать.
— Дед в последнее время много указов раздает. Их кто-то исполняет? Чем мы хуже? Пусть указывает. Что он нам сделает? Отругает публично и махнет рукой. Вот если Янковский разозлится, то нам будет нечем подавлять революцию. У него такие арсеналы под контролем, Семен Николаевич, что нас ни Росгвардия, ни Росармия не спасут.
— Росканцлер бы спас. Надо было слушать этого городского сумасшедшего с книжками, — пробурчал мэр. — Когда там думцы с каникул возвращаются?
— А нету у них больше каникул. Демонолог верховному деду по ушам хорошо поездил. Собираются дважды в неделю.
— Ты глянь... И кворум есть?
— Поначалу не было. Потом несколько прогульщиков исчезло, пару кнопокодавцев застряли в лифте на два дня. Теперь ходят все, как на работу.
— Тяжелая работа. На кнопки давить. А нам тут приходится решения прорабатывать, утрясать, со всеми согласовывать и уже готовенький документ думцам сбрасывать. Пашем, как жуки в муравейнике. Ладно. Австрияк сам себе яму вырыл. Могарыч! Забеги к ним завтра и внеси предложение о сносе больнички. Примут без лишних проволочек. Учти, за последствия лично отвечаешь. Если тронешься умом, как миленький уедешь лечиться к Оганезычу. Он ведь у нас уже не театральный режиссер, блин. Он врач нафиг.
— Мы уже, БАР, не врачи. Мы экзорцисты. Когда торжественное сжигание дипломов и медицинской лицензии?
— Игнатий! Будь серьёзней. У девушки острое пограничное состояние. Мы обязаны помочь.
— Помочь скрытно пересечь границу?
— Игнатий!
— Всё, всё. Я сама мать Тереза. Кстати, а к кому Тереза, мать, сейчас едет?
— Мне позвонил секретарь Розалии...
— О! С этого и надо было начинать! Иначе я бы ни за что не поехал.
— Да? — нервно моргнула Озерская. – Посмотри с другой стороны. Тебе все равно нечего делать, твой уникальный клинический случай оказался фикцией. А тут что-то интересненькое. Считай, прозвучал звонок на второе действие.
Когда эта заядлая театралка в последний раз была на какой-нибудь модной премьере? Страшно вспомнить. Пора завязывать с психотерапией и посвятить время себе.
— Может, не на второе действие, а на антракт?
— Для Розалии и её родни антрактов пока не предусмотрено. Там с прошлого месяца не жизнь, а сплошная клиника.
— С прошлого века, если точнее.
— Игнатий!
— Ну не перевариваю я твою Розу.
— От твоего пищеварения никто не требует таких подвигов. Да, у тебя на сайте написано, что ты второй доктор Лектер, но это не делает тебя всеядным гипнотизером.
— Вспомнила тоже. Сайту лет больше, чем тебе.
— Игнатий!
— Ой, прости. Ну конечно же, ему меньше лет. Меньше раз так в...
— Игнатий! И вообще, мы не к Розе едем, а к ее внучке. Да что ты всё смотришь в этот навигатор? Упражняешься в гипнозе при каждом удобном случае?
— Пытаюсь понять, где эта внучка живет, — огрызнулся Игнатий. — Нет на карте твоего тихого холма.
— Не тихий холм, а тихие горки. Ты давай рули. Координаты финиша заданы, трасса свободна.
— Трасса свободна, конечно...
На столичных был вечер и ледяная корка после зимней грозы.
— В общем, что я поняла из разговора с Эмилем. Так секретаря Розы зовут.
— Догадался. Давай ближе к мозгу пациентки, а не к телу молодых секретарей.
— Игна!.. Короче. У Лизы индуцированная фобическая истерия с элементами бреда преследования, предположительно с вытесненной травмирующей констелляцией.
— Светлана Александровна, ну что ты опять неприличными иностранными словами выражаешься? — нарочито обиженный тон.
— Да вот же, дурында я старая! Конечно, речь не о диагнозе сейчас. У Лизы в квартире что-то поселилось. Сам знаешь, как это бывает. Кто-то скребется, из темноты смотрит.
— Конечно знаю. Сколько раз такую нечисть изгонял. Силой святых и животворящих нейролептиков.
— Игнатий! Ты как с цепи сорвался. Тебя никто не заставлял меня подвозить.
— Ах! Всегда знал, что ты бессовестно манипулируешь своими коллегами! – брови образовали страдальческий домик, — Мне везет на психиатрический экзорцизм. Не могу упустить такой лакомый материал для статьи о роли оккультных фантазий в патогенезе паранойи. Ты начала рассказывать про какую-то чучелку, которая бегает то ли за Розой, то ли за ее дочкой, то ли за внуком...
