2. Immagini funesti
Immagini funeste,
che turbate quest'alma,
e non avrò sopra di voi la palma?
Si, già vi fuggo e corro,
A inalzar col valor novi trofei!<10>
G.F. Händel, "Orlando" (London, 1733).
***
Сен-Клу, октябрь 2009 года
Absence I:
...Ночь. Окно с незадернутыми шторами. В углу комнаты бесшумно мерцает экран телевизора с выключенным звуком. На письменном столе – тускло светящийся монитор с открытой почтой: непрочитанные письма выстроились жирным синим столбиком. На полу возле стола – скомканные листы бумаги, недавно распечатанные на принтере.
За столом сидит человек. Его лица не видно: свет от лампы падает на стол, оставляя сидящего в тени. На столе – несколько старых фотографий. Человек время от времени наклоняется, берет их в руки и начинает бездумно перебирать.
Фотография первая. Девушка лет семнадцати-восемнадцати – светлые волосы, прическа по моде восьмидесятых, синее бикини с блестками, туфли на высоких каблуках. Через плечо – лента с надписью, которую теперь уже сложно разобрать. Девушка улыбается призывной улыбкой старлетки. Краски на снимке успели поблекнуть, но заученная улыбка осталась прежней – как и четверть века тому назад.
Еще одна фотография, снятая несколько лет спустя. То же лицо, но уже старше, вместо бикини – летнее платье, улыбка стала мягче – молодая женщина улыбается, прижав к себе маленького мальчика со светлыми, почти белесыми волосами. Мальчик хмурится, ему не нравится, что его обнимают при всех, – а может быть, это летнее солнце бьет ему в глаза и заставляет насупливать выгоревшие брови.
Через полгода, уже совсем в другой стране, эта веселая, смеющаяся женщина внезапно схватится за сердце и упадет замертво посреди шумной, чужой толпы, и мальчик будет безуспешно звать ее на своем родном языке, которого здесь никто не понимает. Но это будет только через полгода, а что такое шесть месяцев для шестилетнего мальчишки? Вечность...
Мама, почему ты меня оставила?
Третий снимок. Черноволосый кудрявый мужчина в красной спортивной футболке обнимает за плечи двух подростков. У одного из них светлые волосы, так и не потемневшие с годами. Второй – уменьшенная копия человека в красной футболке – изо всех сил пытается придать себе серьезный вид, но довольная улыбка поневоле разъезжается до ушей. Они очень похожи – взрослый мужчина и тринадцатилетний подросток. Но если присмотреться, можно заметить, что и у беловолосого мальчишки те же черты лица, тот же выступающий подбородок, тот же тонкий, породистый нос с горбинкой. Но люди слепы – они обращают внимание только на очевидные вещи, вроде цвета глаз и волос, поэтому сходства никто не видит.
Осталась еще одна фотография – последняя. Человек берет ее в руки и долго смотрит на нее.
...Да, люди действительно слепы. Даже когда ты смотришь в зеркало, ты все равно не видишь себя таким, каким ты есть на самом деле. А тем, кто привык видеть тебя каждый день в течение долгих лет, нет нужды всматриваться в твое лицо. И это хорошо.
Настойчивый писк мобильного телефона. Пусть звонит. Рано или поздно кто-то на том конце провода устанет слушать длинные гудки и нажмет кнопку отбоя.
Телефон послушно замолкает – только для того, чтобы через мгновение взорваться снова. Наконец человек откладывает снимок, неохотно протягивает руку к телефону и несколько секунд рассеянно смотрит на экран. Затем, резко мотнув головой, проводит по нему пальцем.
В трубке шум, обрывки чьих-то разговоров и музыка, которую заглушает радостный женский визг.
- Эй, парень, ты там уснул, что ли? – веселый голос с трудом пробивается через гвалт. – Просыпайся, блин, это же я!
Человек какое-то время молчит, затем напряжение уходит с его лица.
- Здравствуй, Кучерявый.
- Отозвался, надо же! – радостно комментируют на другом конце линии. – А я уж думал, ты и рта раскрыть не соизволишь... Барышни, да не визжите вы, я из-за вас ни черта не слышу!
Человек невольно улыбается.
- Что там у тебя за бордель?
