Куб [Редактура]

Джессика никак не хотела надевать свое платье. Розовое, с пришитыми по краю оборками из кружев. Шелковистая ткань струилась вниз и нежно ласкала кожу. Я заплела Джессике косу, настолько длинную, насколько только смогла, потому что ее волосы были обожжены после прошлой экспедиции на кухню и путешествия, прошедшего слишком близко от включенной газовой плиты. Я едва успела тогда сунуть горящую голову Джессики под кран, прежде чем огонь разошелся и перепрыгнул на ковер. Я ходила перепуганная весь остаток вечера, но мама ничего так и не заметила, только после ужина вслух подосадовала на то, что на кухне в последнее время сильно пахнет гарью.

Глаза Джессики равнодушно вперились куда-то повыше моей головы, пока я тщетно пыталась уговорить ее примерить только что выстиранное и высушенное мной после инцидента с волосами платье. Несколько дней, к моему стыду, пока платье сохло, моей подопечной пришлось проходить полностью голой.

- Давай же, ну! - я с силой продела правую руку Джессики в топорщившийся и постоянно норовивший сложиться в гармошку рукав.

Раньше руки Джесс сгибались в локте, но теперь уже давно перестали. Это значительно осложняло всякую задачу ее переодеть, и мне приходилось помногу минут сидеть на полу, напяливая платье на куклу и из последних сил сдерживая порыв не настучать этой самой куклой себе же по голове.

Из соседней комнаты до моих ушей доносилась приглушенная музыка. Приглушенная, потому что дверь на кухню, где находилась я, была плотно закрыта, а в ушах у меня были вставлены кусочки ватных дисков, какими мама раньше смывала косметику - самодельные беруши.

Звуки усилились, вынудив меня отложить переодевание Джессики и подняться с пола. Я осторожно оправила сползающие вниз штанишки и пригладила маленькой пятерней растрепанные и немытые уже несколько недель волосы. Голова жутко чесалась, но я не могла принять ванну самостоятельно, а беспокоить по такому пустяковому поводу маму боялась.

Я и сейчас, стоя у закрытой двери, нервно переминаясь с ноги на ногу и все крепче сжимая ноги Джессики в кулаке, до жути боялась.

Какое-то внутреннее чутье, сильно развитое у маленьких детей и неизменно ослабевающее в более старшем возрасте, подсказывало мне, что маму все-таки придется потревожить, подойти к ней и попросить сделать музыку хотя бы немного тише.

Иначе к нам снова придут соседи. Сначала начнут стучать по батареям, потом - настойчиво и безуспешно звонить в дверь, и напоследок - в обязательном порядке вызовут полицию. Тогда мам с тяжелым вздохом все-таки выключит музыку, выйдет из спальни и откроет дверь. В квартиру войдут мужчина и женщина в полицейской форме и приступят к долгим расспросам, в течение которых мама обязательно будет молиться, смеяться и плакать, сначала проделывая все это по очереди, а затем и сразу, вместе.

Я подняла руку с зажатой в ней Джессикой и спросила у нее, как мне лучше поступить. Джесс промолчала, видимо, не желая давать мне никакого совета.

- Ну и хрен с тобой, - прошептала я кукле, воспользовавшись не совсем понятной мне фразочкой, подслушанной у других детей в последнюю прогулку на детской площадке. Я оглянулась через плечо и в поисках поддержки скользнула взглядом по сидящим на табуретке плюшевым игрушкам и еще четырем куклам-сестрам Джесс.

Все они тоже молчали.

- Ну, хорошо, - глубоко вдохнула я и, бесшумно приоткрыв дверь, юркнула в коридор. - И без вас справлюсь.

В несколько шагов пересекши маленький и изрядно обшарпанный коридорчик нашей старой однушки, я оказалась рядом с закрытой дверью маминой спальни. Музыка тут звучала куда сильнее, так что последняя надобность в берушах отпала совсем. Я покрепче перехватила Джессику и, набравшись смелости, толкнула дверь спальни.

Мама лежала на кровати, укрывшись тяжелым пуховым одеялом прямо с головой. Рядом с ней на краю постели стоял видавший виды черный бумбокс, подаренный маме отцом еще до моего рождения.

Музыка грохотала, словно это была не классика, а тяжелый рок. Классику на такую мощность не включают.