— За всеми понемногу.
— Изумительно. Семейная любовь к фобиям с мистическим содержанием?
— Сейчас не о чучелках речь. Почему ты не говорил, что пишешь статью про оккультные фантазии?
— Говорил.
— Когда?
— Каждое интервизионное чаепитие. Так, сейчас будет интересный маневр.
— Ну, если рассматривать паранойю как персекюторную атаку на фигуру матери-твоей-божьей-святые-образа-и-крест-тебе-в-петлицу-раком!!!
Маневр действительно был интересным. Озёрская от интереса вжалась в сидение и зажмурилась. Как бы она ни устала от собственной жизни, смерть представлялась ей ещё более скучным мероприятием.
— Можешь открывать глаза. Всё равно в ад тебя не пустят. Живи, мучайся, как все, — Аннушкин ободряюще похлопал коллегу по плечу.
— Надо будет заверить завещание, когда снова с тобой куда-нибудь поеду.
— Что мешает тебе держать водителя?
— Сама не знаю. У меня почему-то возникают стойкие ассоциации с содержанием диких животных в неволе. По этой же причине у меня нет прислуги.
— И поэтому дома всегда срач.
— Игнатий! А когда я в последний раз сдавала на права, то у инструктора был вид... ну, почти такой же, как у меня минуту назад. Только он громко молился.
— И его молитвы были услышаны. Я нашел удачный поворот. Через час будем на месте. С самом сердце промзоны, если верить навигатору. Верхняя Лиходеевка. Ты уверена, что адрес правильный?
— Уверена. Секретарь Розы прислал схему проезда. Можешь сам посмотреть.
Ты неправильно смотришь.
— Боишься уснуть за рулем?
Ты можешь его увидеть. Это опасно.
Игнатий тряхнул головой, отгоняя воспоминания.
— Уснешь тут, когда из глубин памяти подмигивает одна странная история. Случай из практики. Еще времен кибицовской ординатуры.
Научись смотреть правильно. Нужно только чуть-чуть заметить. Нельзя видеть. Смотри так, как будто песок насыпали в глаза, иначе их лишишься.
— Поделишься?
— Да ну, там сумбур какой-то. Я тогда был молодым и глупым...
— Как сейчас?
— Светлана!
Вот он пробежал. Ты был не готов. Ты его проглядел. Ты неправильно смотришь. Ты неправильно смотришь.
— Игнатий?
— Ничего не имею против своего имени. Долгая история.
— Так и дорога неблизкая. Выкладывай.
Аннушкин выложил кассетный диктофон и с опаской посмотрел на Кибица. Профессор не спешил бросать тонущему практиканту спасательный круг наводящих вопросов.
— Лазарь Израилевич, тут... — заминка, которая обычно влечет за собой пересдачу. Не в этот раз. Кибиц сам не знал правильного ответа. Потому что не было правильных ответов. Вообще ответов не было. Одни вопросы.
— Не торопитесь, Аннушкин. Случай особый. Подбирайте каждое слово. От этого зависит ваша дальнейшая судьба.
Бред пациента заинтересовал профессора гораздо больше, чем возможность в очередной раз устроить своему подопечному муштру.
— Я думаю, здесь мы видим...
— Слышим.
— Слышим персеверацию. Классический случай отказа от общения через навязчивое повторение.
— Классический?
— По форме, — мгновенно нашелся Игнатий. — Но не по структуре. Обычно отказ от общения обусловлен расстройством мотивации, когда субъекту не интересно взаимодействовать с нами и с окружающим миром. Однако этот пациент демонстрирует заинтересованность и общительность. Персеверация возникает исключительно как реакция на расспросы о страхе пациента.
— О страхе или о фобии?
— О страхе. Фобии относятся к конкретным объектам. Фобический объект выбирается произвольно, иррационально, но за ним скрывается реальный вытесненный конфликт.
— Это я и без вас знаю, Аннушкин. Но если здесь нет конкретного объекта, почему вы говорите о страхе, а не о беспредметной тревоге?
— Потому что аффект страха здесь движется по чрезвычайно узкому каналу фантазмов. Пациент боится, что его страх окончательно обретет форму, боится узнать что-то лишнее.
