РЫЖАЯ ПОРЧА

Холод серпа слился с холодом, пульсирующим в чреве Ванды, образовав единую, острую ось реальности. Воздух, густой от ожидания и запаха сырой земли, смешанного с приторным ароматом поминальной курятины, казалось, кристаллизовался вокруг нее. Шелест умолк не в отступлении, а в сосредоточенной тишине хищника перед прыжком. Тень бабушки Милы в углу сгустилась, обретя почти скульптурную плотность, ее безглазое внимание было приковано к дрожащему лезвию в руке внучки.

"Чья кровь?" Вопрос висел не мыслью, а физическим давлением на висках. Каринка, с ее девственной, трепетной плотью, возможно, несущей в себе спящее семя того же проклятия? Аньес, с ее практичной подозрительностью, как последний бастион банального мира? Или... сама Ванда, сосуд, чья миссия – выносить и принести урожай – подходила к кровавой жатве?

Ванда повернулась от окна, серп, тускло блеснувший в сером свете, был скрыт складками ее платья. Ее движения были неестественно плавными, как у марионетки, чьи нити натянуты до предела и вот-вот лопнут. Боль внизу живота трансформировалась: это уже не спазм, а медленное "разверзание", ощущение, будто невидимые корни Навьего семени, пустившие щупальца сквозь ее внутренности, теперь раздвигали кости таза, готовя путь для чего-то гораздо более объемного, чем росток на подоконнике. Холод внутри стал абсолютным, выжигающим все тепло жизни, заменяя его тяжелой, инертной субстанцией Пустоты.

Она вышла в основную комнату. Аньес, с лицом, застывшим в гримасе между беспокойством и суеверным страхом, собирала посуду. Звон тарелки о тарелку прозвучал как кощунственный удар по натянутой тишине. Каринка стояла у стола, бледная, как призрак, ее большие глаза были прикованы к щели за занавеской окна. Она чувствовала его. Сильнее, чем Ванда предполагала.

- Ванда, дорогая, ты... ты уверена, что тебе не нужен врач? – голос Аньес дрогнул, выдав страх, который она тщетно пыталась задавить практичностью. Ее взгляд скользнул по фигуре племянницы, задержавшись на неестественной скованности плеч, на руках, бессознательно прижатых к низу живота.

- Ты выглядишь... Нездоровой.

- Врач? – голос Ванды прозвучал отстраненно, эхом из колодца. Он был лишен привычных интонаций, плоский и металлический.

- Здесь врачи бесполезны, тетя. Здесь лечат иначе. Ее взгляд, остекленевший, лишенный человеческого блеска, медленно перешел с Аньес на Каринку. Девушка вздрогнула, как от удара током, и сделала шаг назад, наткнувшись на стол.

- Каринка знает – прошептала Ванда, и это была не констатация, а обвинение, произнесенное тем же бесстрастным тоном.

- Она знает, что там. Знает, что во мне. Не так ли, кузина?

Лицо Каринки исказилось не только страхом, но и внезапной, дикой яростью.

- Молчи! – вырвалось у нее, голос сорвался на визг.

-Ты не понимаешь! Ты... ты украла! Бабка обещала... мне! Мне должно было перейти Семя! Мне быть сосудом! - Слезы гнева и обиды хлынули по ее щекам.

- А она... она выбрала тебя! Ущербную! Отверженную! И вот теперь... теперь оно в тебе прорастает! Ты даже не можешь... не можешь принять его должным образом!"

Аньес ахнула, отпрянув, роняя полотенце.

- Карин! Что ты несешь?! Какое семя?! Что за безумие?! Ее лицо выражало уже не подозрение, а чистый, животный ужас перед тем, что раскрывалось – не только в доме, но и в ее собственной дочери.

- Она права, тетя – Ванда повернула голову к Аньес, движение было резким.

- Мила не была просто странной старухой. Она была Жрицей. Стражем Врат. И она не изгоняла того бесенка из меня в детстве. Она его... пересаживала. Готовила почву. Для этого.

Она кивнула в сторону окна.

- Но Каринка... она жаждала этого. Жаждала стать почвой. Жаждала соития с Тем, Кто Сеет. В ее голосе прозвучала ледяная, почти научная констатация факта, от которой стало еще страшнее.

Мысль о "должном принятии" пронзила Ванду, как серп, вызвав не волну воспоминаний, а физическое эхо той ночи – ночи после похорон, когда она осталась одна в этом доме скорби и древнего ужаса.

Она лежала на жесткой кровати, в комнате, пропахшей травами, пылью и чем-то еще – сладковато-трупным, как запах подвальной плесени. Сон не шел. Шелест, тогда еще едва уловимый, как шорох мыши за плинтусом, сливался с биением ее собственного сердца. Воздух сгустился, стал вязким, медовым от тяжелого ожидания. И тогда он явился.

Не как человек, не как демон в рогах и хвосте. Он пришел как само отсутствие света, как сгущение теней в углу, принявшее форму – неопределенную, текучую, но невероятно плотную. Он был холодом, идущим от камней фундамента, запахом сырой глины после дождя, шелестом высохших листьев под ногами в давно умершем лесу. Он был древнее славянских божков, древнее самого понятия зла – порождение той изначальной Нави, где тьма была не отсутствием света, а первородной субстанцией.