- Мам, - несмело позвала я мать, но та не шелохнулась. Тогда я, пересилив страх и неприятную дрожь во всем теле, аккуратно положила Джессику на пол у изножья постели и сама, оттолкнувшись от пола ничего не чувствующими ватными ногами, забралась на кровать.

- Мама, - я ткнула большой кокон, в который превратилась моя мать, но та не обратила на меня ни малейшего внимания. – Мам! Мамочка!

Ни с того ни с сего я вдруг явственно поняла, что мама умерла. Она лежала без движения под одеялом, отвернувшись к стене. Наверно, она заснула, и у нее кончился воздух.

Я заплакала и принялась ее трясти, перекрикивая музыку.

- Мама! Мама! Мама! Мама!

Внезапно кокон зашевелился, и оттуда высунулась мамина рука. Она схватила меня за горло и принялась сжимать что есть силы.

- Мамочка! – испуганно пискнула я, но мое приглушенное мяуканье не возымело никакого действия. Мама выбралась из-под одеяла и теперь нависала надо мной, впиваясь пальцами в нежную кожу и оставляя красные следы. Волосы мамы растрепались и напоминали воронье гнездо трехлетней давности. Некогда сияющая здоровьем кожа побледнела и словно бы обескровилась. Щеки вали, демонстрируя четко очерченные скулы. Глаза сверкали безумным огнем.

- Сколько раз я тебе говорила не мешать мне? – низко склонившись надо мной, проревела мама мне прямо в ухо. – Сколько раз?

Я отчаянно хваталась за ее руки, била по плечам, пытаясь ослабить хватку, и хрипела, но не могла произнести ни слова. Мне хотелось извиниться, сказать, что я не нарочно и сейчас уйду, ей только нужно немножко убавить громкость динамиков, иначе соседи вызовут милиционеров, и мама будет плакать, как в прошлый раз.

Она ударила меня по лицу. Я дернулась назад и свалилась с кровати, больно ударившись головой об пол. Схватила перевернувшуюся лицом вниз Джессику и попятилась назад, ползя на четвереньках. Мама сидела на кровати, уронив голову вниз и спрятав лицо в ладонях. Музыка продолжать, и я словно бы слышала доносящиеся мне вслед насмешки всех этих великих музыкантов и композиторов.

В тот день я больше не пыталась к ней подходить, но и соседи, судя по всему, решили махнуть рукой. Я не услышала ни стуков в дверь, ни звонков, ни даже ударов ручкой швабры по батареям. Мы с Джессикой и остальными тихо сидели на полу кухни и доедали остатки зачерствевшего хлеба, не сводя глаз с двери в коридор, подпертой табуреткой. Я никогда не забуду панель управления плитой, врезавшуюся мне между лопаток, и готовую вот-вот перегореть лампочку, весело подмигивающую нам с потолка.

Я открыла глаза. Голова раскалывалась. Все тело ломало, и складывалось впечатление, словно бы меня вот-вот разорвет пополам. Я застонала и, собравшись с силами, села на кровати. В ушах до сих пор слышались отголоски музыки и мамин крик.

Я хотела в туалет. Мочевой пузырь был переполнен, и желание быстро согнало меня с кровати, заставив опуститься на колени на грязный пол в поисках ведра. на которое Эдуард указал мне перед уходом. Правая ладонь угодила во что-то холодное и липкое, заставив меня охнуть от отвращения. Я угодила рукой в собственную блевотину. От лужи мерзко воняло экскрементами и кислятиной. Похожий запах я чувствовала и у себя во рту. От мысли о горячем душе и зубной щетке я едва не расплакалась, в последний момент заставив себя взять волю в кулак.

Было темно - хоть глаз выколи. Если я сейчас еще и потеряю последние остатки благоразумия - мне несдобровать.

Я протянула неиспачканную руку вперед и нащупала под раскладушкой ведро. С лязгом пододвинула его к себе и развернулась. Дрожащими пальцами развязала тесемки на штанах и приспустила их вместе с трусами. Присела на корточки, опасаясь садиться прямо на ведро. На всякий случай проверила на ощупь, правильно ли нагнулась.

- Господи, - прошептала я и зажмурилась. Похоже, до меня по-прежнему никак не доходило то, что все это сейчас происходит не с кем-то другим, а со мной.

Струя ударила о дно ведра, и я, не выдержав, все-таки разрыдалась. Уловила носом разносящийся по каморке запах мочи.