— Это вы, Аннушкин, боитесь узнать что-то лишнее! А пациенты очень детально и тщательно изучают структуру собственного безумия. Именно пациенты пишут нашу науку, редко приглашая врачей в соавторы. Кто вам сказал, что фобического объекта нет в реальности? Ваш повседневный опыт? Вот ему бы я не доверял ни в коем случае. Не только потому, что данный опыт ваш. Повседневное восприятие задыхается в золотой клетке психического здоровья. Патологичные личности бегут именно от нормальности, от повседневности. Их психическая реальность с беспощадной точностью высвечивает многие скрытые объекты и связи между объектами. Ведь что есть ваша или моя система знаний о мире? Картотека фактов и суждений. Пациенты же умудрились сложить из карточек мозаику. Господь знает, что такого они там разглядели. Надо только правильно смотреть. Пациент это и пытается вам втолковать! Эх, Аннушкин, Аннушкин, что же мне
— с вами делать?
— Да что хотите. Расскажите только, как вы меня нашли.
— По запаху, фрау, по запаху. Пока херр майор пытался взять след охотника, я пошел по следу жертвы. У камрадполицаев свои методы, у меня свои. Не пытайтесь изобразить удивление. Вы меня прекрасно понимаете. Зачем органы по шарикам рассовали?
— Так мясо лучше сохраняется.
— Оправдания. При ваших возможностях можно вообще не заботиться о запасах. Стоит только организовать гуманитарную миссию где-нибудь в Африке, и к вашим услугам всегда свежие внутренности голодающих детей. Боитесь глистов? Понимаю. Договориться с местным банановым царьком тоже не проблема. У царя есть свита, похотливая и плодовитая. За пол-лимона они сами приготовят и подадут к столу собственных лишних наследников. Да перестаньте кривиться, фрау. Или вы вьетнамских детишек предпочитаете?
Демонолог зашуршал страницами личного дела, грыз фломастер и жалел, что забыл трофейный югославский портсигар в подвале Ховринки. Турбина грызла ногти и жалела, что забыла разделочный нож в подвале особняка.
— Genau! В 2017 вы открыли в Малайзии гуманитарный центр помощи пострадавшим от наводнения. Через год закрыли. Мясо суховатое? Прошу простить мне глупые вопросы. Я в мясном плане полный дилетант, потому что питаюсь исключительно дарами моря, шоколадом, орешками и цитрусовыми. Widerfrage: зачем вам герметичные покеболы? Разве мраморного холодильника не достаточно? Там холод настолько собачий, что даже безногая собака ноги отбросит. Молчите, фрау? А я скажу. Вас пьянит запах крови. Чтобы не свихнуться окончательно, вы запираете лакомые куски в сфероиды, не пропускающие аромат наружу. Невинные жертвы источают резкий специфический амбре... Вам повезло, что сюда не сползлись сехметоиды со всей округи. Или дело не в везении? Может, кто-то грамотно выставил маскировочный периметр вокруг вашего особняка? Und?.. Молчание — самая циничная форма неблагодарности. Хоть бы спасибо сказали. Я два грузовика соли и цистерну розового масла извел.
— Что вам нужно?
Турбина была неглупой женщиной, чтобы, сложив пи и пи, получить полный пи. Австриец следил за ней. Неделю назад Елену разбудил запах розового масла, от которого мутило и закладывало нос. Демонолог знал о ее гастрономических пристрастиях, но своим друзьям-силовикам не сообщил. Учитывая, сколько чиновников и политиков было задержано без предупреждения, сколько активистов и правозащитников пропало без вести, сколько диаспор было выкинуто из страны, сколько скандальных телеведущих лишилось языка — в буквальном смысле. И все за каких-то десять дней антисодома. Но ее, серийную убийцу-каннибалочку, не повязали. Конечно, этому специалисту по контрреволюциям что-то от нее нужно.
— Информация мне нужна, что же еще. Вы у нас поддерживаете прямые контакты с потомственными аристократами. Не то что какая-нибудь княжна Волкова с купленной родословной. Вы вхожи в приличное общество, куда мне дорога заказана. Пока заказана. Поговаривают, — шур-шур-шур, — ан-nein, не поговаривают, а прямым текстом сообщают, что у вас тесная дружба с потомками Габсбургского дома, дальними родственниками последнего короля Богемии и Моравии и даже, кто бы мог подумать, с правнучкой личной экономки самого Хорти Миклоша. Понимаете, к чему я клоню?
Елена продолжала грызть ногти.
