two
апрель начинается редким солнцем и ярко-зеленой травой под серыми тучами.
у бабушки появляется сиплый, тяжелый кашель. мама теряет аппетит, и за ужином сидит, подперев подбородок ладонью, сжатой в кулак, и смотрит в одну точку, пока содержимое тарелки не становится противно-холодным.
чеён набирается как-то смелости и предлагает ей поменяться хотя бы на денек: чеён останется с бабушкой, будет присматривать и помогать с медикаментами строго по предписанной инструкции, а мама займется домом, если захочет. а если не захочет, то, может, сплавает на пароме к большой земле, сходит там в кино или в пиццерию своей любимой сети, увидит тысячи новых лиц, получит, в конце концов, доступ к благам цивилизации - интернету, гипермаркетам, автомобильным пробкам.
мама улыбается. мама говорит: какая ты у меня хорошая, чеён.
мама не соглашается никуда уезжать.
закон распределения тяжести почему-то работает только с чеён, все грустные мысли ссыпая разом в ее голову, и словно выталкивая из дома. а ноги сами собой неизменно приводят чеён к лалисе. они просиживают дни вместе в доках, разговаривая, сидя рядом на перевернутых лодках, слушая музыку на старинном кассетном проигрывателе, найденном в сарае. гоняют по кругу две зажеванные кассеты, принадлежавшие когда-то маме чеён: с песнями g.o.d. и аудиоверсиями сказок братьев гримм на английском языке. радиочастоты на острове выловить не получается, мобильной связи тоже нет, газеты - только по воскресеньям на пароме вместе с продуктами и толпой моряков. посидишь с час у мерно шумящей воды и уверишься, что ничего во всем мире не существует, кроме острова и деревни в полтора десятка семей. чеён как-то признается лалисе, что жизнь до возвращения в деревню ей помнится размыто, и что сложно даже представить, что существует что-то дальше воды, что есть большая корея, что есть даже где-то австралия и крошечная мёльбурнская бургерная, в которой чеён два с половиной года работала официанткой.
лалиса слушает и кивает, лалиса улыбается и бегает мимо чеён со своей тележкой для уборки: по докам и наружу, потом в подсобные помещения за белыми бутылками, содержимое которых так едко пахнет, что из глаз чеён ручьями бегут слезы.
- опять ревешь? - обижается за химию лалиса, - зато чисто будет.
по вечерам расходятся на развилке тропы: чеён - выше по склону, готовить домашним ужин, уговаривать маму разрешить себе отдохнуть; лалиса - по каким-то своим делам, а потом тоже домой - вниз, к самому берегу.
ночью чеён все лежит, смотря в одну точку и комкая в ладони простынь, и слушает темный дом - как ворочается мама, как тяжело дышит бабушка у себя, как дедушка долго ходит из одной комнаты в другую, гремя всем, что попадается под руку, прежде чем окончательно улечься.
полусон, понимает чеен. вот это странно, вот это страшно - отрешиться так, что смотришь на себя со стороны: кто-то твоими руками чистит морковь и картошку, твоим ртом интересуется у матери, нужно ли чем-то ей помочь, твое усталое, серое лицо разглядывает в отражении зеркала.
лалиса говорит: это вы с мамой перенервничали, это нормально.
это точно скоро пройдет.
это кто-то другой нервничает, хочет сказать чеён. это кому-то другому страшно. кто-то другой устал и ходит с вечным комом в горле, а я -
а я - ничего.
ничего принимает положительные величины только сидя на перевернутых лодках в доках или воскресными вечерами таская опечатанные коробки вслед за лалисой вверх по склону в магазин. лалиса одна во всей деревне никогда ничего не спрашивает про бабушку чеён - и к лучшему. лалиса так смешно и всерьез задумывается, когда чеён спрашивает, сколько ей лет.
- а тебе сколько? - спрашивает лалиса в ответ, оторвавшись на минуту от мытья полов.
чеён смотрит на ее спину, на застиранную синюю футболку, болтающуюся полотнищем. говорит, что двадцать.
лалиса улыбается из-за плеча.
- ну вот и мне тоже.
-
к середине месяца бабушка как будто начинает идти на поправку: может с посторонней помощью садиться на постели, снова улыбается по-честному, кашель почти пропадает. мама две ночи подряд крепко и спокойно спит рядом с чеён, дедушка раньше возвращается из моря.
