Люди из «Джойнта»

Они ворвались, как дикие звери. Делла не успела и вскрикнуть, как какие-то фигуры в серых лохмотьях и закрывавших лица тряпках с дырками для глаз, носа и рта нависли над ней, и одна из них железной хваткой сжала ей плечо и повалила на пол. Она пыталась вырваться, кричала, но та же рука закрыла ей рот и больно сжала челюсть.

Кто они? Зачем? Вопрос, как они проникли, не был трудным. Входную дверь было не принято запирать. Часто у неё даже могло и не быть замка, зависело это от того, когда дверь была установлена - у старых замки ещё были - и кому предназначалось за этими дверями жить.

Пришельцы стали рыться в комодах, шкафах. Какие-то вещи они прятали под одеждами, что-то кидали на пол. Один из грабителей стал поднимать листки бумаги с пола и, хрюкая, глядя на них, стал их распихивать по складкам лохмотий, по своеобразным карманам.

Зачем грабить? Когда они вернуться домой - или куда они собираются вернуться - и заснут или оставят вещи без присмотра, всё награбленное заберут. Так работала система в отношении воров. Убийство каралось многим хуже, правда, никто не знал, как на самом деле. Во всяком случае, это помогло снизить преступность практически до её исчезновения. Практически.

Делла всё старалась освободиться, била ногами фигуру и старалась издать любые громкие звуки. Другая рука, не сжимавшая челюсть Деллы, поднесла почти вплотную к её виску кухонный нож. Никогда Делла не испытывала такого страха. Никогда она не думала, что ей может грозить подобная опасность. И откуда? В мире давно не было ни строчки об этом, ни рисунка, ни страшной сказки. Что, если они не боятся последствий? Зачем её?

И тогда появился он. С львиным рёвом он набросился на её обидчиков. Из дрожащей руки напуганной фигуры над Деллой выпало оружие, и хватка её ослабилась, но Делла уже не спешила подниматься. Страха как ни бывало. Она была в подобии экстаза от охвативших её удивления и радости. Она всё вспомнила.

Разбойники издавали стоны от его быстрых и сильных ударов. Так же молниеносно, как они появились, теперь они в страхе убегали. Он преследовал их, гнался за ними по лестнице, пока они окончательно не покинули подъезд и не скрылись за пределами дома.

Делла не вставала с пола. Она ждала его, когда он вернётся и склонится над ней. Она дрожала, её дыхание было прерывисто. Теперь она была в таком восторге и предвкушении, которых никогда она не знала. И вот он вошёл в комнату, озарённый солнцем, и направился прямо к ней.

- Милый! - в быстром, наполненном восхищением и любовью движении она протянула руки к нему. - Ты вернулся ко мне!

Джефф пришёл домой раньше обычного, без пятнадцати пять. Он полностью предался работе и смог выполнить план даже за рекордно быстрый срок. Но ещё у него было непреодолимое желание скорее прийти. Он оградил сознание от причин этого желания, но, выйдя на улицу, он точно знал, что двигало им. Он не замечал дороги, по которой шёл, даже не знал, идёт ли он в правильном направлении. Было пустынно. Каким-то образом он всё же вышел к дому, дошёл до подъезда и вошёл внутрь. Поднимаясь по лестнице, он чуть не столкнулся с мрачной тенью, спускавшейся ему навстречу. Взгляды их были взаимно враждебны.

На этот раз в квартире была практически мёртвая, или, по крайней мере, предсмертная тишина. Сразу же, не заглядывая в гостиную, он двинулся к спальне. Всё было очень аккуратно прибрано: кровать заправлена, никакого беспорядка, ни души.

Мрачный, он вернулся в прихожую, оглядел холодные стены и вошёл в гостиную. На самом краю дивана в молчании сидела Вирджиния, скрестив руки на груди. На плечи её был накинут халат. Джефф ничего не сказал и ничего нового не почувствовал, увидев её. Он подошёл к дивану и сел прямо посередине. Он смотрел перед собой, не видя ничего. Она не обернулась ни когда он появился, ни когда он сел. Она выждала паузу.

- Зачем ты порвал "Гамлета"?

Джефф не ответил.

- Знаешь, несколько неприлично молчать, не отвечая на вопрос обманутой тобой женщины.

Джефф не издал ни звука.

- Ты злишься из-за того, что я заснула до твоего прихода? Ну, извините, сэр, Вы опоздали... Кстати, а чем ты это время был так занят?

Джефф молчал и старался не двигаться, хотя кулаки его очень хотели сжаться и многое что он был готов выпалить в эту минуту.

