Offertorium. Книга 1

***

Наш разговор не остался без последствий. На следующий день сеанса не было – Лиз, медсестра-гаитянка, обычно приносившая мне завтрак, сказала, что доктор Веллер уехал. Зато мне прислали подарок: Лиз внесла в палату картонную коробку и заклеенный бумажный пакет. В коробке оказался маленький проигрыватель со встроенными динамиками и диск Руссе с сонатами Вильгельма Фридемана. В футляр от диска была всунута записка: «Считайте это своим карточным выигрышем. С условием: слушать очень тихо!». Внизу красовалась закорючка, долженствующая, видимо, изображать букву «W».

Я показала Лиз записку и потребовала найти удлинитель к розетке. Она отнеслась к этому без особой радости, однако спорить не стала. Подключив проигрыватель, я вспомнила о пакете, принесенном вместе с коробкой.

В пакете оказались фотографии. Мои фотографии. Довольно много – штук двадцать или тридцать. Яркие, глянцевые, красивые. Непонятные. Мне безумно хотелось разложить их веером на кровати и посмотреть все сразу, но почему-то я сдержалась. Наверное, они меня все-таки пугали.

Фотографии были подобраны в хронологическом порядке. Я в детстве – ребенок лет пяти-шести в парке на качелях, синий комбинезон, вьющиеся волосы шапочкой. Я-подросток – пляж, песочный замок, тощая фигурка в мужской рубашке и джинсах, обрезанных выше колен. Я-взрослая – в белом летнем костюме, в вечернем платье, в ситцевом сарафане на фоне стаи голубей возле какого-то памятника, с книгой, с теннисной ракеткой, с коктейльным бокалом в ресторане.

Иногда я улыбаюсь в объектив, но чаще смотрю куда-то в сторону, словно не замечая фотографа. Один из снимков был сделан прямо на ходу: я прохожу мимо фонтанчика в виде львиной головы, и прохожу, видимо, очень быстро – полы распахнутого пальто почти смазались. Я поднесла фотографию поближе к глазам, чтобы рассмотреть фонтан, и вдруг у меня заколотилось сердце. Я поняла, что это Вена. И еще я поняла, что когда-то очень любила этот город.

На последней фотографии я была снята вместе с мужем. Мы сидим за столиком открытого зимнего кафе на фоне заснеженного горного пейзажа. Мужчина лет тридцати пяти – сорока, довольно высокий, насколько можно судить по фотографии. Темные волосы, лицо с резкими чертами. Красивым, пожалуй, не назовешь, но есть в нем что-то... своеобразное, что ли. Мне невольно пришла в голову мысль, что такое лицо, наверное, трудно с кем-то спутать. Я не могла понять, нравится ли оно мне или нет, и поскорее перевела взгляд на дату в углу фотографии. Четырнадцатое февраля – меньше, чем за сутки до того, как меня найдут на спуске с Кронплатца.

Этот снимок меня тревожил, и я засунула его обратно в пакет. Остальные фотографии я пересматривала до самого вечера. Что-то в этих снимках казалось мне странным, но я никак не могла уловить, что именно. Я мысленно перебирала их в памяти после того, как в палате выключили свет, но, так и не придя ни к какому выводу, уснула.

***

Рим, июнь 1988 года

Лето. Полдень. Жара.

В саду друг напротив друга стоят двое детей лет шести-семи. Они разные, совсем разные – словно кто-то специально подобрал их и поставил рядом – ради контраста. Один – чернявый крепыш: вздернутый нос, блестящие темные глаза, копна кучерявых волос, половина которой безуспешно пытается спрятаться под красную бейсболку. У второго волосы почти белые – не то от природы, не то просто выгорели на солнце. Он щуплый, тоненький, но высокий – почти на голову выше своего чернявого визави.