— Не понимаете? Тем лучше для вас. Спать крепче будете. Просто одолжите мне свой смартфон и ноутбук на недельку. Обещаю ничего не удалять. Ehrlich! И мы в расчете. Осталось только уничтожить улики. Сейчас усатый майор ищет небритого, неопрятного, некрасивого, неприветливого, неэстетичного учителя географии. Запомнили? Бойтесь учителей географии: они либо очень добрые и душевные, либо алкоголики и садисты. Золотой середины нет. Скоро Белкин сообразит, что озерная ведьма направила его по ложному следу, и начнет шмонать всех подряд. Приведите подвал и холодильник в порядок, чтобы у бывалого полицая не осталось к вам никаких вопросов. Давайте думать, куда убрать остатки вашей трапезы и выпотрошенные тела. Предлагаю договориться с вашей сестрой-собачницей. То-то ее лохматые подопечные удивятся, почувствовал в цивилизованном сухом корме знакомые нотки первобытной добычи.
— Только не к Элен!
— Warum nicht? — снова шуршание страниц, — Ах да, вы в давних контрах. Зря. Она застроила половину Сибири и Дальнего Востока стратегическими объектами, протянула транспортные сети по самым непроходимым тундрам, внедрила концепцию серых станций. Кстати, проект мы лично с отцом Никодимом разрабатывали. А чего добились вы? Удачно вышли замуж, потом удачно развелись, удачно вышли, удачно развелись, уда... Да сколько там еще страниц? — демонолог захлопнул личное дело. — Плохо, фрау, очень плохо.
Турбина пропустила упреки мимо ушей и принесла изящный посеребренный ноутбук.
— С телами разберутся знающие люди. Им не впервой укреплять фундамент биологическими добавками.
— Вот и славно. Главное, в Москву-реку не выбрасывайте. Оттуда регулярно кто-то возвращается.
Женщина посмотрела на австрийца с сочувствием. И этот рехнулся на почве политического кризиса. Или всегда таким двинутым был.
— Мы точно в расчете?
— Zweifellos. Но я бы строго рекомендовал вам упорядочить рацион.
— Я не смогу. Неужели вы не понимаете?
— Прекрасно понимаю. Но с этого момента пообещайте охотиться только на гламурных видеоблогеров, гопников и малолетних реперов. У них гнилая душа, но мясо-то в полном порядке. Только мозг употреблять не советую. Еще подцепите какую-нибудь заразу. И место охоты смените. Желательно, на другой город. Договорились?
Турбина кивнула.
— Вот и отлично. Не сомневался, что мы придем к общему штандарту, поэтому забыл не только сигары, но и фломастеры других цветов. Так что ставлю вам жирную зеленую галочку, — росчерк на обложке. — Папку дарю. Ваше личное дело вновь ваше личное дело. Все равно там ничего интересного.
— На мою сестру тоже такое досье есть?
— О nein! Элен же избрала благую участь и удостоилась целого аркана. Und jetzt разрешите откланяться. Меня ждут на думских слушаниях. Ровно в полдень я приду к ним в гости. Конечно, у них опять не все будут дома, а я возьму и приду. Вступлю в дискуссию со своей паствой.
Профессор Кибиц никогда не вступал в дискуссию с практикантами. Выходит, Аннушкин серьезно вырос в глазах пастыря. Этот клинический случай был его личным испытанием, восхождением на Голгофу. Сможешь ли ты погрузиться в мир безумца? И что ты сделаешь, встретив там опровержение рациональной картины мира? Останешься врачом? Или примешь сторону безумия?
Игнатий отмотал кассету и включил запись.
— Здравствуйте.
— Привет, доктор.
— Как вас зовут?
— Ты же знаешь.
— Это для записи. Если не возражаете, конечно.
— Значит так. Меня зовут Евгений Палыч. И я ебал твою мать.
— Хорошо. Итак, Евгений. Почему вы здесь?
— Я звонил людям. Это моя работа.
— Вы осознаете. что это приносило им некоторые неудобства?
— Конечно. Но иначе никак нельзя.
— Почему?
— Ты опух, что ли? Я должен был предупредить их об опасности.
— Вы обзывались и обещали вступить в половые сношения с их родственниками, живыми и мертвыми. Мало похоже на предупреждение об опасности.
— Ну... они не верили мне!
— Прошу вас, не плачьте. Мы сами можем их предупредить. Нам надо только знать — о чем?
— О картонном человеке.
— О фигурке человека, сделанной из картона?
— Нет, доктор. Никто его не сделал. Он сам по себе был и есть.
— Чем же он страшен?
— Он хочет, чтобы его увидели. И не хочет, чтобы его увидели. Он бегает где-то с краю, как белая точка, как бумажный журавлик. Ему нравится, когда его замечают. И не нравится, когда его замечают.
— Остановите, — профессор Кибиц рисовал в блокноте девятую по счету кляксу Роршаха. — Вас ничего не настораживает?
