14 страница30 июля 2025, 17:14

6.2. Si iniquitates (окончание)

***

Уже потом мне не раз приходило в голову, что эти несколько часов, проведенные за закрытой на замок дверью спальни в тихом, сонном доме на окраине Ле-Локля, были самым странным временем в моей жизни. Я гладила пальцами теплый, идеально отполированный экран, и в ответ на эти настойчивые прикосновения он демонстрировал мне кусочки моего прошлого. Стеклышки разбитого калейдоскопа. Фрагменты разобранной головоломки, которые я теперь наконец-то могла сложить воедино.

Я лихорадочно открывала страницу за страницей. Фотография, где я обнимаю Джулиано: на нем черно-красный комбинезон, рука поднята в торжествующем жесте, ликующая улыбка разъезжается до ушей – гоночный этап в Мюнхене. Мы втроем: я, Джулиано и Ролан, статья в каком-то гламурном журнале... Я в черном платье с глухим воротом, лицо взволнованное, руки нервно листают партитуру – конкурс в Безансоне. И снова я: улыбка, прямой взгляд, волосы, собранные в сложную прическу, – и заголовок на немецком: «Приглашенный дирижер Венской оперы Лоренца Феличиани пропала без вести во время схода лавины в Антхольц-Миттерталь»...

Мучительно напрягая воспаленные слезящиеся глаза, я листала свой некролог. Занятие, редко выпадающее на долю живых. Итак, несчастный случай на горнолыжном курорте. Тело не найдено. Поиски продолжаются. С прискорбием приносят соболезнования... И, в самом конце – краткая биография, призванная донести до читателей, кто же это сгинул бесследно, оставив по себе светлую память, безутешных родственников и скорбящих коллег. Лоренца Анджела Феличиани, родилась 10 августа 1987 года в Риме в семье архитектора Микеле Феличиани и оперной певицы Анджелы Тедески. Студия для одаренных детей при «Санта-Чечилии» в шесть лет, курс по классу вокала там же – в одиннадцать. Годом позже – пастушок в «Тоске» в Риме, отрок в «Волшебной флейте» на Зальцбургском фестивале, еще через три года – Керубино в Милане...

Non so piú cosa son, cosa faccio<27>...

Я улыбаюсь сквозь слезы. Это правда. Я знаю, что это правда. Я училась петь с раннего детства, я не знала и не хотела знать ничего кроме музыки, мой подростковый альт взлетал под своды церквей и оперных залов, обещая со временем превратиться в меццо-сопрано – самый теплый, самый прекрасный из человеческих голосов. Но однажды что-то случилось (что? что? что?), и мой голос замолчал навсегда.

Я нахмурилась и сжала ладонями виски.

...Рим, ноябрь. Театр Костанци. Три месяца назад мне исполнилось пятнадцать, я только две недели как вернулась из Милана. Сегодня не мой день, но я все равно сижу здесь, в первом ряду, устроившись поближе к оркестровой яме, и наблюдаю за репетирующими музыкантами. Пока все, кто занят во втором акте «Дон Жуана», собираются на сцене, маэстро Перри заставляет оркестр еще раз повторить финал: мрачные возгласы тромбонов, скользящие, тревожные пассажи струнных – лейтмотив неотвратимой судьбы. Я знаю эту сцену наизусть, но каждый раз она завораживает меня заново, и сейчас, пока оркестр ее репетирует, я беззвучно напеваю партии отсутствующих персонажей, одновременно вбирая в себя напряжение, возрастающее с каждой хроматической модуляцией. «Решайся!» – «Я уже решился» – «Придешь?»... Напряжение достигает наивысшей точки. Сейчас маэстро Перри поднимет руку, и прозвучит знаменитый мотив – восходящая терция, восходящая квинта, трагическое вознесение струнных по ступеням соль-минорного трезвучия...