Несмотря на это, чернявый явно чувствует себя здесь главным. Он важно расхаживает перед блондином, картинно заложив руки за спину – видимо, подражая кому-то из взрослых, а, может быть, и комиксному супергерою, намалеванному у него на футболке.

Очень долго оба не произносят ни слова. Наконец, чернявый, которому надоедает ходить кругами, резко разворачивается и останавливается прямо перед блондином.

- Ты у нас, значит, примерненький? – осведомляется он.

Беловолосый молчит.

- Мне теперь тобой всю жизнь будут в нос тыкать! Тебя вообще кто-то просил рот за столом открывать? Думаешь, раз с моим дядей пришел, так все можно, да?

Беловолосый все так же не произносит ни слова. Он спокойно, как взрослый, разглядывает чернявого, словно размышляя о чем-то постороннем, и этот неподвижный взгляд злит его собеседника:

- Чего вытаращился? Отвечай! Ты что, немой?

Блондин наконец разлепляет плотно сжатые губы и произносит:

- Нет. Я не немой.

Он выговаривает слова очень странно – в нос и проглатывая половину звуков, и его противник тут же цепляется за эту странность:

- А почему тогда говоришь так по-дурацки? Ты что, иностранец?

Блондин не удостаивает его ответом.

- И имя у тебя дурацкое! – убежденно продолжает чернявый. – Нормальных людей так не зовут! И вообще ты гад и подлиза, понял?

У блондина дергаются губы, но он молчит.

- Знаешь что? – Чернявый внезапно останавливается, словно ему пришла в голову удачная мысль. – Надо тебе вмазать, вот что! Чтоб не болтал что попало при папе с мамой!

У блондина внезапно загораются глаза.

- Ну, вмажь... – цедит он сквозь зубы, но закончить фразу не успевает: чернявый, решив, что перчатка уже брошена, с радостным воплем бросается на врага и валит его на зеленый, недавно постриженный газон. Красная бейсболка летит в тартарары – чтобы не мешала – и падает где-то в кустах, пока ее хозяин увлеченно раздает и получает удары – в нос, под локоть, под ребра, в ухо...

Они разные, но дерутся одинаково: будто это не детская потасовка, а битва не на жизнь, а на смерть – Фермопилы, Ронсеваль, Аскалон. Только чернявый дерется радостно, словно захлебываясь в упоении дракой, а блондин – с недетским упорством и расчетливостью, ловя любой промах противника и оборачивая его в свою пользу. В конце концов расчетливость берет верх над бурей и натиском. Чернявый спотыкается об удачно подставленную подножку, валится носом в траву, и блондин, насев на него сверху, начинает заламывать ему руку за спину.

Тут появляются взрослые – те самые взрослые, которые должны были появиться уже давно, но почему-то до сих пор не появлялись. С криками, охами и ахами они растаскивают дерущихся, грозя обоим самыми ужасными наказаниями. Но вдруг происходит непредвиденное: чернявый, весь измазанный кровавыми соплями, вырывается из рук матери, бросается к мужчинам, удерживающим его противника, и истошно вопит:

- Не трогайте его! Он мне честно вмазал! Не наказывайте его, это несправедливо, это же несправедливо!..

***

Монтре, апрель 2010 года

Доктор Веллер вернулся через два дня – еще более шумный и жизнерадостный, чем обычно. Понятия не имею, где он провел эти дни, но поездка явно пошла ему на пользу – бодрость прямо-таки била из него ключом.

- Отлично выглядите, Лоренца! – радостно приветствовал он меня. – Это я такой хороший врач или это Бах пошел вам на пользу? Ладно, ладно, можете не отвечать на мои сомнительные шутки... Расскажите-ка лучше, как ваше настроение?

- Неплохо, – ответила я. – Спасибо за проигрыватель. И за фотографии.

