Куб [Редактура]

Время тянулось бесконечно медленно. Уходя, Эдуард выключил за собой свет, и комната вновь погрузилась во тьму, так, что я, вытяни вперед ладонь, не увидела бы и собственных пальцев.

Я плакала. Много думала о маме. Вспоминала о Лене – как о настоящей, так и о той, воображаемой, родом из моей головы, и кляла обеих за то, что оставили в самую трудную в моей жизни минуту.

Не знаю, сколько прошло времени до тех пор, пока тяжелая бетонная дверь не отворилась снова, свет не включился, больно ударив по незащищенным и начинающим от него отвыкать глазам, и не вошел Эдуард. Я осторожно, боясь потревожить замерший ком в горле и тем самым спровоцировать приступ тошноты, приподнялась на постели.

- Лежи, - коротко бросил Эдуард и швырнул в изголовье раскладушки какой-то мешок. Внутри что-то неприятно звякнуло.

- Что это? – спросила я, чувствуя нарастающее в голосе напряжение.

Эдуард подошел ко мне и, неожиданно схватив меня за плечо, с силой толкнул, заставив упасть обратно на кровать.

- Что ты делаешь? Что...

Не дав мне опомниться, Эдуард быстро нагнулся, достал что-то из мешка и, вернувшись ко мне, снова схватил меня за руку.

Я повернула голову и с ужасом поняла, что в кулаке у Эдуарда был зажат потертый черный ремень, которым он прямо сейчас пристегивал мое запястье к прутьям раскладушки, видневшимся из-под задранного тонкого матраса.

Я закричала и вцепилась Эдуарду в волосы свободной рукой. Тот зашипел от боли, и я, подстегиваемая улыбнувшейся удачей вперемешку со страхом, согнула правую ногу в колене и ударила им его по спине.

- Прекрати, - прохрипел Эдуард и навалился на меня всем телом, прижав к постели и ноги, и обе руки, так, что мое лицо оказалось у его груди, а в рот тут же набились нитки от его свитера. Я изо всех сил замотала головой.

- Отпусти меня! Отпусти! Отпусти!

Футболка задралась, обнажив живот. Полы расстегнутой кофты распахнулись. Как бы я отреагировала, если бы неделю назад мне сказали, что Эдуард будет касаться моего оголенного живота, правда, умолчав при этом, что я буду бороться с ним не на жизнь, а на смерть?

- Перестань! – Эдуард тяжело дышал от напряжения, но все равно смог застегнуть пряжку ремня вокруг моей второй руки. С ногами ему удалось справиться куда быстрее, несмотря на то, что я брыкалась и извивалась всем телом из последних сил.

- Зачем ты это делаешь? – сорванным от крика голосом просипела я, чувствуя, как по щекам, скапливаясь в выемке у шеи, текут слезы.

Не отвечая на мой вопрос, а, может, и вовсе сочтя его риторическим, Эдуард поднялся, отряхнул собственную одежду и снова вышел из комнаты, даже на меня не обернувшись.

- Эй! – я резко дернулась вперед, но ремни были плотно зафиксированы у прутьев раскладушки и не поддавались. Максимум, что я теперь могла – это вертеть головой и выгибать спину.

Эдуард вернулся через несколько минут, везя за собой невысокую металлическую медицинскую тележку на колесиках.

- Что это? – с плохо скрываемым ужасом спросила я, глядя на выложенные в ряд на железной подставке тонкие ножики разных размеров. Рядом с ними на небольшой медицинской тележке лежала упаковка одноразовых перчаток, шприцы, несколько пузырьков с находящейся внутри темной жидкостью и белые хлопчатобумажные полотенца.

Я видела подобные каталки в кино. В них перевозили различные приборы и медикаменты, необходимые для проведения операций.

Эдуард молча закрыл за собой дверь, оставив связку ключей висеть в замочной скважине, и подкатил тележку ближе к раскладушке.

