Одержимость

Леа всегда была гиперчувствительной — с детства ощущала чужие эмоции, как ураган, пробегающий по коже. После того как Г.И.Д.Р.А. поставила на ней эксперимент, всё стало куда хуже. Её эмпатия обострилась до предела: каждый вздох, каждый невербальный страх прохожего в метро — всё резало изнутри, будто иглы под ногтями.

Она перестала выходить из дома. Люди стали для неё как разбитые зеркала — опасные и ослепляющие. Она замкнулась, закрылась, испарилась для общества.

Пока однажды в её дверь не постучал Фьюри. Своей обычной прямотой он не стал уговаривать. Просто сказал: «У тебя есть выбор. Либо ты сгоришь от себя, либо станешь оружием, которое контролируешь сама.»

С тех пор она выбрала второе. И какое-то время… жила. Дышала. Почти не страдала.

Но любая светлая полоса заканчивается. Особенно если ты — Леа Кастекс.

Боб сидел на её кухне, в выданной одежде — её футболка и спортивные штаны, немного великоватые, но странно органично сидящие на нём. Он был похож на того, кто забыл, что значит чувствовать себя в безопасности. Пил чай с печеньем и смотрел в одну точку — взгляд стеклянный, как у человека, который видел слишком много и забыл, как это рассказать.

Леа наблюдала за ним с другой стороны стола, как за хрупким предметом, который нельзя трогать руками — только взглядом.

Да, он её интересовал. Не в том банальном смысле, в каком обычно описывают. Интерес был глубже, тревожнее. Она чувствовала в нём искру — теплую, яркую. Но каждый раз, когда она почти прикасалась к ней своей эмпатией — эта искра утопала в бездне. Как будто в нём жили два человека. Один — свет, другой — провал.

— Можно я задам тебе несколько вопросов? — Леа села напротив него, небрежно взяв печенье, чтобы разговор выглядел… мягче.

— Конечно, — его голос оживился, он даже выпрямился чуть-чуть. Но в следующую секунду чай в его руках будто стал горьким.

— Как ты оказался в этом эксперименте?

Секунда. Две. Тень прошла по его лицу, глаза стали мутными.

— Искал… что-то. Сначала наркотики. Потом — способ стать сильнее. Не таким, как был. Мне сказали, есть «программа», которая может изменить всё. Я подписал бумаги… а потом меня укололи. Дальше — туман. — Он пожал плечами, уткнувшись в кружку. — А потом… вдруг я очнулся. Всё было другим. Я — был другим.

— Мне жаль, — её голос был тихим, почти как прикосновение. — Но ты жив. И это — уже чудо.

Он вздрогнул, как от удара. Взгляд — испуганный. Но потом… на его губах появилась почти мальчишеская улыбка.

— Ты правда так думаешь?

— Думаю, — и добавила после паузы, — я это чувствую.

В комнате повисла густая, почти интимная тишина.

Позже, когда Боб устроился на диване, Леа принялась готовить для него постель. Подушка. Одеяло. Тёплый свет от ночника. Всё, чтобы хоть немного дать ему ощущение нормальности.

Он следил за ней. Не нагло, нет — скорее с изумлением. Словно она — не человек, а явление. Слово на языке, вкус которого он не может вспомнить.

Он чувствовал странную тягу к ней. Не вожделение — нечто глубже, примитивнее. Как голод. Как тяга хищника к свету костра. В ней было что-то необъяснимое. Французский акцент, лёгкий и мелодичный, делал её ещё более нереальной. Как будто она из сна.

— Всё готово, — сказала она, уже уходя в свою спальню.

И с её уходом комната сразу стала другой. Пустой.

Когда Леа наконец легла, она долго не могла заснуть. Потом — провалилась. Но не в сон. В нечто другое.

В реальность, которая пахла камнем и страхом.

Пол — каменный. Стены — их не было. Только тени. Вечные и неподвижные. Внутри — жара. Вне — холод. Она стояла, одетая в ночную рубашку, будто предназначенную для жертвоприношений.

И тогда он заговорил.

— Он спит, знаешь? — голос раздаётся за спиной. Бархатистый, как шёлк на ране. — Так глубоко… что даже не подозревает, как ты дрожишь от одной мысли обо мне.