- Бордель не бордель, но девочки – пальчики оближешь... – беззаботно отвечает невидимый собеседник. – Где тебя носило? Весь вечер звоню, думал, уж не упекли ли тебя в комнатку с мягкими стенками... Чем сегодня занимался, братец?
- Падал с пятого этажа. Четыре дубля.
- Придурок, – уверенно констатирует голос. – Смирительная рубашка по тебе плачет. Сломаешь себе когда-нибудь шею, попомни мои слова!
- На себя посмотри.
- Ну, не без этого... – фырканье и смех в трубке. – Послушай, я на днях буду в твоих краях. Тряхнем стариной?
- Откуда ты звонишь?
- С Капри. Тут такие девочки, я тебе говорю...
- Смотри не надорвись.
- А я тебе парочку привезу, чтоб не надорваться... Эй, куколки, кто со мной в Париж на уикенд?
Восторженный женский визг забивает динамик.
- Слыхал? И не говори, что я о тебе не забочусь! – удовлетворенно заявляет голос и тут же снижает тон: – Сестричка на тебя снова жаловалась: мол, на звонки не отвечаешь, трубку не берешь, сам не перезваниваешь... Думает, уж не обиделся ли ты на нее за что-нибудь.
Человек закрывает глаза.
- Я ей, конечно, сказал, что все это чушь собачья, – продолжает голос, – но ты все-таки не будь скотиной, перезвони. Зачем ей нервы мотать...
- Перезвоню, – человек, не открывая глаз, машинально кивает. – Обязательно перезвоню, Кучерявый.
- Ну и здорово! Так что жди меня послезавтра, понял? И не вздумай опять зарыться в своей крысиной норе, отшельник недоделанный!
Гудки в трубке. Человек еще какое-то время держит в руке телефон, затем осторожно кладет его на стол.
Прости меня, Кучерявый. Я не буду никуда звонить. Это больше, чем я могу выдержать.
***
Архив мэрии Вильфранш-сюр-Мер, департамент Приморские Альпы.
Свидетельство о рождении (03.07.1982)
Имя (имена): Ролан Луи
Фамилия: Монтревель
Время и дата рождения: 18:35, 1 июля 1982 года
Место рождения: Вильфранш-сюр-Мер
Мать: Луиза Элен Монтревель
Отец: неизвестен.
***
Сен-Клу, октябрь 2009 года
Le grand mal
Настоящих приступов у меня уже не было четыре года. После смерти дяди Марко я начал принимать карбамазепин – обычно я держу его в пузырьке из-под лекарства от изжоги. Кучерявый любит пошутить насчет смирительных рубашек, но он не знает, насколько все мы трое к этому близки. Я не верю в бога, но готов молиться, чтобы он так этого и не узнал.
У меня есть врач, который принимает пациентов в маленькой частной клинике в Понтуазе. Раз в полгода я приезжаю к нему, и он выписывает мне нужный рецепт, ставя в карте диагноз «мигрень». Может быть, я и псих, но я не дурак.
Мне повезло: я никогда не бился в судорогах и не плевался пеной. Я просто отключался на несколько секунд, а потом долго хлопал глазами, пытаясь сообразить, что я делал все это время. Однажды я так отключился во время спуска с высоты, и это мне стоило трех сломанных ребер. К счастью, никто ничего не заподозрил.
Я так ни разу и не вспомнил, что со мной происходило во время этих отключений. Знаю только, что перед этим на меня накатывало ощущение беспредельного, ненормального счастья – такого, что словами не опишешь, в обычной жизни такого не испытать. Мет – жесткая штука, но все, что он может дать, просто жалкая подделка по сравнению с тем, что я испытывал тогда. Иногда я готов наплевать на все и вышвырнуть свои таблетки в мусоропровод, лишь бы вернуть это ощущение. Но всякий раз вспоминаю мать.
Мама умерла, когда мне было семь лет. Мы тогда уже полгода как перебрались в Рим. До этого мы с ней долго кочевали по Лазурному берегу – Ницца, Марсель, Монте-Карло. Дела у нас шли с переменным успехом. Я очень любил времена, которые назывались «маме дали роль» – тогда мы переезжали в красивый белый отель, где у дверей непременно стоял швейцар с золотыми пуговицами. Я восхищенно глазел на эти пуговицы и обещал себе, что когда вырасту, обязательно стану швейцаром. Но потом все заканчивалось, и из отеля нам приходилось перебираться в дешевенький хостел, а из хостела – в тесную комнатушку на окраине города. Мама такие комнатушки называла «конурами».
