Холодная тишина.
Когда Джисон впервые покинул родной дом, это не было побегом. Никто не кричал ему в спину, не проклинал, не хватал за рукав, не умолял остаться, и в этом, пожалуй, заключалось самое страшное. Всё было как обычно, как будто не существовало той жизни, где он всегда ощущал себя ненужным. Он не убегал - просто уходил. Спокойно, без эмоций, как человек, который давно принял решение и теперь исполняет его, не отступая и не оборачиваясь.
Утро выдалось неожиданно светлым для начала весны. Солнце било по влажному асфальту, воздух был прохладным, но уже не зимним, с намёком на распускающиеся почки и первую грязь после растаявшего снега. Джисон стоял у остановки с рюкзаком за плечами, глядя на приближающийся автобус, и чувствовал под кожей не волнение и не страх, а лёгкость. Это было странное ощущение, как будто с плеч свалился груз, который он носил всю жизнь, даже не замечая. Мисс Хан подошла незаметно. Не позвала по имени, не окликнула, просто оказалась рядом. В своём старом пальто, с сжатыми губами и видом, будто она вот-вот скажет что-то важное, но в последний момент передумает.
Она неуклюже обняла Хана. Резко, как будто боялась передумать, как будто само прикосновение ей даётся через силу. Прижалась неловко, будто её руки разучились держать кого-то близкого. Джисон остался стоять неподвижно, не ответив ни одним движением, только крепче сжал лямки рюкзака. Она пахла порошком и табачным дымом - знакомо и чуждо одновременно.
— Ты уедешь.. — сказала Мисс Хан, отступив на шаг. Голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки. — И, может, наконец станешь кем-то. Не таким, как.. —
Фраза повисла в воздухе. Джисон и без имени знал, о ком речь. Об этом у них не говорили вслух, но говорилось всё в взглядах, в молчании, в холоде за столом, в том, как закрывались двери.
Автобус затормозил. Он не обернулся ещё раз. Просто зашёл внутрь, прошёл в конец салона, опустился на сиденье и уставился в окно. Город остался позади без звука. Хан не чувствовал боли. Только пустоту, в которую медленно просачивалась мысль:
«Всё, что было — позади.»
Теперь он принадлежит только себе.
***
Джисон поступил по стипендии - редкая возможность для парня из его семьи. Победа в математической олимпиаде, прошедшей на областном уровне, стала для него не столько достижением, сколько билетом в другой мир, в жизнь, которую он сам мог выстроить с нуля. Его приняли в провинциальный университет с бесплатным общежитием. Серое здание советской постройки, с облезлой плиткой в коридорах, запахом сырости, линолеумом, местами продранным до бетона, и комнатами, похожими друг на друга, как копии с копий.
Его комната находилась на третьем этаже, небольшая, рассчитанная на двоих. Стены были выкрашены в тусклый голубой цвет, облупленный по углам, окно выходило на мусорные баки, которые выносили по утрам с грохотом. Соседи у Джисона менялись часто: одни не выдерживали его молчания, другие собственного беспорядка, который он не терпел. За первые два семестра у него сменилось четверо, и ни с одним он не сказал больше пары слов. Хан не был конфликтным, не был грубым, не вмешивался в чужую жизнь, просто жил рядом, но так, как будто его и не было.
Он не проявлял интереса ни к чьим разговорам, не включал музыку, не смотрел телевизор, не участвовал в посиделках, не застревал в коридоре у автоматов с кофе. Его день был чётко выстроен: ранний подъём, пара занятий, библиотека, снова пары, быстрый ужин и возвращение в комнату, где он садился за тетрадь и решал задачи, как будто это было делом жизни, смыслом, единственным способом удержать контроль над собой.
Со временем на курсе о нём начали ходить слухи. Его не дразнили открыто, но обсуждали. В коридорах шептались, в чатах шутили. Джисона называли призраком, роботом, «тем, кто никогда не ошибается». Хан стал почти легендой: на лекциях идеальные ответы, без колебаний и попыток понравиться. В коридорах всегда один, с рюкзаком, надетым на одно плечо, с прямой спиной и тяжёлым, нечитаемым взглядом. Преподаватели уважали его за дисциплину и сосредоточенность. Одногруппники избегали, слишком чужой, слишком закрытый.
Иногда кто-то пытался завязать разговор, не по глупости, а из искреннего желания сблизиться. Садились рядом в столовой, спрашивали, как дела, предлагали вместе готовиться к зачётам. Джисон отвечал вежливо, но односложно, без эмоций. Никогда не задавал встречных вопросов, не улыбался в ответ. В какой-то момент люди просто перестали пытаться.
Однажды вечером в комнате отдыха на этаже несколько парней решили устроить спор: кто сумеет первым вывести его из себя. Один из них, особенно громкий, с короткой стрижкой и слишком самоуверенной улыбкой, на перемене крикнул через коридор:
— Эй, Хан, у тебя кровь то вообще есть? Или ты на батарейках работаешь?
Все повернулись. Наступила тишина, словно воздух застыл. Джисон медленно развернулся и направился прямо к нему. Не спеша, без агрессии, но с такой уверенностью, что остальные невольно попятились. Подошёл вплотную, склонился к его уху, голос был ровным, тихим, почти безжизненным, но от этого вдвойне страшным:
— Хочешь проверить?
Тот не ответил. Промолчал, выпрямился, сделал вид, что шутка была не о нём. Больше он не пытался. Никто не пытался.
Хан существовал по своим правилам. Не ждал от жизни тепла, не требовал любви, не надеялся на признание. Ему никто не нужен был. Или, может быть, он просто слишком рано понял:
«Если никого не подпускаешь - терять некого.»
Каждый день он повторял одни и те же действия, с точностью до минуты. Ел, не чувствуя вкуса. Спал, не видя снов. Учился, потому что это давало контроль. Потому что, если всё разрушится, хотя бы формулы останутся неизменными.
Он не был несчастен. Просто не знал, какого это - быть счастливым.