- Можете не благодарить, – хмыкнул он. – Я же написал: это ваш карточный выигрыш. А фотографии прислал ваш муж. Он уже два месяца пытается вам что-нибудь прислать – то цветы, то еще какую-нибудь гадость – из тех, что у нас строго-настрого запрещены... Однако вернемся к делу. Полагаю, за то время, что мы с вами не виделись, вы успели пересмотреть эти фотографии от корки до корки. Я прав, Лоренца?

Я кивнула.

- Ну, и каковы впечатления?

- У меня были длинные волосы, – начала я. – Но это я и раньше предполагала.

- Нельзя ли узнать, на каком основании? – осведомился доктор.

Я провела рукой от лба к виску.

- Видите? Я часто так делаю. Словно волосы падают на лицо и мешают. Но сейчас у меня короткая стрижка – здесь нечему мешать.

- Верно! – Доктор Веллер сегодня прямо-таки лучился удовольствием. – Что еще?

Я задумалась.

- Вена. Фонтан на одной из фотографий... Я не знаю, где это – то есть я хочу сказать, не знаю, что это за улица или хотя бы в какой она части города... Но это Вена. Думаю, я часто там бывала.

Доктор Веллер кивнул.

- Бывали. И довольно часто. Что-нибудь еще?

- Больше ничего, – я покачала головой. – Разве что...

- Ну, смелее! – пришпорил меня доктор.

Я некоторое время помолчала, но затем решилась:

- Мне кажется, я была очень одинока. Понимаете, – заторопилась я, увидев на его лице скептическое выражение, – на всех фотографиях, кроме той, где мы с мужем, я одна. Ни подруг, ни друзей, ни однокурсников – никого. Я имею в виду, люди ведь часто фотографируются с друзьями, с родственниками, с коллегами... мало ли с кем еще... а я на всех снимках одна. Все это... как-то странно.

Доктор пожал плечами.

- Все это, Лоренца, ровно ни о чем не говорит. Многие вообще не любят фотографироваться – ни в обществе, ни в одиночку. К тому же в тот момент, когда вас снимали, вы уж точно не были одиноки. Должен же кто-то был вас фотографировать?

- Да, верно, – согласилась я. – Наверное, это я просто хандрю. Просто, знаете, такое странное ощущение от этих снимков... Словно это я – и в то же время не я... как бы это объяснить? Это какая-то другая жизнь, доктор. И, честно говоря, я не совсем уверена, что эта жизнь – моя.

Доктор Веллер наградил меня скептическим взглядом из-под очков, фыркнул и начал с нарочитой тщательностью выстраивать в ряд безделушки на столе, как это делал каждый раз, когда я, по его мнению, говорила глупости.

- Вам это кажется бредом? – грустно спросила я. – Понимаю, как все это звучит, но так оно и есть. Никак не могу отделаться от мысли, что большая часть всего этого, – я положила руку на стопку фотографий, – не имеет ко мне никакого отношения.

Доктор откинулся в кресле и со скучающим видом уставился в потолок. Несколько минут мы оба молчали.

- Хотите добрый совет, Лоренца? – наконец обратился он ко мне. – Бойтесь конфабуляций. Бойтесь их, как католик смертного греха, ибо в данном случае это – путь в никуда. Я понимаю, что вас в вашем положении обуревает соблазн додумать то, чего вы не помните. А придумать вы можете много чего – как я убедился за время нашего знакомства, фантазия у вас довольно богатая. Правда, потом ваши выдумки столкнутся с реальностью, и вам придется изобретать что-то новое – а это уже, извините, прямая дорога к шизофрении. Так что если вы хотите вернуться к нормальной жизни – мой вам совет: доверяйте только фактам. Исследуйте, а не фантазируйте. Расспрашивайте о своем прошлом тех, кто вас знал, делайте выводы, но не отгораживайтесь, ради бога, от реальности. «Моя жизнь», «не моя жизнь»... Чепуха это все! У вас была только одна жизнь, и эта жизнь – ваша.

- Интересно, и кого это я могу здесь расспрашивать? – саркастически спросила я. – Не медсестер же!

