Куб [Редактура]

Я лежала на заляпанном кровью матрасе на раскладушке, свернувшись клубочком и прижимая к груди дрожащую руку. Эдуард аккуратно промыл рану, наложил на нее повязку и бинты. Пообещал, что заглянет ко мне спустя какое-то время. Сказал, что теперь все будет по-другому. Чтобы лечение было эффективным, ему придется поместить меня в максимально стрессовую ситуацию, заставить страдать каждую минуту на протяжении всех двадцати четырех часов. Столько суток, сколько потребуется. Если бы я только знала, что ему нужно, возможно, я смогла бы притвориться. Чего он ждет от меня? Какие «симптомы» будут для него свидетельством того, что я «излечена»? Может, он станет довольным только тогда, когда мое сознание окончательно помутится от страха и боли?

    Руку словно бы жгло огнем. Я никогда в жизни не испытывала такой боли. Вся кисть до предплечья онемела, и я не могла ей пошевелить. На уроках биологии нам говорили, что у человека по всему телу расположены сотни маленьких нервов, и, если повредить их, то можно стать парализованным. Уж не это ли сотворил со мной Эдуард? Я представила, как буду жить без правой руки, если вдруг чудом мне удастся выбраться отсюда.

    Во всех фильмах, где героям приходилось бороться за выживание, я ставила крест на персонажах не тогда, когда они умирали, а когда получали увечье. Даже если кому-нибудь прострелили ногу или оторвало палец, я утрачивала к этому «кому-то» всякий интерес и начинала искать на экране другого героя, с которым можно бы было ассоциировать саму себя и которому можно было бы посочувствовать. Для меня малейшие увечье служило прямым доказательством того, что человек больше не жилец. Я никогда не понимала, как удается жить инвалидам: слепым, безруким и безногим. Однажды, года два назад, я ехала в метро на курсы по английскому языку, на которые меня отдала мама. В кармане у меня лежали четыре с половиной тысячи рублей для оплаты первых пяти или шести занятий. Для того, чтобы собрать эту сумму, по словам мамы, ей пришлось ограничивать себя в еде, задерживаться на работе дольше положенного и не ходить в столовую на обеды. Тогда я слабо во все это верила, считая, что мама специально ведет со мной такие поучительные беседы, чтобы я не вздумала приносить домой двояки, но сейчас впервые начала задумываться над тем, что, возможно, родительнице действительно было нелегко: мама получала копейки, но при этом я не могла сказать, что жила бедно - у меня всегда были карманные деньги, модный телефон и новая одежда. Кто знает, были ли все эти вещи в нашей маленькой семье у кого-то еще, окромя моей особы.

    Те деньги я отдала безногому человеку, проползшему мимо меня по шатающемуся и грязному полу вагона метро. Он медленно продвигался вперед, переводя взгляд с одного пассажира на другого, останавливаясь всякий раз, когда кто-то лез в сумку или карман. Обычно я никогда не обращала на беспризорных внимания. Едя в метро, я внимания вообще не обращала ни на кого, зависая в телефоне или слушая музыку с закрытыми глазами и свешанной на грудь головой. Но в тот день я наблюдала, может, потому, что хотела растянуть поездку как можно дольше – на курсы мне не хотелось от слова «совсем». Я молча и безразлично смотрела на то, как сидящие рядом и напротив меня люди вытаскивали мелочь, тщательно пересчитывали копейки и ссыпали их в протянутую руку. Инвалид долго благодарил каждого своего благодетеля и убирал деньги в небольшую сумочку, пристегнутую к куртке на молнии.

    Я думала над тем, что сделала бы, оказавшись в подобной ситуации. Наверно, вскрыла бы себе вены. В фильме «Эффект бабочки» показывали нечто подобное. Герой лишился обеих рук и не мог даже выстрелить в себя или перерезать горло. Не знаю, почему я вдруг безрассудно вздумала поддаться внезапному секундному порыву. Может, потому что неприятная тучная женщина, от которой противно пахло потом, дорогущими духами и одновременно немытым телом, достала свой кошелек с вышитым на обложке названием известного заграничного бренда и достала оттуда сто рублей, судя по всему, гордясь своим благонравием и показывая всем, как надо поступать и какой благодушной нужно быть. Ленивым движением руки она протянула купюру бездомному инвалиду и потом с садистским удовольствием наблюдала за тем, как несчастный, раскачивая головой и то и дело норовя ее перекрестить, благодарит свою благодетельницу за столь ничтожную для нее сумму.

    Изо всех сил стараясь подавить в себе желание повернуться и показать тетке язык, я подманила калеку к себе и отдала ему четыре с половиной тысячи. Инвалид стоял рядом со мной весь оставшийся путь до остановки, желая дотронуться до моих колен и одновременно боясь это сделать. Моргал и плакал, словно бы ожидая, что я вот-вот исчезну. Дорого бы я тогда отдала за то, чтобы прочитать мысли тетки, да и остальных пассажиров.