- У меня был очень тяжёлый день, - продолжила она, выслушав тишину. - Из каких-то руин на краю земли откопали два с порванными местами страницами рассказа Чехова на одном из восточных ново-мёртвых языков. Думаешь, мне было легко на протяжении одиннадцати часов с пятиминутным перерывом в середине дня возиться со словарём и переводчиком, облекая предлагаемую ими бессмыслицу в связный текст? И ты злишься, что на семнадцатом часу бодрствования я не выдержала и ты застал меня спящей? Свинья...

На какое-то время её слова заставили его задуматься. Внешне он не выказал возникнувших сомнений. Тем более холод в нём заставил его вскоре снова направить мысли во мрак.

Она глубоко вздохнула, откинув голову назад. Её каштановые волосы опустились на его плечо и коснулись щеки - он вздрогнул. Восстановив утраченные силы, она поднялась на ноги, выпрямилась и подошла к Джеффу. Она присела вплотную к нему.

- Прости. Я утомилась за последние дни. Надеюсь, ты понимаешь. Я тебя тоже ни в чём не виню. Ты, наверное, голоден, давай я приготовлю тебе что-нибудь? А, кстати, я же хотела тебе показать мой перевод тех рассказов, у меня с собой копия. А завтра я принесу другое издание "Гамлета", давай?.. Хотя бы взгляни на меня! Джефф!

Джефф стал смотреть на неё. Вирджиния вглядывалась ему в глаза, пытаясь понять его чувства или то, что их так сдерживало. Она поцеловала его в щёку, встала и ушла за кухонный стол, который был своеобразной границей кухни и гостиной в квартире Джеффа, к холодильнику. Джеффу показалось, что она плачет. Но ему, отравленному, было всё равно.