– Ну, скоро вам найдется кого спросить, – спокойно ответил доктор Веллер. – Ваш муж хочет забрать вас отсюда через неделю.

***

Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног.

- Через неделю?

Он кивнул, сопроводив свое утвердительное мычание маловразумительным жестом ладонью.

Я пыталась собраться с мыслями. Значит, уже через неделю меня здесь не будет, я покину эту проклятую клинику, вырвусь за пределы больничного забора, за который мне до сих пор запрещалось даже заглядывать, и отправлюсь... Куда?

Доктор замурлыкал себе под нос какой-то мотив, снял очки и начал протирать их замшевой салфеткой. Покончив с этой процедурой, он водрузил их назад на нос, заглянул мне в глаза и неожиданно ласковым тоном спросил:

- Что, Лоренца, испугались?

Я ощетинилась, собираясь как следует огрызнуться в ответ, но вместо этого с языка сорвалось почти жалобное:

- Немного...

Он понимающе кивнул.

- Ну что ж, бывает. Даже шильонский узник в конце концов пожалел о своей тюрьме... Вы читали «Шильонского узника»?

- Читала, – рассеянно ответила я и автоматически процитировала: – «Взгляните на меня: я сед, но не от хилости и лет...»

Доктор шутливо замахал руками.

- Хватит, хватит! Ни капли не сомневаюсь, что вы способны воспроизвести его от начала до конца! – Он вдруг посерьезнел. – Честно говоря, я был против этого решения.

- Против? Почему?

- Не люблю оставлять работу незавершенной. Моя профессиональная точка зрения такова: вы не готовы выйти отсюда. Вам нужна стационарная помощь, и будет нужна еще, по меньшей мере, месяц.

Я вздрогнула. Все мои страхи сразу показались мне беспочвенными.

- Месяц? Ну уж нет!

Он покачал головой.

- Не торопитесь так, Лоренца. Подумайте хорошенько – это для вашей же пользы.

Я вздохнула, перегнулась через стол и взяла доктора за руку.

- Доктор Веллер, – начала я, стараясь говорить как можно мягче, – простите меня, ради всего святого, но от фраз вроде «это для вашей же пользы» меня уже просто тошнит. Не обижайтесь, но если я пробуду здесь еще месяц, я и впрямь сойду с ума. Как говорится, слечу с катушек. Видеть уже не могу эти розовые стены, эти лица медсестер, этот чертов сад с идиотскими клумбами...

- Этого старого дурака доктора Веллера... – продолжил он мне в тон.

Я состроила обиженную физиономию, и доктор, не выдержав, фыркнул и похлопал меня по плечу:

- Ладно, ладно, этого вы не говорили. Но, держу пари, подразумевали. Однако полностью отделаться от меня вам не удастся...

- Вовсе и не думала! – спешно заверила я.

- Ну, разумеется, не думали! Так вот: хоть ваш супруг и настроен забрать вас отсюда как можно быстрее, но и мое мнение здесь еще чего-то стоит. Я настоял на том, чтобы вы минимум раз в две недели приезжали ко мне на прием. Вы мне будете рассказывать о всякой чепухе, которая имеет обыкновение приходить вам в голову, а я с удовольствием буду вас выслушивать. Договорились?

- Договорились!

- Ну, тогда на сегодня вы свободны, – доктор Веллер сделал приглашающий жест в сторону двери.

Я встала и направилась к выходу, но остановилась на полдороги. Мне было нужно кое-что выяснить – то, о чем со мной отказывались говорить все остальные.

- Что-нибудь еще, Лоренца? – осведомился доктор Веллер.

Я набрала в грудь воздуху.

- Вы разговаривали с моим мужем? Я имею в виду, лично?

Он кивнул.

- Какой он?

Вопрос прозвучал глупо, но, видимо, доктор Веллер меня понял.