Но внезапно мне в глаза бьет ослепительный свет, и вместо силуэта маэстро на фоне полутемной сцены я почему-то вижу себя: себя взрослую, падающую навзничь с невыносимой медлительностью. И с той же медлительностью на моей груди расплывается большое красное пятно, заставляя взгляд остановиться и застыть в вечном изумлении. И, глядя в мертвые глаза себя-взрослой, я-подросток кричу, кричу изо всех сил, напрягая голос до невероятных пределов, переходя за границы возможного, осознавая, что это будет последняя нота, которую я когда-либо возьму в своей жизни, – но я не могу остановиться, я продолжаю кричать, пока, наконец, не падаю лицом вниз на твердый холодный пол...

Не помню, как я успела добраться до ванной и перегнуться через край раковины. Желудок свело диким спазмом. Меня рвало – может быть, желчью, а может быть, и моим собственным прошлым; я цеплялась за скользкий край раковины и, задыхаясь, думала только об одном: только бы не упасть, только бы не потерять сознание. Я не могу себе этого позволить. Не могу, что бы там я ни увидела в горячечном бреду восемь лет назад.

Наконец, спазм отпустил меня. Отвернув кран на полную мощность, я выпрямилась и какое-то время стояла неподвижно, бессмысленно рассматривая свое отражение в зеркале. Затем нагнулась над раковиной и плеснула себе в лицо холодной водой. Стало легче. Тщательно умывшись, я насухо вытерла лицо полотенцем и присела на край ванны. Боль в затылке постепенно утихала, оставляя после себя свинцовую тяжесть. Но с этим я уже могла справиться. Я могу справиться со всем, с чем захочу.

Сделав несколько глубоких вдохов, я вернулась в комнату. Что это было? Реальное событие? Плод моего разгоряченного воображения? Воспоминание о давно забытом кошмарном сне, случайно всплывшее в растревоженном, полубольном мозгу?

Не знаю. Картина, стоявшая у меня перед глазами, понемногу теряла свои краски, бледнея, расплываясь, исчезая из сознания. Я не мешала ей: чем бы она ни была на самом деле, сейчас не время на ней концентрироваться. Когда она мне понадобится, я восстановлю ее заново. Я никогда больше не смогу петь, это правда, но зато теперь я снова могу вспоминать. Пускай и не все – я не могу вспомнить, как я прожила те несколько страшных месяцев после того, как мне сказали, что певицей мне никогда уже не стать. Но я хорошо помню, кто вытащил меня из этого кошмара и дал новую жизнь, сделав тем, чем я была и продолжала быть – вплоть до падения на Кронплатце.

«Лучше быть исполнителем, чем инструментом. Если ты не дура, ты и сама должна это понимать»

«А если я не справлюсь?»

«Значит, ты бездарность, и я тебя вышвырну»

За всю свою жизнь я не слышала от маэстро Перри ни одного доброго слова, но когда через пять лет мне позвонили и сказали, что он скончался от инфаркта, я бросила все и прилетела в Рим. Стоя возле гроба, я не видела сморщенного старческого лица, утопающего в белых атласных подушках. Я видела перед собой репетиционный класс и палочку в своей руке – первый раз, когда я, пройдя к пюпитру на негнущихся ногах, встала перед роялем и неуверенным жестом подала аккомпаниатору знак приготовиться.

«Вы начинаете, маэстро Феличиани?»

«Я начинаю...»