Когда нам приходилось жить в «конуре», мама обычно целый день спала, а потом, наспех одевшись и накрасившись, глотала таблетки и убегала куда-то, торопливо поцеловав меня на прощание. Возвращалась она уже под утро, усталая, с синевой под глазами, и от нее пахло вином и сигаретами. «Проклятая конура, – протяжно говорила она, садясь на корточки и гладя меня по голове, – господи, до чего же я ненавижу эту проклятую конуру! Но не бойся, Лоло, мы с тобой отсюда выберемся! Ты мне веришь?» Я ей верил. Я тоже ненавидел «конуру», хотя и не совсем понимал, что это значит. И я очень любил свою мать.
Однажды, когда мы в очередной раз жили в «конуре», мама вернулась, против обыкновения, около полуночи. Я спал на диване, завернувшись в плед, но она растолкала меня и начала, весело смеясь, целовать. «Лоло, мы едем в Италию, – сказала она. – Ты ведь еще никогда не был в Италии, правда? Там нам с тобой будет просто чудесно!» «Ты получила роль?» – спросил я. Она подхватила меня на руки, как маленького, и закружила по комнате. Я смеялся вместе с ней, пытаясь представить, что такое эта самая чудесная Италия и где она находится.
Через несколько дней мы упаковали чемоданы и переехали в Рим. А еще через месяц мама встретила дядю Марко. «Это мой старый друг, Лоло, – сказала она мне, – ты себе даже не можешь представить, какой старый!» Я сначала удивился, но потом понял, что мама шутит. Дядя Марко был вовсе не старый: он был молодой и очень веселый, с живыми черными глазами. Обычно мне не нравились мамины мужчины, но Марко был исключением. Он учил меня плавать, играть в футбол и болтать по-итальянски. И еще он был автогонщиком. Однажды он взял нас с мамой в Монте-Карло: мы стояли на трибуне, махали флажками и визжали как сумасшедшие, когда Марко пересекал финишную прямую. После этой гонки я смотрел на него как на господа бога.
...Теперь, после стольких лет, я понимаю, что Марко Феличиани – это единственное, с чем мне повезло в жизни. Если бы не он, моим домом сейчас была бы или психушка, или тюрьма. Джулиано на него очень похож: он единственный из нас троих, кто по-настоящему добр. Мой приемный брат: избив меня при первой встрече до крови, ты через минуту кинулся мне на помощь, забыв, что только что мы были врагами. Я завидую тебе, Кучерявый. Для меня враг – это враг, я не умею ни прощать, ни забывать. Ты всегда был единственным исключением из этого правила. Поэтому я постараюсь, чтобы ты никогда ничего не узнал, – это единственное, чем я могу отплатить за все, что ты для меня сделал...
Мама умерла за три дня до Рождества. Мы с ней отправились в торговый центр на виа дель Корсо – покупать подарки. Она была веселая, нарядная, много смеялась и шутила со мной, обещая, что летом мы поедем кататься по морю и будем кататься долго-долго – «по настоящему морю, Лоло, на настоящем теплоходе, ты представляешь?». Внезапно она вскрикнула, схватилась за сердце и упала. Мне до сих пор снится, как она лежит на зеленом полу в своем новом платье с пышной цветастой юбкой – словно сказочная разноцветная птица, а рядом с ней рассыпана груда подарков, завернутых в блестящую оберточную бумагу. Помню, я стоял и смотрел на все это как заколдованный. Сбежались люди, меня оттеснили в сторону, и уже стоя в толпе я услышал, как кто-то сказал по-итальянски: «È morta».
Потом приехали «скорая» и полиция. Меня отвели в детскую комнату, пытались расспрашивать, но я от страха перестал понимать итальянский язык, хотя к тому времени уже достаточно неплохо на нем разговаривал. К вечеру меня отвезли в приют – или в детский центр, сейчас мне уже сложно сказать, как это называлось. Я запомнил только, что там на стенах были нарисованы персонажи из «Винни-Пуха», а из коридора постоянно несло жареной морковью. С тех пор я ненавижу жареную морковь. Еще помню спальню с двумя рядами кроватей и налысо стриженного мальчишку, с которым я подрался в первый же вечер.