Майкл стоял перед стеной Франсиско Гойя в испанском зале своей квартиры. По окончании Академии, он удостоился Гиацинтового диплома: такой вручали единицам, раз в несколько лет. Его научный руководитель, профессор, какое-то время бывший его единственным настоящим другом, рассказывал, что на защите тайно присутствовал кто-то из Правительства. С того момента жизнь Майкла резко изменилась. Сначала в холодильнике его старой квартиры, полученной в двенадцать лет, стали появляться невиданные им ранее продукты: фрукты, которые он видел только на картинах и о которых читал, когда книги ещё были доступны, мясо, настоящее, не в консервах до того, как настоящее мясо вообще ещё существовало, и белый хлеб с медовым привкусов, мягкий, ароматный взамен сухарей. В шкафу однажды он нашёл великолепно сшитый костюм. Ручной работы. На тумбочке у кровати стали появляться письма с приглашениями в качестве специалиста присутствовать на конференциях, выставках в самых разных уголках земли, и к ним уже были приложены билеты (всегда на двоих), адреса и некоторые имена и фамилии, знание которых может пригодиться во время путешествия. Каждый раз это были другие имена, приходилось каждый раз всё заучивать по-новому. Он никогда не знал, чему именно будет посвящено мероприятие, на которое его отправляли, но всегда оказывалось, что тема или персоналии ему хорошо известны, и всегда, рассказывая, он был "на высоте". Ему, как в самом первом письме было указано, позволялось брать с собой одного спутника при условии, что присутствие того не помешает его подготовке к выступлениям. Для него выбор был очевиден. Они с Кэтлин вместе путешествовали независимо от того, насколько тяжёлым и долгим мог быть переезд. В транспортных средствах, какие бы они ни были, никогда не было окон, а трансферы представляли из себя тоннели от одних дверей до других. Если бы им завязали глаза, путь их не сильно бы изменился. Кэтлин переносила это с трудом, но расстаться с Майклом на неопределённый срок ей было бы ещё тяжелее. Однажды после особенно удачных выступлений на конференции в Пизе, Майкла и Кэтлин, уже пересевших из самолёта в машину, на которой они должны были добраться до маленькой квартиры Майкла, повезли в совершенно непривычном направлении. За десяток путешествий они уже выучили маршрут на этой финальной стадии, хотя никогда не знали и не видели, по каким улицам их везут, и были удивлены и немного испуганы. Когда машина остановилась и раскрылись двери, из щели между сидениями появился конверт. В нём были ключи с числом на брелке. Дом, у которого их выпустили, внешне ничем не отличался от того, в котором на протяжении 14 лет жил Майкл. Но внутри он был совершенно иной. Внутри это была обитель модерна: просторный холл с красно-золотыми коврами, отделка стен из полированного дерева с вырезанными на них мотивами из творчества Альфонса Мухи, гигантская люстра-фонтан из хрусталя, бар с зеркалами в струящихся мраморных рамах, длинные зелёные диваны и удобные синие кресла, наконец, лестница-волна, ведущая вверх к жилым этажам. В холле были люди: кто сидел в креслах, кто стоял с бокалом, кто беседовал, кто просто прогуливался. Мужчины были в костюмах, женщины - в вечерних платьях. Все они приветливо взглянули на вошедших. У Майкла дрожали колени не только от удивления невиданной роскоши, но и от смущения перед стольким количеством глаз, устремлённых на него в момент, когда он просто человек, не лектор, не специалист, не на сцене - просто человек. Кэтлин чувствовала это и отчасти понимала: у неё у самой было тревожное чувство от стольких одинаково искусственно приветливых следящих за ними взоров. Они направились к лестнице. Когда они поднялись на широкую площадку между холлом и первым жилым этажом, люди внизу вернулись к своим делам. На каждом этаже была лишь одна дверь в стене, выходящей прямо на лестничную площадку. На двери был номер, который украшали вырезанные вокруг него цветы, у каждой двери - свой букет. Номер на двери четвёртого этажа соответствовал числу на брелке к ключам, зажатым в руке Майкла. Его украшали переплетающиеся друг с другом голубые розы. Даже когда Майкл вставил ключ в замок и стал его поворачивать, отпирая дверь, он ещё не осознавал, что ему принадлежит целый этаж. За дверью был его новый дом. Невероятные владения с образами, навеянными искусством разных стран, разных национальных школ, в оформлении залов. Даже ни одна выставка уже не могла похвастаться подобной композицией. Прихожая занимала весьма много места и располагала двумя коридорами, ведущими в разные направления. Майкл двинулся по правому коридору. Он в восторге изучал квартиру-музей. Он настолько увлёкся, что на какое-то время оставил Кэтлин и предался исследовательскому духу. Она понимала его и думала, что возьмёт своё, когда он "наиграется". Пока Майкл устроил своеобразный тур по эпохам и культурам, Кэтлин осмотрела большой резной дубовый шкаф в прихожей. Внутри на вешалках висели пальто, шубы. Качество было великолепное. Мех натуральный. "Явно одному Майклу женская верхняя одежда ни к чему" - усмехнувшись, подумала Кэтлин. Обуреваемая любопытством, она направилась по второму, левому коридору в другую сторону. Она шла через Германию (мотивы барокко, классицизма, романтизма и течений 20 века смешивались друг с другом на стенах зала), Австрию (светлый зал, в стеклянном ящике у одной из стен которого покоилась скрипка по виду древняя, но прекрасно сохранившаяся; ближе к потолку на стенах были золотые узоры в духе сецессиона), Японию (пол был выстлан татами, стены оклеены бамбуковой бумагой, посередине располагался правдоподобный макет цветущей вишни в натуральную величину; от других этот зал отделяли сёдзи) и вышла в просторную столовую. Потолок "поддерживали" фальшивые колонны, на большом круглом столе посередине стоял канделябр с зажжёнными свечами, напротив двух кресел с одного края и с другого стояли два подноса, накрытых клошами. Они были ещё горячими. Кэтлин прошла в следующий, последний зал, ещё более вместительный, чем столовая. Он был разделён на две части. Вход в первую охраняли две небольшие римские статуи, по-видимому Марса и Венеры, помещённые на колоннах слева и справа; у стен стояли картинные рамы, пока не обрамляющие никакие полотна. Здесь был внушительных размеров стол-бюро с выдвижными ящиками, нишами и портативным компьютером. Кэтлин, отвернувшись от него, с некоторым даже страхом стала изучать невиданный ею широкий треножник со странным изогнутым корпусом, напоминавшим крыло сказочной птицы. Под самой широкой частью располагалась платформа с тремя педалями. Она не удержалась и позволила себе поднять крышку с этой же стороны. Её взору предстали чередующиеся белые и чёрные клавиши. Она нажала несколько из них, и раздались чудные звуки. Только сейчас ей вспомнились некоторые виденные ею на выставках картины с изображением подобных музыкальных инструментов и всплыли несколько образов из далёких воспоминаний детства, и всё же сейчас она была поражена явлению этого чуда перед ней в реальности. Почти незаметная дверь, слившаяся со стеной, вела в ещё одну комнату - роскошную ванную, выложенную расписанной греческими и римскими узорами плиткой, с отдельной душевой кабиной. Вторая часть зала представляла из себя спальню: двойная кровать, тумбочки по обеим её краям, и у стены слева - высокий шкаф. В предвкушении она взялась за ручки его дверец и раскрыла их. С одной стороны: костюмы, галстуки, брюки, казалось, всё ручной работы; с другой: платья, блузки, шали из тончайшей воздушной ткани. Кэтлин мгновенно решила примерить что-нибудь из своей половины. В самый раз. Через некоторое время Майклу, вошедшему в столовую, за час пребывания в этом дворце искусств испытавшему немало восторгов и удивлений, совершенно ошеломлённому предстала сама Флора, кружащаяся по залу в полупрозрачном цветочном платье. Со звонким смехом она впорхнула в его объятия, и её длинные золотые волосы, как волны, накрыли его голову и плечи.

