Персимон

Я перестала выходить в те часы, когда могла его встретить, ходила длинными маршрутами, выбирала людные улицы, окружала себя шумом, чтобы заглушить тишину внутри.

Я заперлась в мастерской университета, пряталась за холстами, эскизами, книгами по философии искусства, заваривала крепкий кофе и работала до глубокой ночи, пока пальцы не ныл от кистей, пока краска не застывала на коже, пока усталость не стирала мысли.

Я думала, что могу убежать от него. От себя. Но ночью тишина становилась невыносимой.

Я лежала в кровати, смотрела в потолок, слушала гул города за окном и слышала его голос — медленный, сдержанный, чуть насмешливый. Вспоминала, как он смотрел, как слушал, как задавал вопросы, подталкивал к тому, что я боялась признать, как будто видел меня насквозь. И мне этого не хватало.

Но я не собиралась возвращаться. Я сожгу это в себе, сотру его присутствие, заставлю себя забыть. Я исчезну. Так будет лучше.

Я держала слово. Я исчезла.

Дни стали ровными, медитативными, размеренными, будто жизнь стерлась до простых ритуалов — учёба, работа, краски, холсты, растворитель, гул музеев, шелест страниц. Не было случайных взглядов через улицу, не было этого странного ожидания, когда идёшь домой и знаешь, что он может быть там. Всё растворилось, оставив лёгкий привкус — призрак чего-то несбывшегося.

И мне нравилась эта тишина. Наверное.

Я гуляла по галереям, по книжным лавкам, вдыхала запах старых страниц, скользила пальцами по обложкам, надеясь найти что-то, что заполнит пустоту. Я долго стояла перед картинами, всматривалась в мазки, в текстуры, хотелось чувствовать их не только глазами, но кожей, дыханием, хотелось, чтобы хоть что-то вызывало отклик.

Но внутри всё равно было пусто.

Я ходила на свидания — спокойные, вежливые, почти механические. Приятные мужчины, правильные слова, лёгкие улыбки, ненавязчивый интерес. Я сидела напротив, слушала, кивала, задавала вопросы, но всё было ровно, стерильно, бесцветно.

Я выходила из ресторанов, из баров, из кафе, чувствовала горечь на языке, вдыхала прохладный ночной воздух и понимала, что не вспомню этого человека через неделю. Они были частью процесса забвения.

Я убеждала себя, что так правильно. Что так надо. Что так легче.

Но иногда, выходя из шумных заведений, ловила себя на том, что оглядываюсь, будто где-то в глубине сознания всё ещё жду увидеть его — стоящего в тени, с сигаретой в пальцах, с этим неторопливым, пронизывающим взглядом. Я быстро гасила этот импульс.

Мне казалось, что я справляюсь. Но иногда во сне я снова оказывалась на той лавочке. И просыпалась с тяжестью в груди.

Работа над проектом шла медленно, слишком медленно, как будто моя собственная голова сопротивлялась попытке выплеснуть всё на холст. Это была моя отдушина, моя последняя защита, мой способ не утонуть, спрятаться — от него, от мыслей, от прошлого, которое уже давно следовало выжечь из памяти.

Я искала концепцию, хваталась за детали, за полутона, за ощущения, вытягивала из себя каждую крупицу вдохновения, надеясь, что из этого сложится нечто целое.

Мне хотелось говорить о чувствах. О глубине. О привязанности и страхе потери. О боли, которая остаётся даже после того, как человек уходит, и которая разрастается внутри, как ржавчина, разъедая всё, к чему прикасается.

Но каждый раз, когда я подбиралась к этому слишком близко, моя рука замирала над холстом. Я отступала. Я снова оставалась на грани, не заходя глубже.

Боялась. Как будто под этим слоем краски скрывалось не искусство, а нечто опасное. Как будто, если я разрежу себя, чтобы заглянуть внутрь, я не найду ничего, кроме пустоты.

Потому что если докопаться до истины, то там, в самой её глубине, меня ждало не искусство. Там ждала реальность, от которой я так долго убегала.

Я никогда не рассказывала о своём прошлом. Не говорила о том, что значит выжигать из себя боль, потому что иначе она поглотит тебя первой.

Не рассказывала, каково это — терять дом, терять семью, терять всё, что когда-то держало тебя на земле.

Сначала ушёл отец. Это было не просто потеря. Это было, как если бы вырвали кусок меня, оставив зияющую дыру, в которой гудела пустота.

Затем мать — не физически, но душой, разумом. Она стала тенью самой себя, и в какой-то момент я осознала, что осталась одна, среди обломков прошлого, в доме, который больше не был домом.

Мне пришлось бежать. Уходить. Оставлять свою прежнюю жизнь позади, даже если это означало выбросить часть себя.

Остальные разошлись по своим дорогам, и никто не пытался удержать меня. Они исчезли так же быстро, как и всё остальное.

Я выросла с этим. Я научилась держаться. Научилась выживать. Научилась строить стены, за которыми никто не мог меня достать.

А потом появился он.

И впервые за долгое время мне казалось, что я дышу.

Сначала это было просто ощущение — странное, тянущее, почти неуловимое. Будто кто-то действительно видит меня. По-настоящему видит, а не просто смотрит. Затем это стало сильнее. Глубже. Он был не тем, кого я хотела, но именно тем, кто умел подлезть под кожу. Его присутствие выворачивало меня наизнанку, и я не успела понять, как начала доверять.

А потом всё развалилось.

Теперь его нет. Теперь я снова там, где начинала. Только теперь хуже.

Я сама разорвала эту связь, потому что знала — иначе он сделает это первым.

Но от этого не стало легче.

Я сказала себе, что искусство — это выход.

Что в конце всё сложится.

Что если я буду работать до изнеможения, если сгорю в этих картинах, растворюсь в красках, в линиях, в штрихах, в пустых ночах, если выжму из себя всё через кисть и холст — мне станет легче.

Я запиралась в мастерской, окружённая эскизами, ламповым светом, запахом растворителя, старых тряпок, мокрой краски. Оставалась там допоздна, пока пальцы не покрывались краской так, что кожа под ней трескалась, пока глаза не слезились от напряжения, пока мозг не начинал плавиться от усталости.

Я уходила, когда город уже спал. Когда улицы были пустыми, а асфальт — мокрым от дождя. Когда я шла домой, прислушиваясь к собственным шагам, глядя на свет в чужих окнах, которые мне нечего было называть домом.

Тишина стала моим спасением.

Но иногда мне казалось, что я просто прячусь.

Прячусь от чего-то, что всё равно догонит меня.

И вставит мне нож в спину.