- Какой? – задумчиво повторил он. – Высокий. Представительный. Спокойный и благожелательный – но из тех, кто умеет настоять на своем. Мы с ним вели долгую дискуссию – он отчасти мой коллега, специализировался в судебной психиатрии... В итоге, как видите, я проиграл: у меня нет видимых оснований вас здесь задерживать, разве что вы сами дадите согласие. Но поскольку вы не склонны его дать, вас выпишут через неделю. Ваш муж очень беспокоится о вас, Лоренца. Мне стоило большого труда уговорить его не ездить сюда, а ограничиться телефонными звонками. К вам бы его все равно не пустили...

- Но почему? Может быть, если бы я его увидела, я бы сразу все вспомнила?

- Не обольщайтесь. Такие прозрения бывают только в кино, а в жизни обычно память восстанавливается – если восстанавливается – постепенно. Кусочками. Так что вспомнить все и сразу вам в вашем случае вряд ли светило бы. А вот получить эмоциональный стресс при встрече – пожалуй. Не лучший подарок для того, кто три месяца назад заработал себе хорошенькое внутричерепное кровотечение, не правда ли? Знаю, знаю, сейчас вы мне начнете рассказывать, что само пребывание здесь для вас – уже стресс... Что меня радует, так это то, что ваш муж понимает, в каком вы сейчас состоянии. И тоже не ждет от вас прозрений. Я вас успокоил?

Я кивнула в знак согласия.

Это было не совсем правдой, но все же я была благодарна доктору за эти сведения. И еще за то, что он не стал копаться в причинах моего беспокойства – то ли из деликатности, то ли из профессиональных соображений. Возвращаясь в палату, я с каким-то отрешенным весельем подумала, что мое положение становится все более и более абсурдным: похоже, единственный человек в этой клинике, который не считает меня душевнобольной, – это мой психиатр. Ну, и я сама, конечно. Приободрившись от таких мыслей, я даже нашла в себе силы улыбнуться Лиз, бдительно сопровождавшей меня до палаты. Черт с ними со всеми, пусть считают меня ненормальной и нуждающейся в особом уходе: все равно это все скоро закончится.

Уже устроившись на кровати, я вдруг вспомнила, что когда-то – давным-давно, когда я еще не могла ни говорить, ни двигаться, – на моем прикроватном столике действительно несколько раз появлялись цветы. У меня раскалывалась голова, и я, кажется, кричала от боли – и тогда кто-то из медсестер уносил их, говоря, что меня беспокоит запах. Это была неправда – я не чувствовала запахов, но сказать об этом не могла. От этих воспоминаний мне почему-то стало очень грустно. Я повернулась лицом к стене, закрыла глаза и притворилась спящей.

***

Ле-Локль, март 2010 года

- Какого дьявола ты здесь делаешь?

- Ну до чего же грубо! Неужели вы не рады меня видеть?

- Твои визиты не доставляют мне удовольствия. Поэтому повторяю вопрос: какого дьявола ты здесь делаешь?

- Вот только не надо эмоций. Скажем так: просто проходил мимо, решил завернуть на огонек, поздравить вас, проявить родственные чувства... Как удачно все сложилось, не правда ли?

- Что ты имеешь в виду?

- То, чем вы так усердно занимались весь последний месяц. Мои поздравления: никогда бы не подумал, что вы рискнете ввязаться в такую авантюру! Впрочем, с вашими-то связями можно хоть мертвого из гроба поднять...

- Знаешь что: или ты прямо сейчас выкладываешь, что у тебя на уме, или мы на этом заканчиваем нашу занимательную беседу. У меня нет времени выслушивать твои туманные намеки.

- Туманные? Послушайте, ваши наезды в Монтре не бросятся в глаза только слепому! Так что раз это заметил я, берегитесь – могут найтись и другие... зрячие.

(Пауза).

- Что тебе об этом известно?