Тогда меня еще никто не называл маэстро. Чтобы добиться этого, мне пришлось потратить годы изнурительного труда. Я безжалостно напрягала мозг, память и слух, я зубрила наизусть партитуры ораторий Баха и симфоний Шнитке, я изучала каждый инструмент в оркестре, пока он не становился мне ближе, чем любая клетка моего собственного организма, пока я не начала ощущать оркестр, как балетный танцор ощущает свое тело. У меня не было другого выхода. «Если ты не справишься, я тебя вышвырну». Меня называли вундеркиндом, юным гением, ребенком индиго и бог знает кем еще, но мне было на это плевать, потому что маэстро Перри продолжал именовать меня бездарной идиоткой, на которую он напрасно тратит свое драгоценное время. Когда в девятнадцать лет я выиграла конкурс в Безансоне, он прислал мне на телефон сообщение всего из двух слов: «Загоняешь темп». Я расцеловала экран и сунула телефон в самую середину букета, который мне вручили организаторы. Окажись тогда со мной рядом сам маэстро Перри, я расцеловала бы и его. Но больше нам встретиться не пришлось.

Я закрыла глаза, восстанавливая в памяти знакомые, дорогие лица. Маэстро, дядя Марко, Джулиано, Ролан... Дядя Марко заменил мне родителей. Маэстро Перри дал мне новую жизнь. Их обоих не стало почти одновременно: один умер дома, в собственной постели, другой разбился где-то в африканской саванне, во время ралли «Париж – Даккар». Я не плакала на их похоронах – как не посмела бы заплакать и при их жизни, смертельно боясь нарваться на насмешку одного и вызвать огорчение у другого. Впрочем, при братьях я тоже старалась никогда не плакать.

Прошлое бешеным вихрем проносилось передо мной. Я пыталась замедлить этот вихрь, чтобы рассмотреть его поближе – или хотя бы выхватить то, что казалось мне самым важным. Моя работа. Моя семья. Мы рано выросли: к моменту гибели дяди Марко мы все уже давно покинули семейное гнездо. Нас носило по всему миру. Мы спешили показать, что мы чего-то стоим. Мы торопились бросить вызов – каждый чему-то своему: Джулиано – карьере дяди Марко, я – собственному возрасту, заставлявшему меня постоянно доказывать, что я профессионал, а не вундеркинд с дирижерской палочкой в руках, Ролан – каким-то собственным внутренним демонам, о которых мы могли только догадываться... Посторонние всегда считали моего приемного брата замкнутым и высокомерным: первое отчасти было правдой, второе – полным бредом. Во всяком случае, одно я знаю точно: никто в жизни не любил меня больше, чем он. Даже дядя Марко. Даже Джулиано.

Нас разбросало по разным концам Европы: Ролан поселился в Сен-Клу под Парижем, я – в Вене, куда меня пригласили после безансонского конкурса, а Джулиано беспечно мотался по бесчисленным гоночным этапам, в промежутках оседая то на Ибице, то в Лондоне, который он почему-то очень любил. Но где бы мы ни жили, мы оставались одной семьей, всегда готовые по первому зову лететь друг другу навстречу.

Снова включив планшет, я пролистала последнюю заметку о Джулиано – очевидно, ту самую, о которой говорил Гайяр. Содержание сейчас меня интересовало меньше всего: какой-то очередной скандал – не то в баре, не то в ночном клубе... Я невольно улыбнулась – Кучерявый, как обычно, верен себе. Однако сейчас это не важно. Важно то, что он сейчас в Париже – как и Ролан. И если это так, то я знаю, где их найти.

Но чтобы добраться до Парижа, мне понадобится помощь. Доверяйте только фактам, говорил мне когда-то доктор Веллер. Не фантазируйте, а исследуйте и делайте выводы. Что ж, свои выводы я уже сделала. Но если я сейчас позвоню по телефону, записанному на обороте визитной карточки, которую оставил мне когда-то мой сердобольный врач, он решит, что я окончательно сошла с ума. Факты оказались куда фантастичнее любого вымысла – но вряд ли в мире найдется психиатр, способный с этим примириться.

Итак, рассчитывать на доктора Веллера бессмысленно. Остается только один человек – тот самый, который так неосторожно толкнул меня сегодня утром на террасе уличного кафе. Анри Гайяр, скрипач из Венской Штаатсопер. Не знаю, согласится ли он мне помочь, но больше мне обратиться не к кому. К тому же если мы работали вместе почти два года, он может знать о моей жизни то, чего пока еще не способны рассказать мои обрывочные воспоминания.