Я смотрела на него, не в силах пошевелиться.

- Что ты собираешься делать? – наконец проговорила я, тщетно пытаясь сглотнуть образовавшийся в горле новый комок, с каждой секундой распухающий все сильней и сильней. В последнее время комки в горле у меня застревали как-то уж слишком часто.

- Лечить тебя, Олеся, - мягко произнес Эдуард и, подойдя ко мне, взял меня за руки. Не спеша проверил ремни на щиколотках и запястьях. Потуже затянул те, что обтягивали ноги. – Постарайся не дергаться, иначе я случайно могу тебе навредить. К сожалению, по образованию я не врач, но знаю, что в человеческом теле есть вены, перережь которые - и тебе не жить. Но мы же с тобой не хотим, чтобы ты умирала? – Эдуард на мгновение оторвался от своего занятия и пристально посмотрел на меня.

Я не нашла ничего лучше, кроме как отрицательно помотать головой. На лоб упала прядь волос. По щеке медленно стекала одинокая слезинка.

Эдуард удовлетворительно кивнул и вернулся к своим приготовлениям. Лампа на обшарпанном сером потолке неторопливо раскачивалась из стороны в сторону, словно бы с единственным оставшимся у меня светом решил поиграть ветер. Послышался треск распаковываемых одноразовых перчаток.

Несколько лет назад мы с Ленкой смотрели фильм ужасов «Туристас». Половину фильма я просидела с крепко зажмуренными глазами, стойко снося щепки и издевательства подруги, но одна сцена врезалась мне в память и, наверное, запомнилась уже навсегда. Героиню насильно приковали к операционному столу, вкололи обезболивающее и вскрыли у нее на глазах, по очереди вынув из живота все органы, годящиеся для транспортировки. Ленка со смехом следила за моими широко раскрывшимися от ужаса и отвращения глазами и рассказывала, как правильно нужно делать разрезы при аутопсии.

««Y»-образный разрез, - вещала Ленка, из последних сил пытаясь сохранить серьезность, - делается, когда вскрытие идет по плану, а вот «ʎ»-образный означает, что вскрытие делалось быстро и в сжатые сроки. А вот если ты хочешь залезть под грудную клетку, тебе придется переломить кости кусачками, выкручивать до тех пор, пока они не хрустнут и не...».

- Олеся? Олеся? – Эдуард осторожно похлопал меня по щеке, видимо, решив, что я начинаю терять сознание. Я приоткрыла глаза. Все вокруг расплывалось. Ремни до боли натирали кожу.

- Ты будешь меня вскрывать? Продашь на органы? – прошептала я, едва шевеля губами от страха.

На мгновение Эдуард замер. Кажется, мой вопрос сбил его с толку.

- Нет, - наконец проговорил он и для убедительности повторил это слово. – Нет, я не собираюсь тебя вскрывать, это... - он растерянно обернулся на тележку с инструментами. – Это для другого.

- Для чего?

Эдуард не ответил и, отвернувшись, взялся за тележку и подкатил ее как можно больше к раскладушке. Достал из нее что-то и протянул ко мне.

- Возьми это в рот, - произнес он. – Чтобы ты не откусила себе язык, понимаешь? Некоторые повреждения залечить невозможно.

Я напрягла зрение и разглядела в руках у Эдуарда небольшую продолговатую дощечку кристально-белого цвета.

- Открой рот, - попросил он, видимо, до того думая, что я соображу сама. Я отрицательно замотала головой. На щеках снова выступили слезы.

- Пожалуйста, - едва слышно прошептала я.

Эдуард вздохнул и, схватив меня за подбородок, с силой раздвинул мне челюсти и всунул дощечку между зубов. Я тут же ощутила во рту вкус хлорки вперемешку со спиртом.