дом снова пахнет солью и древесиной. на прикроватной тумбочке бабушки становится чуть ли не на треть меньше упаковок с медикаментами.
чеён даже зовет лалису в какую-то субботу: давай вместе с паромом завтра уплывем к большой земле на денек?
- сходим в кино на два-три часа супергероев, потом можно будет поесть что-нибудь отравическое в западном, блин, стиле - зависнем в бургерной или в пиццерии. доберусь там до вай-фая и нагружу на ноутбук сериалов, будем здесь с тобой смотреть по вечерам.
в прачечной хором гудят стиральные машины - и хорошо; иначе бы чеён опять заболталась, начала бы рассказывать лалисе про всякую ерунду, как в первую их встречу; рассказала бы, что все вокруг с ума сходили по ривердейлу, когда у нее в последний раз был доступ к человеческому интернету; рассказала бы, как здорово могут начать идти дела даже тогда, когда кажется, что дальше можно только по наклонной; рассказала бы, что в последние дни хочется смеяться просто так. и как здорово живется без кома в горле.
у лалисы в ногах - большая пластиковая корзина для белья. лалиса долго молчит, сосредоточенно рассматривая свои ногти. говорит: ты извини, мне правда очень бы хотелось, но не могу я с острова уплыть.
- даже в кино, - улыбается как-то несмело и из-за плеча.
лалиса говорит, что не может оставить доки просто потому, что замены для себя ей не найти даже на день. что совсем нет денег на паром и на город. что из магазина и так угрожают уволить за бессовестное количество прогулов.
Яндекс.Директ
- да ничего, - говорит чеён, чувствуя, как из ничего снова уходит в минус, - ничего страшного. сплаваем еще.
чеён делает вид, что читает этикетку на полупустой бутылке с кондиционером, но чувствует, как лалиса еще пару минут сверлит ее своим дурацким взглядом, как умеет, из-за плеча. потом лалиса вздыхает так, что слышно даже сквозь все стиральные машины разом, и подсаживается плотно-плотно к чеён - так, что соприкасаются ноги.
- я тут думала недавно, - говорит лалиса, - и поняла, что хочу с тобой кое-чем поделиться. на этом острове есть ужасно красивые места, о которых никто, кроме меня, не знает. это, может, не так весело, как супергерои или интернет, но попытаться все равно стоит.
чеён кисло говорит: договорились. примерно в тех же интонациях ей в детстве обещали, что она станет героиней махо-сёдзе, когда вырастет. чеён думает потом, что только такие никудышные вруны, как лалиса, могут придумать столь дурацкие отмазки от совместных поездок, думает, что лалиса смешно морщит нос, пока оправдывается - будто ей заранее стыдно. много чего вообще передумывает и перекручивает в своей голове о лалисе, пытаясь паззл своих смешанных чувств собрать и так, и эдак, но потом -
потом времени на эти мысли попросту не остается: все вдруг резко возвращается, снова рухнув бетонной плитой на плечи: и кашель, и запах лекарств, и безвкусный ужин. в полудреме чеён все забывается - и большая земля, и кино, и то, как лалиса морщит нос.
вот только лалиса о своих обещаниях помнит, и как-то почти вечером выстукивает чеён в окно кухни их любимую песню с той самой кассеты g.o.d. на лалисе, как настоящая палатка, висит явно не ей принадлежащая черная рыбацкая плащ-куртка; лалиса рывками возит замок по молнии вверх-вниз и чуть не подскакивает на месте, пока чеён борется со скрипучими оконными рамами, прежде чем высунуться наружу.
- ну давай,- говорит лалиса. - пойдем.
суп остается довариваться сам.
идут молча и долго: через спуск к докам, а оттуда - прочь от деревни, пока не кончаются тропы, по высокой траве в необитаемую часть острова с непроходимой береговой линией - туманный зеленый лес. лалиса говорит:
- одной ходить опасно, если мест не знаешь. берег крутой, а трава высокая, камни. из-за того, что кроны у деревьев густые, тут почти круглый год полумрак.
говорит и держит чеён крепко за руку. они идут сначала по еле различимым тропам, а потом сквозь совсем непролазные буреломы. лалиса проводит чеён, петляя какими-то своими дорогами, пока они не выходят, наконец, к обрыву. серое море волнами шелестит совсем рядом у их ног. пахнет зеленью и сыростью. лалиса долго смотрит на водную гладь, а потом говорит:
- тут высоко, конечно, вечером лучше не ходить, даже если со мной. но зато как красиво, особенно на рассвете, ты бы только видела.