Я снова закрыла глаза, еще раз мысленно прокручивая в памяти подробности нашей короткой встречи. Вот я сижу за столиком, наблюдая, как поднимается вверх синеватый дымок от сигареты... «Прошу прощения, мадемуазель... Маэстро Феличиани?» Бледное, чисто выбритое лицо, уголки губ подрагивают, глаза широко раскрыты, в них читается явное потрясение. «Маэстро... Лоренца, это действительно вы?»

«Это действительно вы?»

«Вы живы?»

Странная интонация: в ней все то же потрясение, но есть и что-то еще. Неуверенность? Страх? Да, этот человек действительно испугался, но чего? Того, что я, вопреки всем вероятностям, оказалась жива? Нет, не похоже...

«Не уходите! Это вы, это же вы, Лоренца!»

Тот же страх, но ни злобы, ни разочарования в этом голосе нет. Скорее, какая-то робкая надежда – то ли на то, что это действительно я, то ли на что-то еще, чего я пока не понимаю. Но страх, все же, преобладает. Этот человек почему-то меня боится, но при этом – что самое удивительное! – искренне рад, что я жива и сейчас он разговаривает именно со мной, а не с кем-то другим. Что за странная смесь эмоций?

Впрочем, все может объясняться очень просто. На свете масса робких, запуганных людей, и, кажется, Анри Гайяр относится именно к этой разновидности. С одной стороны, это не слишком обнадеживает. С другой – робкого человека легче заставить поступить именно так, как тебе нужно...

Негромкий стук в дверь прервал мои размышления.

- Мадам, можно мне забрать планшет? – звонко спросила Жанин из коридора. – Я уже все закончила!

- Еще секунду, Жанин! – крикнула я, лихорадочно проводя пальцем по потухшему экрану. Черт бы побрал все эти размышления: я забыла о времени, а у меня его почти нет! Впрочем, оставалось выяснить только одно: как выглядит карта Ле-Локля.

К счастью, найти ее оказалось нетрудно. Развернув карту на весь экран, я несколько мгновений пристально ее разглядывала, пытаясь получше запомнить все, что было необходимо. Не знаю, отличалась ли моя память такими странными свойствами раньше, в той, другой жизни – но сейчас я, по крайней мере, могу рассчитывать, что сумею мысленно восстановить эту карту перед глазами. Во всяком случае, до конца сегодняшнего дня в моей голове она продержится.

Я с усилием нажала на кнопку и ткнула пальцем в появившуюся надпись «Выключить». Дождавшись, пока планшет погаснет, я открыла дверь. Жанин стояла в коридоре, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

- Спасибо, Жанин. – Я протянула ей ее игрушку. – Вы меня очень выручили.

- Не за что, мадам! – На смуглом лице засияла белозубая улыбка. – Обращайтесь еще, если нужно. Ну, я пойду?

Я помахала ей рукой, попытавшись улыбнуться в ответ. Затем вернулась в комнату и подошла к окну. Через минуту Жанин вышла из дому и, весело подпрыгивая на ходу, направилась к воротам. Уже почти стемнело: значит, через полчаса мне тоже пора будет уходить. Вот только мой маршрут будет несколько иным.

В комнате было довольно темно, но включать свет я не стала. Лучше, если все будут думать, что я сплю. В полутьме я наощупь отыскала в гардеробе короткий осенний плащ, джинсы и теннисные туфли. После этого настал черед сумочки. Брать ее с собой нельзя, но мне понадобятся деньги, которые в ней лежат, и, на всякий случай, мои документы. Неважно, какая фамилия в них стоит – в конце концов, мне уже недолго осталось ими пользоваться.