Закончив свои дела, я пару секунд сидела, не шевелясь, а затем непослушными руками натянула нижнее белье и одежду. Одна из тесемок случайно угодила в ведро и намокла, но я все равно завязала на талии бантик, иначе штаны просто-напросто спадут. В голове мелькнул тупой и никому не адресованный вопрос о том, сколько я сейчас должна была весить. До встречи с Эдуардом мы с Ленкой на большой перемене до посещения столовой забегали в кабинет медсестры едва ли не каждый день и вставали там на весы. Ленка весила сорок пять килограмм, а я - сорок два. Я обзывала Лену жирной коровой, и она, если у нее было решительное настроение, прямо на месте требовала взять с нее клятву похудеть и отдавала мне свой паек, заботливо приготовленный ее мамой.

Я разогнула спину и ногой задвинуло ведро обратно под раскладушку. Металл с противным скрежетом проехал по бетонному полу. В ведре раздался всплеск, и я отрешенно скомандовала себе быть поаккуратнее - не хватало мне в придачу к луже блевотины лужи разлитой мочи.

Я не должна была потерять много. Скорее всего, килограмма два-три, но не больше, да и то скорее не из-за недоедания, а из-за стресса. Когда я жила наверху, Эдуард кормил меня очень даже ничего.

Я вытерла ладонь об матрас и упала обратно на постель. Спрятала голову в коленях.

Мама часто пела мне песни. Еще до того, как ушел отец. Она же всегда любила музыку, просто потом ее любовь внезапно перешла в одержимость. Она пела мне по-французски, потому что любила французский. Даже пыталась его учить, но некому было оплачивать ее курсы. сначала она пыталась уговорить отца, чтобы он позволил - я прекрасно помню их ссоры по этому поводу. Мама умоляла отца и стояла у него в ногах на коленях, а тот требовал, чтобы она поднялась и не устраивала сцен, потому что ребенок смотрит. Тогда я понимала далеко не все, но догадывалась, что мешаю матери, и та иногда задумывается о том, что сталось бы с ее жизнью, если бы меня не было. Однажды, спустя несколько лет после ухода отца, она выкрикнула мне это в лицо. Сказала, как ей бы было хорошо, если бы меня не было. Кажется, в тот день я принесла двойку из школы. Или порвала новые колготки. Или просто поздно вернулась домой - я не запомнила причину, потому что была уже достаточно взрослая для того, чтобы понять, что причина не в этом. Просто мама меня не любила. Да, она заботилась обо мне, да, переживала, но только как мать, чувствуя на себе эту тяжесть материнства и необходимость быть в ответе за ту, что приручила. Чуть позже я вычитала в Интернете, что у разведенок больше шансов невзлюбить собственных детей, потому что они в первую очередь видят в них черты человека, который предал.

Я тоже не могла сказать, что любила мать. Нуждалась в ней - это точно. Все дети нуждаются в матери, это инстинкт выживания. Но вот готова ли была я пожертвовать ради нее? Не жизнью - пожертвовать жизнью, как все давно уже поняли, слишком просто. Если бы я ее любила, наверное, свое свободное время я бы проводила с ней, а не со Светкой и Ленкой, я бы никогда не пошла за Эдуардом, потому что знала бы, что дома меня ждет человек, которого я люблю и который меня любит.

Заскрежетала открываемая дверь.

Включился свет.

Эдуард вновь закатил вперед уже знакомую мне тележку, а затем зашел сам.

Из груди вырвался рваный вдох. Я с силой прикусила нижнюю губу и почувствовала во рту металлический привкус крови.

- Как у тебя дела? - равнодушно поинтересовался Эдуард и тут же мотнул головой. - Впрочем, лучше бы тебе не отвечать. Я нарушаю границы. Прошло пять часов с момента предыдущей процедуры, и необходимо повторить операцию.

Мои глаза расширились от испуга. Не до конца отдавая себе отчет в собственных действиях, я мелко-мелко затрясла головой.

- Не надо, пожалуйста, не надо, я все уяснила, пожалуйста, я все поняла.

Эдуард на мгновение замер и пристально посмотрел на меня.

- Что ты поняла? - с настороженностью в голосе переспросил он.

Я замерла.

«Думай, - приказал непонятно откуда взявшийся механический голос, - это твой шанс».

Как на зло, от страха у меня словно бы свело мозги, и на ум ничего не приходило. Пусто, как говорила Ленка, когда мы с ней сидели на уроке физики перед началом контрольной работы, - а в голове словно бы шаром покати и даже мышь повесилась.

- Я поняла, что мне помогает твое лечение, - выдавила я.