В течение двух дней длилась идиллия. К завтраку, обеду и ужину на столе в столовой, как будто из ниоткуда, появлялись два подноса, и на них ждали настолько вкусные угощения, которых Майкл и Кэтлин не пробовали никогда. Какое-то время днём Майкл работал за своим бюро, писал о важных наблюдениях на бумаге, найденной в ящиках, изучал некоторые документы в компьютере, но большую часть времени проводил вместе с Кэтлин. Через два дня им уже вновь пора было отправляться в путь.

Они были и в Сингапуре, и в Намибии, и в Андалусии, и в Кицбюэле, и в Новом Дрездене, и в Ашдоде, и в Аракатаке. Гонка от галереи в Каире к культурному центру в Монреале, от выставки в Мельбурне до экспозиции в Саратове, от конференции в Хайкоу до встречи деятелей культуры в Лиссабоне длилась почти два года практически без перерыва.  И отчасти из-за неё и из-за разных предчувствий, хотя не тёмных, но давящих снов, Кэтлин упрашивала Майкла получить сертификат о браке. И, действительно, после его появления, приглашения-инструкции резко прекратили приходить. Лишь однажды после перерыва в несколько месяцев на тумбочке у кровати Майкл, проснувшись, нашёл приглашение к участию в Фестивале Памяти во Франции, пришедшее задолго до первого дня мероприятия. В конверте не было билетов. И у Майкла появилась идея поехать во Францию "своим ходом", в первый раз отправиться в туристических целях, впервые увидеть земли, мелькающие за окнами. Он предложил свою идею Кэтлин, и она с радостью её приняла. У Майкла накопилась внушительная сумма денег за время учёбы в Академии и путешествий с лекциями до переселения. После они уже были "не нужны". Обычно деньги выдавали очень редко за какие-то особенные заслуги. Единственное, что на них ещё можно было купить - развлечения. На поездку имевшихся сбережений должно было хватить.

Все эти воспоминания через десяток лет были кристально ясны в разуме Майкла. Также ясны, как и те, что одолевали его сейчас, когда в темноте испанского зала он стоял перед освещённой незримыми источниками света стеной Франсиско Гойя. Его ещё тогда давно уверили, что всё в его новом доме - репродукции, однако некоторые из работ были слишком... живыми, чтобы быть копиями. Майкл, как ведущий искусствовед, это понимал. И Майкл понимал абсурдность переноса трёх из "Мрачных картин" с холста вновь на стену. И всё же... следы времени ничем нельзя стереть, и никак нельзя их искусственным путём добиться. Майкл стоял прямо напротив Сатурна, пожирающего своё дитя. Чудовищные изуродованные тела обоих: и жертвы, и монстра-божества; животные, невидящие ничего глаза и при этом пронизывающие насквозь. Ужасный образ, как ни странно, не отпускающий зрителя, засасывающий его так же, как то потерявшее надежду, свободу и жизнь тело, что застывший идол будет вечно поедать в своём собственном хаосе.

Тогда, после открытия фестиваля, когда Майкл - не по собственной воле - впервые после того, как они стали жить вместе, на целый день оставил Кэтлин, к ней вновь пришли те кошмары, от которых она долгое время была избавлена. Ей снились лабиринты, бесконечные, как время, что гналось за ней, незримое, но ужасное, стены домов невозможных форм, шептавшие ей через вездесущее пищание крыс отвратительные вещи, зеркала, искажавшие её до неузнаваемости, и ветер, убаюкивающий смертью и одиночеством. Она терпела, она молчала, в тайне надеясь, что этому аду придёт конец.

Над Сатурном парили три мойры, хладнокровно, а, может, с долей жестокого наслаждения решавшие судьбу смирившегося человека, летящего, сам не зная куда, вместе с ними. Во всех них больные цвета. Обладательницы скорченных от древности мироздания лиц в своих толстых пальцах-крючках держали нить его жизни, зрительный прибор, чтобы её отмерить, и ножницы, чтобы её разрезать.