Банковские карты, паспорт, телефон и несколько мелких купюр, найденных в сумочке, я рассовала по карманам плаща, досадуя, что они застегиваются не на молнию, а всего-навсего на кнопку. Единственный карман с молнией оказался в джинсах – туда я сунула свои таблетки, тщательно застегнув его до самого конца. В крайнем случае, я, наверное, смогу обойтись без денег и без документов, но если во время своих физических упражнений я выроню таблетки, то далеко мне не уйти.

Ну, вот и все. За окном окончательно стемнело – пора.

Глубоко вздохнув, я приоткрыла дверь и выглянула в коридор. Никого не было. Откуда-то снизу доносились негромкие звуки телевизора – значит, мадам Руссель у себя в комнате. Конечно, даже если меня сейчас заметят, никто особо не удивится: все в доме знают, что мне в любое время может прийти в голову отправиться в сад. Однако чем меньше сейчас будут знать о моих передвижениях, тем лучше.

Осторожно спустившись по лестнице, я толкнула входную дверь. Снаружи было сыро и холодно: накрапывал мелкий дождь. Поспешно накинув на голову капюшон, я постаралась как можно быстрее пересечь ярко освещенный дворик и нырнула в сад.

«Здесь очень хорошая сигнализация, Лоренца... Вы знаете, как выглядит японская вишня?»

Не знаю и, возможно, не узнаю никогда, что вынудило Шульца дать мне эту подсказку, но я ей воспользуюсь. Риск, конечно, велик: мой доброхотный советчик мог солгать, за прошедшие три месяца охрана могла настроить сигнализацию заново, да и, в конце концов, у меня может просто не хватить сил влезть на дерево... Но выбора нет. Второго такого шанса я не получу.

Добравшись до стены, огораживавшей сад, я остановилась и перевела дыхание. Вот японская вишня: старая, раскидистая, на темных листьях, дрожащих на ветру, поблескивают капли дождя. Нижние ветви довольно толстые, но те, что повыше, выглядят не слишком надежно. Впрочем, если они выдержали Шульца, то, без сомнения, выдержат и меня.

Самая нижняя ветка находилась на высоте моей груди. Тщательно осмотрев ее, я ухватилась, оцарапав руки о мокрую жесткую кору, подпрыгнула и, с усилием подтянувшись, забралась на ветку. Дальше, как ни странно, дело пошло легче. Обдирая ладони, я пробиралась все выше и выше. Мокрые листья хлестали по лицу, руки горели, но мне было наплевать – до цели было уже недалеко. Вот и верх стены: здесь она образовывала угол, поворачивая направо. Крепко ухватившись за корявый ствол, чтобы не потерять равновесие, я осторожно выпрямилась.

Справа от вишни, меньше метра в ширину...

Судя по всему, мертвая зона, о которой говорил Шульц, должна быть где-то здесь – между веткой, на которой я стою, и углом стены. Если мой незваный гость мне не солгал, этот узкий участок не контролируется ни датчиками вибрации, ни видеокамерами.

Присев на корточки, я отпустила ствол и, хватаясь за сучья, медленно поползла по ветке вперед, пока, наконец, не оказалась прямо над стеной. С замирающим сердцем я осторожно спустила ноги. Если я ошиблась, сейчас по моим барабанным перепонкам ударит вой сирены, и это будет означать только одно: мне конец...

Однако все было тихо. Хватаясь ободранными руками за ветку, я перелезла на стену и посмотрела вниз. Сколько здесь – три метра? Два с половиной? Впрочем, кажется, внизу трава, а не твердый асфальт, хотя точно разглядеть что-либо в этой темноте невозможно. Стараясь не думать о самом худшем, я набрала в грудь воздуху, зажмурилась и прыгнула вниз.

Where shall I fly?..

Резкая боль обожгла ступни. Застонав сквозь зубы, я перекатилась на бок и принялась яростно растирать ушибленные ноги сквозь мокрую ткань спортивных туфель. Чертовски больно – но, все же, кажется, мне повезло. Во всяком случае, ничего не сломано, а это главное.

