РЫЖАЯ ПОРЧА

Дождь не омывал Кентшин, а лишь промокал его, как грязная тряпка по гниющей ране. Капли, тяжелые и медленные, стекали по стеклу, искажая вид чахлого сада, превращая его в акварель скорби.

Ванда стояла у окна, не видя ни дождя, ни сада. Её взгляд, остекленевший от внутреннего ужаса, был прикован к горшку. Там, в глиняной темнице, пульсировало "Навье семя". Росток вытянулся еще на палец, его полупрозрачная плоть, пронизанная тончайшими черными жилками, напоминала застывший столбик ртути под кожей мертвеца.

Капля смолы на кончике набухла, готовая сорваться, но не падала, удерживаемая некой противоестественной силой поверхностного натяжения. Каждый мерный толчок ростка отдавался эхом внизу её живота - тупым, глубоким ударом, синхронным с биением этого адского сердца. Это была не метафора! Это была физиология иного порядка.

Шелест, почудившийся ей ранее, не стих. Он висел в воздухе, как статическое электричество перед грозой, незримое, но ощутимое кожей - сухой, древний шорох перетираемых костей и иссохших листьев. Он был голосом самого дома, голосом Нави, голосом того, что теперь жило в ней и прорастало на подоконнике. Ожидание сгущалось, становясь почти осязаемым давлением на виски.

Стук в дверь, резкий и обыденный, прозвучал как выстрел в тишине склепа. Ванда вздрогнула, едва не вскрикнув.

- Ванда? Ты дома? Это Аньес и Каринка! - донесся из-за двери голос, слишком громкий, слишком живой для этого места.

Тетя Аньес, сестра матери. И кузина Каринка, едва ли ей четырнадцать. Они приехали на поминки. На ритуал оплакивания бабушки Милы, которая, как Ванда теперь понимала, была не просто старухой, а жрицей, стерегущей врата в нечто немыслимое. Или открывшей их.

Открывать? Бежать? Мысль о бегстве снова метнулась, как испуганная мышь, но ноги словно вросли в пол, питаемые той же липкой, чужеродной силой, что пульсировала в ростке.

"Ответственность" - слово обрело новый, жуткий вес. Она была сосудом. Она была почвой. Она была стражем у врат, которые, возможно, уже распахнулись внутри нее самой. Бегство было предательством не перед семьей, а перед самой тканью реальности, которую теперь угрожал разорвать проклюнувшийся росток Нави.

- Минуточку! - крикнула Ванда, и собственный голос показался ей чужим, хриплым. Она бросилась к горшку, схватила его дрожащими руками. Холод металла пронзил ладони, хотя горшок был глиняный. Куда? Шкаф? Под кровать? Словно можно было спрятать само Зло, которое уже дышало в каждом уголке дома.

В панике Ванда сунула его за занавеску, в темный угол подоконника. "Не смотри туда" - приказала она себе, но знала, что это бесполезно. Она чувствовала его пульсацию сквозь ткань, сквозь стену, сквозь плоть.

Дверь открылась, впустив с гулким скрипом порыв сырого ветра и две фигуры. Тетя Аньес, плотная, с лицом, навсегда застывшим в выражении практичной озабоченности, несла корзину, от которой тянуло запахом сдобы и вареной курятины - банальными ароматами мира живых, которые здесь казались кощунством. За ней робко жалась Каринка, хрупкая, с большими испуганными глазами, в которых отражалась не столько скорбь, сколько неловкость перед гнетущей атмосферой дома и кузиной.

- Боже, Даначка, как ты выглядишь! - воскликнула Аньес, ставя корзину на стол. Её взгляд скользнул по лицу племянницы, по её бледности, по темным кругам под глазами, по неестественной скованности движений. Похоже, она смирилась с мыслью, что этот дом не будет её собственностью и вела себя мирно, но не без доли фальши.

- Совсем не спала? Небось, нервы, бедняжка. В таком доме... после всего...

Она не договорила, но ее жест, обводящий пыльные углы и занавешенные окна, говорил сам за себя. Дом бабы Милы всегда внушал ей суеверный страх, который она маскировала показной практичностью.

- Я... я в порядке, тетя, - прошептала Ванда, отводя взгляд. Её тело кричало о боли, о насилии, о чужеродном присутствии внутри. Ощущение наполнения стало почти невыносимым, как будто её внутренности медленно замещались ледяной, тяжелой субстанцией. Она боялась, что они увидят пульсацию у неё под одеждой, почувствуют исходящий от нее холод пустоты.

Поминальный ужин превратился в сюрреалистическую пытку. Аньес расставила на столе курицу, пирожки, кутью - традиционные блюда, чья символика (зерно как воскресение, сладость жизни вечной) здесь, в эпицентре Навьего семени, звучала злой насмешкой. Она говорила о бабушке Миле с осторожностью, называя её "странной", "замкнутой".

Ванда сидела, как истукан, едва прикасаясь к еде. Каждый кусок стоял комом в горле, угрожая вырваться наружу вместе с волной тошноты, поднимавшейся от внутреннего холода и постоянного, назойливого шелеста в голове. Шелест, казалось, реагировал на присутствие других - он становился тише, но внимательнее, как зверь, притаившийся в засаде.