- Тебе будет больно, - пообещал Эдуард. – Очень больно. Я постараюсь облегчить процесс настолько, насколько смогу, но, пойми, если я буду работать вполсилы, то это не даст никакого результата. Ты просто будешь мучиться день ото дня. И мы не продвинемся ни на шаг. Чем интенсивнее будут сеансы, тем быстрее это все закончится, понимаешь?

Я замычала и отрицательно покачала головой. Боже, что он такое говорит?

- Со мной сеансы проводила моя собственная мать. Кто-кто, а она никогда и никого не жалела. Просто не умела этого делать. Ей многие говорили, предупреждали, что ее методы слишком радикальны. Она никому не давала привыкнуть к сеансам. Думаю, ей доставляло удовольствие не лечение, а процесс пыток. До меня она пыталась излечить четверых, и все они умерли от болевого шока. Я единственный выжил, чудом. Иногда мне кажется, что мать сама не ожидала, надеялась, я умру, и она сможет списать это на мою врожденную слабость, как она сделала это с остальными. После того, как я начал видеть, она предпринимала попытки излечить еще пятерых. Трое умерли, а остальные двое попали в дом для душевнобольных. С тех пор матери запретили проводить сеансы над кем бы то ни было. Я единственный из всех ее пациентов смог выкарабкаться. Удивительно, правда? – Эдуард хмыкнул, не дождавшись от меня ответа, взял с тележки немного ваты, облил ее жидкостью из стоявшего ближе всего к нему пузырька и закатал рукав у меня на левой руке. – Ты, кстати, ее видела. В фотоальбоме. На первой странице, ты не могла не заметить. После череды неудачных инцидентов она уехала в Италию и жила там до самой смерти в две тысячи восьмом.

Я замычала еще сильнее и задергалась всем телом. Ремни больно впивались в кожу, но мне было все равно: в тот момент я была готова пожертвовать всем, лишь бы вырваться из этого внезапно ставшего явью кошмара.

- Тише, тише, - Эдуард отложил вату в сторону и схватил меня за плечи, прижимая к раскладушке. Низко наклонился ко мне. Я замерла, глядя ему прямо в глаза. Никогда еще он не был ко мне так близко – всего в нескольких сантиметрах от моего лица.

- Прошу тебя, Олеся, - с горечью прошептал он. – Иначе мне придется вколоть тебе препарат, который тебя обездвижит, а мне совсем не хочется этого делать. Пойми, так надо, и я делаю все, что могу, чтобы облегчить твою боль. Поняла?

- Ты сумасшедший, - хотела ответить я, но вместо слов выдавила из себя лишь очередное невнятное мычание.

Эдуард отстранился, снова взял ватку и, бережно взяв меня за предплечье, принялся протирать кожу на внутренней стороне чуть пониже локтя.

Я начала плакать в голос, будучи больше не в силах справляться со страхом.

Эдуард отложил использованную вату в сторону и взял один из самых маленьких ножей. Продемонстрировал мне.

- Знаешь, как это называется? – не дождавшись ответа, задумчиво продолжил. – Скальпель. Это называется скальпель. Когда мне было тринадцать лет, моя мать вырезала у меня на спине несколько строк из Библии. «Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела; воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе, ибо земля вас извергнет».* Это был первый день моего лечения. Во второй она сняла мне кожу с плеча. В третий – вскроила бок и оставила истекать кровью на несколько часов. Это, не считая бесконечных избиваний, пощечин, переломанного носа. – Эдуард медленно повернул скальпель в руке, так, чтобы острое и тонкое лезвие несколько раз сверкнуло в свете лампы. - После того, как я стал частью остальных и разжился деньгами, пришлось потратить немало денег на то, чтоб восстановиться. Я перенес несколько пластических операций в Америке и Швейцарии. Ты даже помыслить себе не можешь, сколько денег на это было выкинуто, но мне нельзя было по-другому. С новым лицом и телом я смог научиться выживать в открывшемся мне новом мире. И ты сможешь. Только тебе не придется переносить никаких операций, потому что я – не моя мать, и знаю, где заканчивается лечение, а где начинается испытание на прочность человеческого порога боли.