Он не набросился. Он проступил сквозь реальность, как вода сквозь промокшую ткань. Его прикосновение были вторжением холода, парализующего, проникающего в кости, в мозг. Не руки, а нечто вроде щупалец или корней, холодных, скользких, исследующих ее тело с чудовищной методичностью. Страх был таким всепоглощающим, что перешел в странное, гипнотическое оцепенение. Она не могла крикнуть. Движения были замедлены, как в тягучем кошмаре. Ее собственная плоть казалась чуждой, предательски податливой под этим ледяным, исследующим касанием.

Было не больно. Было противно до тошноты, до спазмов в горле. Отчаяние смешивалось с противоестественным возбуждением – не от желания, а от самого акта предельного нарушения, от ощущения, как твою святая святых, саму сердцевину твоего существа, заполняет нечто абсолютно чуждое, древнее и бездушное. Это было оплодотворение не семенем жизни, а семенем иной, анти-жизни, семенем самой тьмы. Он прорастал внутри нее, его корни-щупальца искали рыхлую почву ее утробы с неумолимостью ростка, пробивающего асфальт. Его "тело", если это можно было так назвать, пульсировало вокруг нее и в ней, ритм этой пульсации отзывался глухими ударами в пустоте под ребрами, синхронно с мерзким трепетом ростка на подоконнике (уже посаженного тогда? или он материализовался после?). Воздух гудел низким, нездешним гудением, заполняя рот вкусом ржавчины и тлена. Когда волна ледяного распирания достигла апогея, она не крикнула – издала звук, похожий на хриплый выдох тонущего, и мир погрузился в абсолютную, беззвучную тьму. Проснулась она на рассвете, вся в синяках странной, фиолетово-черной окраски, похожих на гниющие лепестки, с ощущением ледяной тяжести и чужеродного движения глубоко внутри, и с первым, едва заметным, полупрозрачным ростком, дрожащим в бабушкином горшке на подоконнике.

Эхо того насилия, того метафизического осквернения, пронзило Ванду с новой силой. Она взглянула на Каринку, чье лицо пылало теперь не только обидой, но и безумной ззавистью к ее ужасной участи.

- Ты... ты желала этого? – прошипела Аньес, глядя на дочь с отвращением и ужасом. - Желала быть... изнасилованной этим... этим...

- Это не насилие! – выкрикнула Каринка, ее голос звенел истерией. - Это избранность! Честь! Сила!Мила знала! Я готова! Я чиста! Я...

Она рванулась вперед, не к Ванде, а к окну, к занавеске, за которой пульсировало Семя.

- Оно должно быть моим! Отдай его! Ты недостойна!

В этот момент стены дома словно вздохнули. Тень бабушки Милы отделилась от угла, поплыла по воздуху, не имея формы, но неся в себе сокрушительную тяжесть веков и безжалостную волю. Шелест грянул снова – не шепотом, а ревом высохшего леса под ураганным ветром. Воздух затрепетал, искажая очертания предметов. Лампа на столе погасла, погрузив комнату в полумрак, где единственными источниками света были тусклое окно и... почка на ростке Навьего Семени. Она раскрылась.

Не как цветок. Как глаз. Крошечная, черная пустота, в которой мерцали отсветы нездешних звезд. Он смотрел. На всех.

Каринка замерла на полпути, охваченная внезапным, первобытным страхом перед тем, чего так жаждала. Аньес вскрикнула и закрыла лицо руками. Ванда почувствовала, как ледяной корень внутри нее дернулся, как пуповина, связывающая ее с этим открывшимся Оком Нави. Боль сменилась приливом чужеродной, леденящей власти. Она подняла серп. Лезвие поймало слабый отсвет от Ока и вспыхнуло тусклым, зловещим серебром.

- Ты жаждешь Семени, Карина? Ты жаждешь соития с Тьмой? Стать почвой?

Она сделала шаг навстречу кузине. Движение было нечеловечески плавным.

- Но почва... она принимает не только семя. Она принимает и жертву. Кровь. Плоть. Чтобы урожай был обильным.

Она увидела в глазах Каринки не только страх, но и понимание. Жестокое, неопровержимое понимание древних законов. Бабушка Мила выбрала Ванду не случайно. Она выбрала ту, в ком хватит силы не только выносить, но и пожертвовать. Для урожая.

Тень Жрицы нависла над Аньес, парализуя ее вопль в горле. Око Нави смотрело неподвижно. Шелест затих, затаив дыхание. Дом превратился в капище.

Ванда Ольшенская, сосуд Нави, садовница в саду ужаса, подняла серп. Выбор был сделан не ею, а той древней силой, что пульсировала в ее чреве и диктовала волю через ледяную ясность отчаяния. Первый срез должен был быть жертвенным. И жертва, ослепленная завистью и жаждой избранности, стояла перед ней, готовая оросить своей кровью корни Навьего Семени и открыть врата для урожая, которому не будет конца.

Лезвие серпа описало в липком воздухе короткую, смертоносную дугу.

Примечание от Автора:фух... Наконец-то я нашла в себе силы выложить последнюю главу. Самая не заметила, как история перешла в разряд "ботанический кошмар". Клянусь, как только закончу писать " КАБИНЕТ РЕФРАКЦИЙ", примусь за более повседневную историю.