- А помнишь, Даночка, как бабушка Мила того... бесенка из тебя выгоняла? - вдруг сказала Аньес, отламывая кусок пирога. Её голос был небрежен, но глаза наблюдали за племянницей пристально.

- Тебя это так потрясло! Говорила, что он из легиона Асмодеева, мелкий пакостник. Напугала нас всех тогда. А ты, Каринка, еще маленькая была, плакала.

Аньес засмеялась коротко и сухо, но смех замер в тишине комнаты.

Ванда почувствовала, как кровь отливает от лица. "Легион Асмодеев". Не просто бес. Часть структуры, иерархии. И бабушка изгнала его? Или... договорилась? Установила контакт? Память о детском изгнании всплыла обрывком: всепоглощающий холод, пронизывающий до костей, и бабушкины глаза, горящие нечеловеческой сосредоточенностью. Тогда она ощутила лишь облегчение. Теперь же понимала - бабушка не изгнала тьму. Она её перенаправила. Заменила мелкого пакостника на что-то неизмеримо большее? На "Навье семя"?

- Да... помню, - выдавила Ванда, сжимая руки под столом, чтобы скрыть дрожь. Её взгляд невольно метнулся к окну, к щели за занавеской. Каринка, сидевшая напротив, последовала за её взглядом. Девушка вздрогнула, её глаза расширились. Она увидела. Не растение, спрятанное в тени, а... тень самого растения? Или ощутила его присутствие?

Лицо Каринки побледнело, губы задрожали. Она быстро опустила глаза в тарелку, но Ванда поймала в её взгляде не просто страх, а узнавание. Как будто Каринка видела подобное раньше. Значит ли это, что связь с Навью - не только её наследство? Что тетя Аньес при всей своей показной нормальности тоже что-то знает? Или боится узнать?

- Что там у тебя за занавеской, Ванда? - вдруг спросила Аньес, следуя за взглядом дочери. Её голос потерял практичную теплоту, став жестким, подозрительным.

- Цветочек какой?

Сердце Ванды замерло. Шелест в голове внезапно усилился, превратившись в яростный вихрь сухих голосов. Стены, казалось, сдвинулись, сжимая пространство. Тень в углу комнаты - та самая, что напоминала очертания бабушки - стала гуще, плотнее. Ожидание сменилось нетерпением. Демон ждал урожая. Он не потерпит вмешательства.

- Ни... ничего особенного, тетя, - проговорила Ванда, вставая. Голова закружилась, низ живота сжала спазматическая волна боли - не физической, а словно что-то внутри дернулось на привязи.

- Старый горшок. Пылища... Я... я плохо себя чувствую. Должна прилечь. Пожалуйста... доедите без меня.

Она почти побежала из комнаты, чувствуя на спине тяжелые взгляды тети и испуганный, пронзительный взгляд Каринки. Забежав в свою каморку, она прислонилась к двери, задыхаясь. Руки инстинктивно легли на живот. Там, под ладонями, она почувствовала не пульс, а движение. Не биение, а медленное, извивающееся смещение, как будто сквозь её внутренности проползал корень, ища почвы глубже и темнее. Боль сменилась невыносимым распиранием.

Ванда подошла к окну, раздвинула занавеску. Горшок стоял на месте. Снова. Росток Навьего семени был теперь выше, крепче. Полупрозрачная плоть потемнела, приобретя цвет старой слоновой кости, пронизанной черными, как ночь, прожилками. Капля смолы исчезла. На её месте зияла крошечная, темная почка. Она была закрыта, но Ванде чудилось, что внутри неё что-то шевелится. Смотрит.

Шелест слился в один настойчивый звук внутри её черепа. Не голос, а приказ самой плоти, самой искаженной реальности вокруг.

Ванда Ольшенская медленно опустилась на колени перед подоконником. Не в мольбе. В признании. Дрожащая рука потянулась не к горшку, а к скрытому карману старого бабушкиного фартука, висевшего на гвозде. Пальцы нащупали там холодный металл - маленький, заостренный серп для сбора трав, тускло блестевший в сером свете. Бабушкин инструмент.

Почва? Жертва? Садовница?

Взгляд Ванды скользнул с пульсирующей почки Навьего семени на серп, а затем - в глубь комнаты, где в пыльном углу тень бабушки Милы казалась почти осязаемой, полной древнего, безжалостного знания. Урожай приближался. И первой жертвой ритуала могла стать наивная Каринка, чья плоть, возможно, тоже хранила отголоски проклятого рода. Или тетя Аньес, с её неудобными вопросами. Или... сама Ванда, как сосуд, выполнивший свою функцию.

Ледяная ясность, лишенная страха, накрыла её. Она подняла серп. Холод рукояти слился с холодом внутри. Шелест затих, затаив дыхание. Дом замер. Даже дождь перестал стучать по стеклу.

Садовница в саду ужаса. Первый срез должен был быть жертвенным. Вопрос был лишь в том, чья кровь оросит корни Навьего семени сегодняшней ночью. Выбор Ванды, пропитанный отчаянием и чужеродной волей, висел в липком, насыщенном ожиданием воздухе, как тот самый нож над жертвенным камнем в глубинах забытых капищ. Поминальный ужин закончился. Начинался обряд.

От Автора:ну что на сегодня это последняя часть. Что-то я начала уставать от этого ориджинала. Сама я не заметила, как перешла в "ботанический хоррор":) скоро будет интересно...