- Многое. Думаю, почти все. Правда, мне не хватает начала истории, но я могу его додумать – вы же знаете, у меня богатое воображение... (Смех). Нет-нет, не надо никуда звонить, я не настолько глуп, чтобы не подстраховаться заранее. Так что не стоит делать глупостей – результат вам не понравится.

- Ты мне угрожаешь?

- Ни в коем случае. Мне просто было любопытно: понимаете ли вы, что делаете? Это же не может длиться вечно! На что вы, собственно, рассчитываете?

- Это не твое дело.

- Да нет, милый дядюшка, пожалуй, все-таки мое. Видите ли, у меня здесь есть свой личный интерес.

- Надо же! И в чем он заключается?

- Вы удивитесь: на этот раз мои интересы вполне совпадают с вашими. Так что не нервничайте, я не стану откровенничать с кем не надо... по крайней мере, пока. Правда, мы с ней, можно сказать, были друзьями, и, наверное, с моей стороны это нечестно...

- Прекрати ломаться. Ты сам понимаешь, что у меня не было другого выбора.

- Да вы, никак, оправдываетесь передо мной? Что вы, что вы, не стоит! Повторюсь: на этот раз я на вашей стороне. В общем-то, вы нашли наилучший выход из положения – хотя, подозреваю, не без пользы для себя. Кстати, не расскажете ли мне как родственник родственнику: что же тогда случилось на самом деле?..

***

Монтре, 28 апреля 2010 года, 13:30

В последние дни я почему-то очень плохо сплю. После того как медсестра выключает в палате верхний свет, я могу часами пялиться в потолок, но так и не заснуть по-настоящему. Вместо сна я погружаюсь в какое-то болезненное забытье – полусон, полубред. Не помню, что мне видится в этом бреду, но каждую ночь я по нескольку раз вскакиваю с кровати. Кажется, при этом я кричу, но может быть, и нет – по крайней мере, в мою палату никто в таких случаях не заглядывает. Хорошо, что с меня давно уже сняли датчики – иначе каждый раз на стук моего колотящегося сердца сбегалась бы вся больница.

В конце концов я не выдержала и попросила у медсестер таблетку. Это было рискованно – я опасалась, что они наябедничают доктору Веллеру или кому-нибудь еще. Может быть, они так и сделали, но, к счастью, последствий это не возымело.

Таблетка подействовала: я проспала всю ночь напролет, но на утро проснулась совершенно разбитая, со страшной тяжестью в голове. С трудом затолкав в себя завтрак, я собралась с силами и решительно заявила, что на прогулку не пойду. К моему удивлению, медсестра не стала настаивать – кажется, в преддверии выписки мне решили сделать небольшое послабление, и слава всему святому: больничный режим уже засел у меня в печенках. Каждый раз, когда мне по расписанию приносят еду, ведут на сеанс или тащат на прогулку, у меня возникает ощущение, что я в тюрьме. Разве что решеток на окнах не хватает.

По моим расчетам, у меня оставался свободным целый час – пока кто-нибудь не явится и не позовет меня на обследование. В последнее время меня повадились обследовать по десять раз на дню – кардиолог, невролог, хирург и прочие. Попутно меня заставили сдать уйму крови – наверное, литр, не меньше. Кровь я сдавала, крепко зажмурив глаза: не знаю почему, но от одного ее вида становится дурно.

Дождавшись, пока медсестра уйдет со своим подносом, я взяла с подоконника карманное зеркальце и принялась внимательно изучать свое отражение. Бледное, осунувшееся лицо: кожа на скулах натянулась так, точно вот-вот прорвется. Под глазами тени, отчего взгляд кажется беспокойным и перепуганным. Волосы надо лбом и на висках уже порядком отрасли и начинают виться на концах, зато на затылке, там, где шрам, – ежик ежиком. Спасибо и на том, что перед операцией мне выбрили только затылок, иначе хороша бы я была теперь. Впрочем, и так хороша – лучше некуда. Краше в гроб кладут.