Леа медленно обернулась.

Он стоял в нескольких шагах. Высокий. Абсурдно высокий. Чёрный, как небо перед бурей, без формы, но с очертаниями. Тело, будто вылепленное из дыма и желания. В нём — опасность и эстетика, как у хищника, который не спешит нападать, потому что уже знает, что победил.

Леа не шевелилась. Только сердце стучало слишком громко, как будто оно — единственное, что выдало её присутствие.

— Ты боишься меня?

Он подходит ближе. Легко, как тень, скользя по полу, будто плывёт.

— Не глупи. Твоя кожа отвечает на моё присутствие быстрее, чем разум успевает дать сигнал тревоги.

Он останавливается так близко, что между ними остаётся лишь дыхание. Леа слышит его вдох. И с ужасом осознаёт — он не нуждается в воздухе. Он делает это ради неё. Чтобы быть похожим.

— Боб смотрит на тебя с надеждой. А я — с голодом. Но в нём нет угрозы, нет? Ты знаешь, я бы не причинил тебе боль… Без твоего согласия.

Он протягивает руку — не прикасается, просто проводит вдоль её шеи. Лёгкое дуновение. От его пальцев веет вечностью.

—Ты ведь думала о том, каково это было бы — раствориться в ком-то. Без остатка. Быть не объектом, а частью. Частью меня.

Леа вздрагивает. Это не был вопрос. Это была констатация. Тьма позади него шевелится, пульсирует. Она дышит вместе с ним. Или с ней. Кто здесь вообще дышит?

Он наклоняется. И его губы почти касаются её уха.

— Ты красива, когда боишься. Но ещё прекраснее, когда забываешь, почему боишься.

На её коже мурашки. И не от холода. От ощущения, что он любит её. По-своему. Глубоко. Безумно. Порочно. Абсолютно.

В его взгляде — не похоть. Нет. Там восхищение, как у художника, глядящего на своё вдохновение. Но этот художник пишет тьмой. И использует её — Леа — как полотно.

— Ты уже принадлежишь мне. Даже если проснёшься рядом с ним. Он будет держать тебя за руку… а ты почувствуешь мою.

И он касается её запястья.

Касание длится меньше секунды. Но Леа всхлипывает — от неожиданности, от острого ощущения чего-то… неправильного. Или слишком правильного?

Мрак отступает, но она всё ещё чувствует его.

— Мы ещё встретимся, ma belle. В следующий раз — ты меня позовёшь.

Она проснулась с рваным дыханием и странным привкусом во рту — словно пыль чужой памяти. Руки дрожали. Сердце било глухо, словно в подушку. Но громко — для неё самой.

Она встала. Накинула халат, словно он мог защитить от мыслей.

Коридор был пуст, темнота лежала мягко, но с предчувствием. Она не включала свет — не хотела. Не могла. Чувствовала, как в воздухе всё ещё висит он — его тень, его жар.

Она открыла дверь в комнату Боба.

Он спал. Лицо — спокойное, почти детское. Но мышцы — натянутые, как струны. Будто даже во сне он готов сражаться.

Она подошла ближе. Тихо. Осторожно. И услышала.

— …не отпускай…

Его голос — почти шёпот, почти молитва. Леа замерла. В его чертах на секунду проскользнуло что-то иное. Тёмное. Знакомое.

Взгляд на потолок. Тень. Шевеление. Или воображение?

— Я всегда рядом, когда ты рядом с ним…

Это не был голос. Это была мысль. Но она знала, кому она принадлежит.

Леа ощутила, как что-то касается её позвоночника — как тонкий огонь. Слишком интимно. Слишком точно.

Она выпрямилась, не оглядываясь.

— Это не сон, — прошептала она себе. — Это что-то другое.

И в этот момент поняла: она между двумя реальностями. Между двумя мужчинами.

Один — живой, сломанный, нуждающийся.

Другой — вечный. Ждущий. И уже считающий её своей.

Леа ушла, быстро и бесшумно. Почти убежала. И не заметила, как Боб открыл глаза. Взгляд — пустой. Но в нём плясала тень.

— Леа… — выдох.

Всё только начинается.