    На английский в тот день я так и не попала, впрочем, и потом я не посетила ни одного занятия, при этом исправно докладывая маме о пройденном материале и показывая тетрадки с якобы домашним заданием, которыми на самом деле являлись упражнения с готовыми ответами, списанные с первого попавшегося сайта ГДЗ в интернете.

    Но мы зашли слишком глубоко. Суть ведь не в том, что я так и не выучила английский. И даже не в том, что в один прекрасный день маме позвонили с курсов и сказали, что я так и не появилась ни на одном из занятий, более того, даже не оплатила их. Суть в другом – в одном казавшимся мне до этих дней совершенно неважным, но теперь неожиданно всплывшим из недр подсознания вопросом.

    Можно ли назвать то, что я сделала, самым лучшим поступком за всю мою жизнь, учитывая, что мои действия были продиктованы не желанием помочь, а минутной прихотью покрасоваться на публике?  Достаточно ли этого, чтобы попасть в рай? Или в другое, но хотя бы отдаленно похожее на рай место?

    Дверь отворилась. В помещение вошел Эдуард. Зажегся свет. Я вздрогнула и интуитивно набросила одеяло повыше, укрывшись им с головой. Раздались медленные шаги. Эдуард подошел к раскладушке и сел на самый краешек. Я не пошевелилась. Сколько времени я вот так просидела? Казалось, теперь время для меня отмеряло минуты и часы совершенно иначе.

- Олеся, - тихо позвал он, но я оставила его призыв без внимания. Может, он решит, что я умерла? Сейчас мне хотелось только одного – чтобы он как можно скорее ушел. Я больше не знала, что от него ожидать, и чувствовала, что стоит мне взглянуть ему в глаза – и я разревусь. Или меня стошнит от страха. Лучше умереть вот так, в одиночестве и от холодной смерти, чем от ужасных пыток и всех этих россказнях о лечении.

    Никакого лечения не существует, но я была уверена, что теперь уже никогда не осмелюсь ему такое сказать.

- Олеся, - Эдуард вновь позвал меня по имени. – Я знаю, что ты не спишь. У тебя слишком быстрое дыхание.

    Я инстинктивно затаила дыхание и тут же отругала себя. Теперь он поймет, что я не сплю и прекрасно его слышу.

    «Он и без этого знал», - веско произнес металлический голос, но я была напугана настолько, что даже не смогла порадоваться его возвращению.

    Я постаралась дышать более размеренно. Эдуард тихо рассмеялся. Может быть, даже покачал головой.

- Олеся, тебе незачем притворяться. Пойми, если я захочу, чтобы ты повернулась ко мне, ты повернешься. Но я пытаюсь идти на компромисс. Я честно стараюсь облегчить твою участь настолько, насколько это возможно, но ты не хочешь мне помогать.

    Перевязанная рука заныла. Боль волнами принялась подниматься от запястья к предплечью, острая и одновременно какая-то расплывчатая, тупая: возможно, у меня попросту начинали отказывать нервы. В любом случае, я была рада тому, что не ощущала боль в полную силу.

    Я медленно повернулась и посмотрела на Эдуарда. Он переоделся. Теперь на нем была черная рубашка в клетку и отертые серые джинсы. Я запоздало догадалась, что старая одежда была, скорей всего, полностью перепачкана в моей крови. В руках Эдуард держал миску с непонятным содержимым – вязкая масса серо-сизого цвета. Сверху лежала ложка. Непонятно зачем я отметила про себя неизменившуюся посуду – все дни, что я провела у Эдуарда наверху, я ела такими же ложками и из такой же посуды – белой, алюминиевой, с незатейливыми узорами, выполненными под гжель. Эта посуда только придавала ситуации еще большей абсурдности.

    Как я сюда попала? Когда моя жизнь успела дать такой крутой виток? Как говорит Бибикова, когда она успела измениться на триста шестьдесят градусов? Лизе не раз со смехом объясняли: поворот на триста шестьдесят градусов означает, что все осталось так же, как и есть, а говорить надо «на сто восемьдесят», но однокласснице было все равно, тем более, с геометрией у нее было не лучше, чем у меня с химией.

- Тебе надо поесть, - внедрился в мои вялые и бессмысленные размышления мягкий и вкрадчивый голос Эдуарда. Он поближе пододвинулся ко мне и поставил миску с едой себе на колени.

- Я не хочу, - тихо пробормотала я себе под нос и для пущей убедительности несколько раз мотнула головой. Есть я действительно не хотела, потому что меня продолжало мутить. От боли, от наркотика, от страха – от всего вместе.

    Эдуард пропустил мой отказ мимо ушей, зачерпнул полную ложку серой массы и поднес мне ко рту.

    Я уже не помнила, когда меня в последний раз кормили с ложечки. Наверно, в далеком детстве, года в три – в четыре. После ухода отца мне пришлось рано учиться самостоятельности, однако, судя по высказываниям мамы, я ей так и не научилась.