Отложив зеркало, я облокотилась о подоконник. Вообще-то, если меня не трогать, я часами могу сидеть или стоять вот так, не шевелясь и уставившись в одну точку. Не пытайтесь изнасиловать свою память, предупреждал меня доктор Веллер, это все равно что ломиться в запертую дверь. Это правда: если бы дело было только в упорстве, я бы давно уже знала все, что я хочу знать. Кто-то стер ластиком всю мою жизнь, оставив только последние три месяца, поэтому я упрямо бьюсь головой в эту дверь, надеясь, что мне удастся ее выломать. На самом деле я не слишком в это верю; я вообще не верю ничему – и никому. Все три месяца моей сознательной жизни мне приходилось принимать на веру все, что мне говорят, не требуя доказательств. Солги мне кто-нибудь хоть словом – и мне придется переписывать всю свою жизнь набело. И вот я целую вечность стою у подоконника, пытаясь пробиться сквозь эту глухую стену – пока не отворяется палатная дверь. И тогда я слышу, как кто-то зовет меня по имени.

Я оборачиваюсь – и застываю, судорожно вцепившись в подоконник. Мы просто стоим и смотрим друг на друга, и на какое-то время я, кажется, просто перестаю дышать...

...Я не могла опознать его лицо на фотографии, но сейчас, когда мы стоим в трех метрах друг от друга, я узнаю его сразу же. Я знаю – и всегда это знала – что глаза у него не светло-карие, как на снимке, а почти черные, как мои, что когда он улыбается, у него разглаживается складка между бровями, что по-итальянски он говорит так же, как и по-французски – без акцента, что, работая по ночам, он пьет кофе без сахара – в огромных количествах и такой крепкий, что от одного глотка заходится сердце... Я действительно когда-то знала этого человека. Более того, я его любила. И еще я его очень боялась.

Не выдержав всего этого, я закрываю лицо руками и с криком падаю вниз – на твердый больничный пол. Но еще до того я успеваю услышать знакомый встревоженный голос:

„Mon enfant chéri..."

***

От кого: Lohengrin <lohengrin@email.it>
Кому: RM <orlandofurioso@yahoo.com>
Тема: (Без темы)
Пт, 16 окт 2009, 00:21

...не могу до тебя достучаться, поэтому пишу сюда. Если ты забываешь включать телефон, то, может быть, ты хотя бы читаешь почту? Пожалуйста, приезжай, мне нужно с тобой поговорить. Он снова здесь – ты же понимаешь, что все это значит. Прошу тебя, вылетай в Вену, как только сможешь, но никому ничего не говори, даже Кучерявому. Я тебя очень жду.

---
С наилучшими пожеланиями,
Lohengrin

***

Очнувшись, я плачу не переставая и никак не могу успокоиться. Он гладит меня по волосам и спрашивает, хочу ли я, чтобы он забрал меня домой – прямо сейчас, не дожидаясь выписки. Я киваю, уткнувшись ему в плечо: да, да, забери меня отсюда, пожалуйста... Вокруг нас столпилась уйма народу: где-то у меня за спиной бубнит доктор Веллер – что-то о стрессе и нервных припадках. Мой муж ему отвечает, но я не вслушиваюсь в слова: мне страшно оторваться от его плеча, я хочу, чтобы это никогда не кончалось.

Наконец, кто-то заставляет меня выпить воды – у нее горький привкус, наверняка туда уже успели подмешать какой-нибудь дряни. Ненавижу лекарства, но послушно выпиваю весь стакан и через какое-то время начинаю возвращаться к реальности. Мой муж сражается с целой армией врачей и через полчаса беседы на повышенных тонах наконец одерживает победу: меня отпустят сегодня, если я еще раз пройду обследование. Откашлявшись, заявляю, что готова пройти что угодно, лишь бы меня отсюда выпустили. Доктор Веллер неодобрительно качает головой, но мне наплевать – я вцепляюсь в руку мужа и чувствую ответное пожатие: все в порядке, все хорошо, я с тобой.