Переведя дыхание, я осторожно приподнялась на локте и оглянулась. Вокруг все было тихо, однако долго разлеживаться нельзя: если, прыгая со стены, я вылетела из мертвой зоны, то сейчас моя скорчившаяся фигура должна быть очень хорошо видна на мониторе охраны. Конечно, никто не наблюдает за периметром сутки напролет без перерыва, но рисковать не стоит – сейчас меня может подвести любая случайность.

Молясь про себя, чтобы Люк и Бруно следили за мониторами не более внимательно, чем обычно, я поднялась и сделала несколько шагов. Ну что ж: болезненно, но терпимо. К тому же если я буду двигаться, боль скоро пройдет, да и идти придется не так уж долго – если я правильно помню, в километре отсюда есть автобусная остановка. Нужно просто пройти вдоль трассы, а затем повернуть на развилке – туда, где уже начинают мерцать тусклые огоньки Ле-Локля. Сжав зубы, я решительно похромала вперед, пытаясь не обращать внимания на боль.

Четверть с точкой, восьмая, четверть с точкой, восьмая...

К счастью, память меня не подвела. Минут через пятнадцать впереди замаячила ярко освещенная пластиковая будка с надписью «Верже». Остановившись невдалеке, я счистила, как могла, грязь с одежды и зашла внутрь. Часы на табло показывали четверть десятого: судя по расписанию, автобус должен подъехать через семь минут. За это время я успела купить в автомате билет и, пользуясь тем, что на остановке никого не было, еще раз попытаться отчиститься. Вышло неважно: оставалось надеяться, что в отеле «Des Trois Rois» меня не выгонят взашей, приняв за бродягу.

В девять двадцать две, точно по расписанию, к остановке подкатил автобус. "Étoile du Locle"<28>, – машинально прочитала я надпись на логотипе над лобовым стеклом. Что ж, сочтем это хорошей приметой: когда-то одна звезда помогла добраться трем волхвам до Вифлеема, теперь же другая звезда поможет мне добраться до «Трех волхвов»<29>...

Четверть с точкой, восьмая, четверть с точкой, восьмая...

Забившись на самое дальнее сиденье и опустив капюшон как можно ниже, я исподлобья поглядывала на пассажиров. Их было всего четверо: усатый пожилой мужчина, дремавший над газетой, молодой араб в наушниках, сидевший ко мне спиной, и парочка, обнимающаяся на переднем сиденье. Никто из них не обращал на меня внимания: жители маленького городка, где ложатся спать едва ли не с курами, ехали домой, им не было дела до женщины в испачканном плаще с низко надвинутым капюшоном.

Пока автобус неторопливо плыл по залитым дождем улицам Ле-Локля, я снова и снова перебирала в уме этапы своего плана, одновременно не забывая вслушиваться в названия остановок, звучавшие из громкоговорителя. Жерармер, Круазетт... Вот она: площадь Марше. Даже ближе, чем я ожидала. Двери зашипели, выпуская меня наружу. Я выскользнула из автобуса, стараясь не попасть в лужу, и огляделась. Куда теперь? Судя по моей внутренней карте, направо: улица Тампль, двадцать девять – два с половиной квартала от остановки. Главное, держаться подальше от ярко освещенных витрин, где наверняка могут быть камеры видеонаблюдения. В том, что меня будут искать, я не сомневалась. Если человек, называвший себя моим мужем, действительно связан с полицией – а это вполне может быть и правдой, – он поднимет на ноги своих местных коллег, поэтому чем меньше следов я оставлю, тем лучше...

Mon enfant chéri..."

Четверть с точкой, восьмая, четверть с точкой? восьмая...

Что за проклятье: опять стучит в висках... Нет, я не могу позволить себе об этом думать. Рубикон перейден: теперь нет времени ни рефлексировать, ни отвлекаться на ненужные воспоминания. Мне и без того придется слишком многое вспомнить. А сейчас я должна сосредоточиться на своем плане.