    «Открой рот, если не хочешь, чтобы он снова причинил тебе боль», - прошипел металлический голос. Я подметила, что с каждым днем в нем прибавлялось все больше и больше эмоций, как у инопланетянина, который до прилета на Землю совсем не знал человеческой речи, а затем начал учиться прямо на глазах. Кажется, я смотрела какой-то научно –фантастический фильм с похожим сюжетом. Я вяло напомнила своему пришельцу о том, что Эдуард и так уже успел причинить мне достаточно боли, я не могу пошевелить правой рукой и, скорее всего, как я решила для себя десять минут назад, мне предстоит либо сшивание нервов, либо полная ампутация.

    Голос резонно напомнил мне, что у меня осталось вполне здоровые туловище, две ноги, голова и одна рука. В мозгу возникла непрошенная картинка того, как лицо Эдуарда искажается, и он вонзает мне ложку прямо в глаз. Желеобразная белесая жидкость вытекает из глазницы и неторопливо стекает по щеке, щекоча кожу прохладным прикосновением. Водянистая влага, вот как это называется. Мы как раз начали изучать строение глаза на биологии. 

    Я послушно открыла рот. Не заставляя себя ждать, ложка скользнула внутрь. Зубы неприятно скрежетнули по дешевому металлу. Эдуард смотрел мне прям в глаза, ни на секунду не отрывая взгляда. Я сглотнула слипшийся комок, оказавшийся у меня на языке, и только после этого поняла, что съела.

    Каша. Горькая, полусырая, жесткая, ледяная, не проваренная, с омерзительным привкусом чего-то давно испорченного. Так, по моим представлениям, должен был бы быть на вкус стрихнин, крысиная отрава или протухшие «столетние» яйца, приготовленные по китайскому рецепту. Лена как-то раз рассказывала мне о таких «деликатесах»: яйца сунхуадань обливали в щелочном растворе и на несколько месяцев зарывали в землю, а затем доставали обратно и подавали к столу. «Обычно их едят вместе с гнилым сыром с опарышами и личинками», - хихикая, добавляла Ленка, глядя на мое перекосившееся от отвращения лицо.

    Сейчас, как мне показалось, я съела нечто подобное.

    Несколько мгновений мы с Эдуардом смотрели друг на друга, не отрываясь, словно бы задумали сыграть партию в «гляделки», вот только с таим противником я бы никогда не согласилась играть в эту игру – слишком уж невелики мои шансы.

    Я в последний момент успела перегнуться через край раскладушки, прежде чем меня вывернуло наизнанку.

    Сначала я выблевала жуткие остатки каши, затем в ход пошли непереварившиеся кусочки свинины из последнего нормального ужина наверху (Эдуард пытался поговорить со мной о моих школьных друзьях, но я упорно молчала, всем своим видом демонстрируя, что не желаю поддерживать с ним ни эту, ни какую бы то ни было другую тему). В самом конце из меня вытекала только кислая желтоватая жидкость, и видом, и вкусом напоминавшая мочу.

    В первом классе у меня были проблемы с почками, пот ому что я пила очень мало воды. По правде говоря, проблемы с питанием начались сразу же после ухода отца, но долгое время мама просто отказывалась их замечать – ей и своих забот хватало. Мама отвела меня к врачу только тогда, когда я начала постоянно жаловаться ей на острые боли то в боку, то в спине. Доктор в районной детской поликлинике, куда мама отвела меня за руку, на время выключив музыкальный проигрыватель и отпросившись с работы, сказал, что, если я продолжу в том же духе, то буду писать ртом, а не тем местом, которым положено.

    Я мрачно подумала о том, что исправно пью больше литра в день вот уже восемь лет (за исключением, разве что, дней, проведенных у Эдуарда - здесь я за своим рационом особо не следила и, видимо, уже не послежу), но предсказание врачихи, которое я запомнила на всю жизнь, кажется, стало сбываться.

    Вытерпев последние два рвотных позыва, я выпрямила спину и откинулась обратно на прилегающую к краю раскладушки голую стену. Склонила голову и прижалась разгоряченной щекой с оставшимися на ней капельками слюны к шершавой поверхности.     Перед глазами стояла медленно растекающаяся по полу лужа с ошметками наполовину переваренной пищи.

    Как в бреду, до меня донесся бесстрастный голос Эдуарда.

- Доедать будешь?

   Против воли у меня из груди вырвался истеричный смешок.

   Видимо, Эдуард удовлетворился и таким ответом.

- Я помню наш уговор, - по-прежнему безэмоциональным голосом произнес он, - и на первый раз прощаю. Это был твой сегодняшний ужин. Если вздумаешь устроить голодовку и отказываться от еды, мне придется кормить тебя силой. Сначала - с применением элит, потом, если не поможет, внутривенно. И постарайся не пачкать тут, хорошо? Убирать некому. Под твоей постелью стоит ведро. Советую пользоваться им.

    Эдуард протянул вперед руку и несколько раз похлопал меня по щеке. Я попыталась увернуться, но ничего не получилось.

    Через несколько мгновений свет погас, и послышался уже знакомый звук поворачиваемого в скважине ключа и захлопывающейся двери.