Я отвернула голову, мелко-мелко сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Покрытую темной жидкостью кожу руки начало щипать.

- Почему бы тебе просто меня не убить? – промычала я, особо не надеясь, что Эдуард сможет что-нибудь разобрать, но тот, к моему удивлению, смог. И даже ответил.

- Потому что я не хочу тебя убивать. Когда-нибудь ты поймешь и, более того, пойдешь по моему пути, как когда-то сделал я сам. Думаешь, я не молил мою мать, чтобы она прекратила мучения и просто убила меня? Разумеется, просил, и не раз. Единственное, за что я ей благодарен, так это за то, что она не послушала эту мою просьбу. Иначе бы я никогда не узнал того, что знаю сейчас. Иначе бы я никогда не встретил тебя.

Лучше бы ты никогда меня не встречал.

- Помни, совсем скоро это закончится, и у нас все будет по-другому. И первым словом, которое ты захочешь мне сказать, будет «спасибо».

Казалось, сознание постепенно уплывало от меня куда-то далеко-далеко, туда, где было темно и где никогда не видели света.

Холодный металл скальпеля прикоснулся к моей коже.

«Как укольчик, ничего страшного». Так говорил мне папа, когда мы с ним ходили в детскую поликлинику, чтобы мне сделали очередную прививку. Папа долго уговаривал врача разрешить ему остаться в кабине рядом со мной, садился напротив и украдкой, чтобы не видела злая и вечно недовольная врач, доставал из сумки моего любимого плюшевого медведя. Медведь махал мне лапкой. Подмигивал глазом-пуговкой и шептал папиным голосом, что все будет хорошо и осталось потерпеть совсем чуть-чуть.

Я почувствовала, как скальпель медленно и глубоко погрузился в мою руку. Тело само выгнулась от боли, но Эдуард крепко держал меня, делая первый надрез.

После укола врач давала мне кусочки ватки, которую было необходимо прижимать к месту, куда была сделана прививка. Точно такая же ватка выдавалась и плюшевому медведю, который героически переживал все трудности посещения процедурного кабинета в трехлетнем возрасте. Папа благодарил врача, брал меня за руку, и мы вместе покидали кабинет, выходили из поликлиники и шли на детскую площадку рядом с ней. Папа сажал меня на почему-то всегда находившиеся свободными качели и вручал мне плюшевого медведя.

Кровь быстрыми ручейками потекла из раны и закапала на пол. Точно дождик стучит по окну дома. Кап-кап-кап.

«Мишка был очень храбрым, - шептал мне на ухо папа, гладя по голове. – Но ты была куда храбрее».

Пусть ты и никогда не узнаешь об этом, папа, но я и сейчас останусь храброй.

К сожалению, и тебя я тоже буду куда храбрее.

Лезвие скальпеля легло плашмя и забралось под начинающую отходить от сухожилий кожу. Кровь полилась еще сильнее. Луч лампы равнодушно скользнул по оголенной ладонной мышце и сочащимся сукровицей сухожилиями. Маленький квадратик кожи с кусочками мяса отделился от остальной части и повис на тоненьком лоскутке подкожной ткани. Безразличный ко всему скальпель перерезал его и забрал у меня первую частичку моего тела.

Зубы изо всех сил впились в дощечку, так, что, казалось, стоило нажать еще чуть-чуть – и от них не останется ничего, кроме крошева. Не знаю, как мне это удалось, но в конце концов мычание ушло, освободив место полному, ничем не приглушенному голосу. Возможно, наяву я уже давно потеряла сознание, и все это происходило у меня в голове.

Даже если так. Господи, как было приятно, не обращая внимание на разодранное горло, вновь иметь возможность закричать.

* - вольная цитата из Библии, Ис. 26:19. Оригинал звучит так: «Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ... ибо... земля извергнет мертвецов».