чеён глядит вниз, глядит в тишину и вечность, а лалиса говорит:
- это - мое, и я с тобой делюсь. и еще хочу делиться. разрешишь?
чеён поворачивает голову, смотрит, как в сумраке тени перекрывают друг друга на лице лалисы (солнце почти утонуло в море, а все придуманные человеком источники света остались на противоположной стороне острова), а та глядит в море.
чеён говорит:
- конечно. мы же с тобой друзья.
делись со мной и красивым, и уродливым - тебе можно, тебе разрешаю все.
у чеён таких друзей не было с самого лета перед средней школой, когда они с семьей только-только уехали из кореи. вечно залитый солнцем пригород мёльбурна пах мятой и акацией; до моря было рукой подать, но все равно, конечно, не сравнить с их домом на острове. ровная береговая линия порт-филлипа, ласковый пляж и мягкий песок, на котором они с дженни писали свои имена сухими ветками эвкалипта.
чеён нравится, как гудят лампы дневного света в магазинчике. лалиса вертится за стойкой, пританцовывая, а потом с усилием устанавливает рядом с кассовым аппаратом настоящее нечто - громоздкую гору железа и пластика с квадратной ручкой.
- эти штуки называли бумбоксами, - говорит лалиса, покручивая реле. - можешь себе представить? бум. боксами.
из черных пятен динамиков раздается почти негодующее шипение.
лалиса скрещивает руки на груди.
- блин, - говорит. - ну если и с такой штуки тут радиосигнал не поймать, то я вообще не знаю.
бумбокс в большой коробке принес сынхён. за неделю, что пришлось ждать нового прибытия парома, чеён с лалисой успели намечтать, как будут слушать музыку днями в доках и потом еще во время смен лалисы в магазине; как найдут станцию с прямой трансляцией с центрального телевидения и будут слушать по ней дорамы в свободные часы в прачечной. и ни с кем не стали бы делиться, это был бы их секрет. а теперь.
откуда-то из недр магазинчика, бродя меж стеллажей, сынхён советует пощелкать по кнопкам автонастройки.
громко, словно на большую землю, лалиса кричит ему: вот и иди настраивай сам, мистер умник. нет здесь никакой автонастройки.
- в восьмидесятых вообще существовала функция автонастройки? - чеён поочередно с щелчком давит на каждую пластиковую кнопку. - то ли здесь действительно не было никаких пояснительных значков, то ли они все стерлись от времени.
- чего? - растрепанная голова сынхёна вдруг вырастает откуда-то из пространства меж полок с конфетами, а следом показывается и он сам, как только видит, чем занята чеён. - блин, подожди, нельзя же на все подряд кнопки жать. я сейчас.
когда найти автонастройку не удается и ему, лалиса снова достает из-под прилавка коробку.
- все, забирай. к чертям не нужен - пыльный, занимает кучу места, так еще и бесполезный.
снова обиженное шипение.
сынхён выкладывает на ленту пакет с печеньем и бутылку сока. сынхён говорит:
- то есть, хочешь сказать, я зря вам эту штуку притащил на пароме, как дурак последний?
лалиса тогда говорит, что он все время как дурак, и магнитофон тут совсем ни при чем.
под сынхёново "так, знаешь что?" чеён уходит вглубь магазина и дальше не слушает. для этих двоих перебранки - как будто бы естественное состояние, а все равно друзья, как не крути их. чеён с лалисой никогда не ругалась, но это и хорошо. у нее бы ни за что не получилось, как лалиса, сыпать проклятиями, а уже через пару минут совершенно беззлобно бить по ладоням сынхёна, когда тот пытается стащить чупа-чупс со стойки.
у уголка с газетами (вот тоже: кто вообще придумал продавать газеты в магазине, поставки в который осуществляются строго раз в неделю?) чеён встречается тетушка из дома напротив.
чеён здоровается. говорит:
- в этот раз привезли много специй, поэтому мы их разложили на большом стеллаже в конце зала, где они раньше всегда лежали.
в тот день, даже сопровождаемое шипением бумбокса, все идет отлично, но только пока тетушка будто бы участливо не спрашивает:
- как здоровье бабушки?
а чеён себя чувствует рыбой, которую из родного моря вдруг выдернули на холодную поверхность.