В приюте я все время молчал. Монахини пытались со мной заговорить, но я делал вид, что ничего не понимаю – да и в самом деле почти ничего не понимал. Я знал только одно: мою маму увезли, моя мама умерла, и я остался один. Все прочее мне казалось абсолютно бессмысленным – так что и разговаривать было не о чем.
И тогда появился дядя Марко.
Увидев его, я молча кинулся к нему, оттолкнув стоявшую рядом монахиню, обхватил его за ноги и зарыдал. Зарыдал в первый раз, с тех пор как маму унесли на носилках. Он спросил по-французски: «Хочешь жить у меня?» Я сглотнул слюну и сказал: «Хочу». И мы ушли из приюта – навсегда.
Так у меня снова появилась семья. Через полгода брат дяди Марко разбился вместе со своей женой в автокатастрофе. Тогда Марко забрал к себе Джулиано и его маленькую сестру, и нас стало трое. Я помню, как Кучерявый первое время плакал во сне, обхватив руками подушку. Проснувшись утром, он ничего не помнил, а у меня хватало ума ничего ему не рассказывать. В этом мы все трое похожи – не выносим, когда кто-то видит, как мы плачем. Даже много лет спустя, когда мы, уже взрослые, стояли на кладбище у могилы дяди Марко, никто из нас так и не смог заплакать.
Не знаю, почему он так и не усыновил меня по-настоящему. Когда я уже стал подростком, я все собирался спросить у него, но так почему-то и не спросил. А жаль – я бы с удовольствием носил его фамилию, хотя бы в память о нем. Других родственников у меня все равно не было: мамины родители умерли, когда мы еще жили на Ривьере, а в графе «отец» в моем свидетельстве о рождении стоял прочерк. Когда-то я спросил у дяди Марко, знает ли он, кто мой отец. Он сказал, что не знает. Я ему верю. Он действительно не знал.
Иногда я думаю, что лучше бы я сдох в приюте.
***
Из свидетельских показаний:
«... Марко? Конечно, я его помню. И брата его, Микеле, тоже. Славные были ребята. Похожие, как близнецы, только Микки на пару лет постарше и ростом чуть повыше. Но с пьяных глаз можно было запросто и ошибиться.
Лет двадцать назад они были у нас заводилами. У полиции к ним был целый список всяких претензий. Ничего криминального, правда: мелочи вроде превышения скорости да драк в барах. Но список был длиной с Солнечную автостраду, можете мне поверить. Хотя, конечно, все мы тогда отжигали, как могли – клубы, девочки, травка, выпивка, а иногда и кое-что повеселее... Девчонки на них обоих гроздьями висли. Особенно на Микки. Недели не проходило, чтоб какая-нибудь его бывшая подружка не вцеплялась в волосы нынешней. Как-то в «Пайпере» из-за этого разыгралась такая заварушка, что всем пришлось потом ночевать в обезьяннике... Впрочем, нам-то было не привыкать. Я же говорю: отжигали мы тогда, как могли.
Потом Микки вроде как взялся за ум – женился, завел детей и все такое. Ну, а про Марко вы знаете. Когда через несколько лет Микки разбился в той аварии, Марко забрал к себе его детишек. Старшего я не так давно видел – вылитый папаша в молодости. И точно такой же раздолбай.
Да, про приемного сына Марко я тоже слышал. Это был ребенок одной его старой подружки. В свое время болтали, что кто-то из двух братцев ей этого ребенка и сделал – то ли Марко, то ли Микки. Но я лично в это не верю. Надо было знать ту девицу – она тогда у нас чуть ли не всех перепробовала. Просто наш Маркуччо всегда был на редкость жалостливым сукиным сыном, а парень остался круглым сиротой или что-то в этом роде...
Что я хочу сказать, так это то, что они действительно были славными ребятами. И как большинство славных ребят тех времен, оба уже в могиле. Но лучше уж расшибиться вдребезги где-нибудь на трассе, чем потом пускать слюни в плевательницу в доме престарелых. Такова жизнь».
***
Примечания
<10> Пагубные видения, терзающие душу,
Неужто мне никогда не одолеть вас?
Что ж, я убегу от вас и отправлюсь
Завоевывать своей доблестью новые трофеи!