Отель «Des Trois Rois» встретил меня огненно-красной вывеской, многократно отраженной в темных зеркальных окнах. Решительно толкнув крутящуюся дверь, я пересекла холл, пройдя мимо сияющей вывески бюро проката автомобилей, и направилась к стойке, за которой скучал молодой человек в костюме с галстуком.

- Чем могу быть полезен, мадемуазель? У вас заказан номер?

- Нет. Мне нужно поговорить с одним из ваших постояльцев. Это мой старый знакомый, мы сегодня случайно встретились в городе.

- Вы знаете, в каком номере он остановился?

Я покачала головой.

- Его зовут Анри Гайяр. Вы наверняка сможете его найти, месье, – и, перехватив недоверчивый взгляд, добавила, стараясь говорить как можно убедительнее: – Мне нужно передать ему кое-что очень важное. Действительно очень важное.

Не знаю, что подумал этот молодой человек, но, еще раз осмотрев меня, он, к моему огромному облегчению, повернулся к стоявшему на столе монитору и принялся щелкать мышью.

- Номер триста шестнадцать, – сообщил он наконец, поднимая голову. – Но сначала я должен позвонить месье Гайяру и спросить, согласен ли он вас видеть. Как вас представить?

- Скажите, что это его коллега из Вены, которой он сегодня пролил кофе на пальто, – быстро сказала я.

Молодой человек хмыкнул, но все же поднял телефонную трубку, и, отодвинувшись от стойки, принялся негромко разговаривать, время от времени бросая на меня заинтересованный взгляд.

- Месье Гайяр вас ждет, мадемуазель, – сообщил он, опуская трубку на рычаг. – Номер на четвертом этаже, справа по коридору.

- Благодарю, – пробормотала я и бросилась к лифту. Теперь уже меня никто не смог бы остановить.

Добравшись до четвертого этажа, я отыскала триста шестнадцатый номер и громко постучала. Дверь открылась почти сразу же. Анри Гайяр стоял на пороге – такой же бледный и растерянный, как и сегодня днем, – и ошарашено смотрел на меня, словно не веря собственным глазам.

- Лоренца... Маэстро Феличиани... – Он лихорадочно пытался застегнуть пуговицу на рукаве рубашки, но пальцы его слушались плохо. – Вы все-таки пришли... Вы разыскали меня...

- Как видите, – устало сказала я, пытаясь унять пульс, яростно бьющийся в висках. – Думаю, нам с вами есть о чем поговорить, месье Гайяр. Я могу войти?

- Конечно, конечно... – Словно очнувшись ото сна, он наконец оставил в покое непослушную пуговицу и засуетился, пропуская меня в комнату. – Проходите, прошу вас... Я позвоню, пусть принесут кофе...

- Лучше чаю. – Я стащила мокрый плащ и, не дожидаясь приглашения, рухнула в кресло, стоявшее у маленького столика. – Но только побыстрее. У меня очень мало времени, а вы должны рассказать мне все.

- Все? – растерянно переспросил он.

Я кивнула.

- Согласитесь, требовать от вас меньшего было бы просто глупо. А теперь – звоните и заказывайте чай. Только сначала дайте стакан воды: мне нужно принять лекарство.

- Вы нездоровы? – с тревогой спросил Гайяр.

- Можно сказать и так. Но это сейчас неважно.

И это была чистая правда: по сравнению с тем, что мне сейчас предстояло проделать, это действительно было уже совершенно неважно.

***

Примечания

<27>. «Я уже не понимаю, кто я и что делаю...» (начало первой арии Керубино, "Le nozze di Figaro", акт I, сцена V).

<28>. «Звезда Ле-Локля».

<29>. «Des Trois Rois».

14 страница30 июля 2025, 17:14