— Настораживает, — подумав, признался Аннушкин. — Меня многое здесь настораживает. Видно, что пациенту трудно общаться с людьми, но он преодолевает себя. Вся эта телефонная ругань — не более, чем жест бессилия, признание собственной беспомощности перед людским скепсисом. Он любит людей. И ненавидит их. Эту двойственность он проецирует на образ картонного человека.
— Хм. Признаться, я уж думал, что после многих лет обучения вы все-таки стали настоящим специалистом.
— А я не стал?
— Специалистом? Конечно нет. Ведь кто такой специалист? Это деревянный любитель исхоженных троп. Знаток правильных ответов. А вы больше любите вопросы, чем ответы, что не может не радовать. Любой дипломированный психиатр на вашем месте поленился бы изучать структуру истинных мотивов пациента. Чтобы признать за душевнобольным право любить и жертвовать собой... Для этого надо обладать особой смелостью.
— То есть я не провалил практику? Даже несмотря на то, что случилось во время дежурства?
— Пора бы вам уже отбросить эти школярские замашки. У вас, Аннушкин, боевое крещение состоялось, а вы и не заметили. Насладитесь сполна красотой чужого безумия. О формальной стороне вопроса позаботятся нужные люди. Поделитесь своими мыслями, не стесняйтесь. А то надоели все эти шаблонные цитаты из медицинских справочников.
Кибиц сам всегда требовал от практикантов именно шаблонных цитат из справочников.
— Хорошо. Делюсь мыслями, — перевел дух Игнатий. — Для ряда психозов характерно несоответствие содержания бреда и эмоционального фона. Обычно пациенты рассказывают о своих воображаемых преследователях с легкой улыбкой, располагая к себе и изо всех сил вовлекая собеседника внутрь бредовой реальности. Особенно в маниакальной фазе. Меня хотят убить родственники, хихихи, ой, какая радость. Вольнов не такой: он серьезен, когда говорит о важных для него вещах. Кроме того, система бредовых идей может разрастаться, укрепляться. Но резкая смена генеральной линии практически невозможна.
— На самом деле возможна, — поправил профессор. — На поздних этапах психика больного не справляется с нагрузкой, и целые куски сюжета начинают выпадать из выдуманной реальности. Как я понимаю, это не про наш случай?
— Не про наш. Высшие психические функции пациента, такие как речь или память, в целом сохранны. На момент госпитализации он находился в маниакальном состоянии. У него хватило сил отрезать себе часть ноги, не впадая в болевой шок. Все свои звонки он совершал, не обращая внимания на кровоточащую культю.
— И сколько звонков он успел сделать за один вечер?
— Около сотни. Вечером он провел себе ампутацию, всю ночь сидел у телефона и названивал по незнакомым номерам. И если бы случайно не дозвонился участковому Белкину, его бы так и не нашли.
— Поражает, не правда ли? Такое усердие.
— Довольно типично. Я хочу все же вернуться к смене сюжета и эмоциональному фону. Пациент одержим идеей картонного человека. Но одержимость эта не маниакальная, а обсессивно-компульсивная. Пациент боится своего творения. Его агрессия, звонки и ругань по телефону напоминают защитный ритуал, как при обычном неврозе. Полная конгруэнтность бреда и аффекта!
— Верно подмечено. Конгруэнтность бредового сюжета и эмоционального фона. А если взять его телефонную ругань как отдельный феномен. На копролалию не тянет?
— Не тянет. Его брань занимает вполне конкретное место в процесс общения. Пациент адекватно, с его точки зрения, реагирует на равнодушие собеседников. И удовольствия никакого от произнесения нецензурных слов не получает.
— Вот! Я не ошибался в вас, Аннушкин. Вы сумели найти в странных действиях больного стержень адекватности. Дальнейший анализ случая имеет смысл. Вот только я так и не увидел смены бредового сюжета.
— Давай уже сменим эту бредовую тему. Ты вроде протрезвела, а продолжаешь втирать мне про какого-то крангела.
— Ирусик, я не втираю. Когда я не бухаю, он еще ближе. Он говорит со мной.
— И что он там интересного рассказывает?
— Сейчас молчит. Я его типа под гипнозом пропесочила, но хз ваще. Ближе к рассвету начнет беспределить по новой стопудов.
— И что ты предлагаешь? Даже твой мозгоправ не смог его грохнуть. У меня нет киллеров, которые согласятся мочить воображаемого чудика. Они могут попытаться, взять аванс, даже отчитаться о проделанной работе, вместо фотки всучить чье-нибудь МРТ. Тебе от этого легче станет?
— Мне станет легче, если мы сбежим из города. Лизе бабушка домик подарила, и...