Мы так и ходим вместе по всем кабинетам. Я все еще боюсь взглянуть ему в лицо и, наверное, поэтому сжимаю его руку все крепче. Он заполняет какие-то бумаги, пока доктор Жослен, наш невролог, делает мне МРТ, потом помогает мне выбраться из пластмассового гроба, и мы идем за моими вещами. Все мое скудное имущество – зеленая папка, пакет с фотографиями и проигрыватель – занимает меньше места, чем груда бумаг с результатами обследования, которую мой муж безуспешно пытается засунуть в свой портфель. Пока он с ними воюет, меня зовут к доктору Веллеру – одну.

Зайдя в кабинет, я вижу, что доктор все еще не в духе.

- Это просто безрассудство какое-то! – набрасывается он на меня с порога. – Вы уверены, что хотите уехать прямо сейчас?

Я закатываю глаза к потолку и считаю про себя до десяти.

- Вы же еле на ногах держитесь! – продолжает возмущаться он. – Да вас придется с полдороги везти назад!

- Ухватитесь за железо, доктор Веллер<9>, – советую я.

- Сами хватайтесь! – огрызается он и, возмущенно пыхтя, падает в кресло.

Пока он пытается отдышаться, я присаживаюсь на свой диванчик и с улыбкой наблюдаю за ним. Почему-то от того, как он злится, на душе у меня становится все спокойнее и спокойнее.

- Нет, это полное безумие, – ворчит он через некоторое время. – Точнее, полная безответственность. Говорю вам как психиатр: вы оба не в своем уме, и вы, и ваш муж!

- Ну, тогда у нас обоих есть повод держаться отсюда подальше, – отвечаю я, изо всех сил пытаясь не рассмеяться: до того забавной кажется мне раскрасневшаяся от праведного гнева докторская физиономия.

Он качает головой.

- Мне это все не нравится. Я серьезно, Лоренца: мне это все очень не нравится.

Не выдержав, я подхожу к нему, обнимаю за шею и целую в самую середину лысины.

- Я буду приезжать к вам на сеансы, – шепчу я ему на ухо. – И, клянусь, пройду все ваши дурацкие тесты от начала и до конца – все до единого!

- Приезжайте, – серьезно отвечает он. – И вот еще что... – Он достает из кармана кусочек картона и ручку и торопливо что-то пишет. – Это мой номер. Если вас будет что-то беспокоить или вам покажется, что с вами что-то неладно, – звоните в любое время.

Я беру у него визитку и долго смотрю на номер.

- Заучите на слух, – советует он, – вы это любите.

Я киваю и поневоле снова расплываюсь в улыбке.

- До свидания, доктор! – кричу я ему уже от двери. – Вы очень хороший врач!

- Нет, Лоренца, – грустно отвечает он. – Наверное, я очень плохой врач...

Но я уже не слушаю его и, спотыкаясь, бегу по коридору к своей палате. Жозеф ждет меня с моими вещами и с весенним пальто, переброшенным через руку.

- Ну что, едем? – спрашивает он.

Я прислоняюсь к стене, закрываю глаза и говорю:

- Едем!

***

От кого: Post Office <postmaster@email.it>
Кому: Lohengrin <lohengrin@email.it>
Тема: Не удалось доставить письмо получателю
Пт, 16 окт 2009, 00:26

Это почтовая система (хост smtp-in05.email.it).

С сожалением вынуждены сообщить Вам, что Ваше письмо не может быть доставлено одному или более получателям. Не удалось найти следующий/ие адрес/а: <orlandofurioso@yahoo.com>.

С наилучшими пожеланиями,
Post Office

***

Примечания

<9> Итальянский аналог выражения «постучать по дереву».