Эдуард подошел ко мне и ловко пристегнул ремнями, точно так же, как и в прошлый раз. Я практически не вырывалась - сил не было, только пыталась уберечь раненую руку, но Эдуард и сам был внимателен по отношению к ней, ни разу не зацепив повязку.

«Не пойдет, - тут же раскритиковал меня голос, как только пристегивание закончилось, - ты сама-то себе веришь?».

Эдуард снова взялся за ручку тележки и подкатил ее как можно ближе ко мне. На сей раз там лежали небольшие металлические щипцы, лениво поблескивающие при свете лампы, все тот же набор пузырьков с темной жидкостью, упаковка перчаток, вата и белое хлопчатобумажное полотенце. Мне показалось, что ткань была накрахмалена.

Мама раньше до жути любила крахмалить все подряд, пока мы не разжились нормальной стиральной машинкой.

- Вот как, - Эдуард слегка склонил голову на бок и задумчиво улыбнулся. Взял в руки упаковку перчаток и принялся ее разрывать.

- Да, - несмело повторила я, с каждой секундой все больше и больше понимая, что внимание Эдуарда ослабело. Он понял, что я вру. Момент был потерян. От отчаянья и страха я предприняла еще одну попытку. - Я много думала, сидя здесь одна. Над тем, что ты сказал, и над Сарамаго тоже. Я ведь почти ее дочитала. Знаешь, я была бы не против узнать, чем там все кончится.

Эдуард надел перчатки. Оттянутый край с шлепком обтянул его запястье. Эдуард взял один из пузырьков и принялся по капле выливать его содержимое на ватку.

- Что ты делаешь? Пожалуйста, не надо, хватит. Пожалуйста.

Не слушая мои мольбы, Эдуард встал у изголовья раскладушки и не больно, но крепко ухватил мое левое запястье. Принялся тщательно протирать ваткой мои пальцы - ногти и верхние фаланги. Таким образом и с такой силой обычно давят мастера в салонах красоты при снятии старого лака.

- Что ты делаешь? - я начала всхлипывать. Грудь часто вздымалась, я отчаянно ловила ртом воздух, которого внезапно начало недоставать.

- Дезинфицирую, - спокойно пояснил Эдуард, игнорируя мои всхлипы и жалкие попытки вырваться из его хватки. - Все инструменты промыты помногу раз, я стараюсь предусмотреть все, но, тем не менее, лучше перестраховаться. Нельзя, чтобы ты ненароком получила заражение крови.

Эдуард покончил с левой рукой и приступил к правой. Заусенцы и маленькие ранки у ногтей нещадно щипало - от нервов и напряжения я вспомнила давнюю привычку грызть ногти.

- Что ты сделаешь на сей раз? - наконец спросила я. Не из любопытства, а из надежды, что он одумается, если начнет вслух говорить о том, что собирается осуществить.

Но Эдуард не собирался раскаиваться, как и не собирался посвящать меня в свои планы насчет пыток. Закончив вытирать мне пальцы, он отложил ватку в сторону. Эдуард стоял прямо за мной, так, что мне приходилось выгибать шею и задирать голову, чтобы разглядеть его лицо, нависающее надо мной. Я билась руками и ногами, зарабатывая себе новые ссадины и мозоли, но его мои действия, похоже, нисколько не волновали.

- Когда-нибудь ты поймешь, - пообещал он, глядя мне прямо в глаза, глубоко вздохнул и взял в руки щипцы. Крепко сжал мою правую ладонь, четырьмя пальцами фиксируя руку на одном месте, и еще одним отделяя мой указательный палец от всех остальных. Моя ладонь была скользкой и мокрой от пота, но Эдуарду это нисколько не мешало.

Я на мгновение задумалась над тем, что он сейчас ощущает. Садистскую радость? Что-то непохоже. Страх? Его рука совсем не дрожала. Волнение? Вполне возможно. Человек испытывает волнение и когда напуган, и когда радуется. Да и когда испытывает еще много чего. Из-за прохладных на ощупь латексных перчаток я даже не могла понять, вспотела ли его рука.

Словно бы это о многом мне сказало.

Эдуард подцепил щипцами край моего ногтя на указательном пальце и рванул вверх. Ноготь легко отделился от пальца, будто был накладным. Палец тут же пронзила резкая боль, словно бы его внезапно зажгли, точно фитиль, ненароком спутав со свечкой.

Я выгнула спину и закричала.