Майкл старался возвращаться к Кэтлин, как только появлялась возможность. Взгляд её стал беспросветным, что казалось, лазурь её глаз потемнела, и враждебным — это был тот взгляд, который он видел лишь однажды и которого он очень боялся, хотя и забывал о нём. Он всячески старался поддерживать её, шутил, обнимал, ласкал. Но она ушла глубоко в себя. Порой она возвращалась с неудержимым порывом, бросалась при его возвращении ему на шею, целовала и не отпускала его в течение часов, после чего вновь на следующий день превращалась в камень.

Собака поместилась справа от Сатурна. Возможно, самая неоднозначная из "чёрного" опуса художника. И самая прекрасная. Из-за края... горного хребта... берега озера... потоков водопада... пустоты... высовывается маленькая серая головка: мохнатое ушко, вытянутая мордочка, чёрненький носик и... то ли... испуганные... то ли сочувствующие... то ли молящие... глаза, устремлённые на испаряющегося, стирающегося, как и всё вокруг, призрака.

В начале второй недели фестиваля Майкл, задержавшийся из-за вынужденной долгой беседы с кем-то влиятельным - кем именно и насколько влиятельным, он никогда не узнал, - вернулся поздно. В арендованной ими квартире, весьма бедной, находившейся далеко от центра Парижа, он застал Кэтлин, разбивающей посуду с выражающими полное опустошение глазами. Она не остановилась ни когда он вошёл, ни когда он приблизился к ней, произнося её имя. Он просил её остановиться, но она не реагировала. Он взял её за руку, и тогда она в исступлении закричала, с не её яростным взглядом обернувшись к нему. Свободной рукой она расцарапала ему щёку длинными, не стриженными полторы недели ногтями. Он отпустил её, отшатнувшись от неожиданности, и она с размаху разбила ещё одно блюдо - осколками она собиралась порезать себе лицо. Майкл, мгновенно очнувшись, схватил её кисти, опустился с нею, ревущей, как зверь, на пол, и прижал её руки к стене. Осколки упали. Она рычала, била его ногами, и, чуть не вырвавшись, больно, до крови, укусила его в плечо.

К ним вскоре пришли. Они схватили Кэтлин, связав её по рукам и ногам. Она вырывалась с нечеловеческими усилиями и, казалось, что вот-вот разорвутся прочные ткани и верёвки. Они планировали унести её одну, но Майкл упросил их взять и его, куда бы её ни везли. В большом сером фургоне его посадили в серединной кабине, абсолютно чёрной внутри: не было видно ни водительской кабины спереди, ни той, в которой находились они вместе с нею. Но частично звуки сзади доносились до него. Она продолжала рычать. Он слышал удары и всем сердцем надеялся, что не бьют её. Молил, чтобы её не били.

Их доставили на берег моря где-то на севере. Здесь находился медицинский центр для душевнобольных, один из немногих в мире. Майкла поселили в отдельном от главного корпуса здании, где жили медработники низших рангов. Он не видел Кэтлин две недели. При его появлении опускали взгляд и старались уйти. На его вопросы не отвечали и поворачивались к нему спиной. Он чувствовал себя изгоем и был им на самом деле.

Потом им позволили видеться час в день. Из её глаз исчезла тьма, но лазурь поблёкла. Данное им время они проводили в молчании, сидя на скамейке под тополями на вершине утёса. В их тишине пел Эол, шелестели слишком зелёные листья и редко раздавался крик последней потерянной в шуме волн чайки. "Они забрали мою любовь к тебе", - однажды сказала она. Он просил её всё рассказать, но она больше ничего не говорила. Это были её последние слова. Через два дня во время их часа она бесшумно встала со скамьи и подошла к самому краю обрыва. Майкл очнулся от мыслей и тишины, только когда уже было слишком поздно.

С того времени он многое выдумал о произошедшем, желая верить в фантазии: и то, что она не хотела - боялась прыгать, но не контролировала своё тело; и то, что лучи солнца озаряли её в тот день, хотя тогда небо было в тёмно-серых облаках; и то, что он успел найти её раньше мед. работников и пытался её "разбудить", хотя его не подпустили ближе, чем на двадцать шагов, и только издали он видел кровь на песке и мёртвое тело, ласкаемое морем. Он знал, где заканчивалась правда и где начинались игры его воображения. Знал и не хотел знать. Он верил, что на лице её застыл страх, но порой вспоминал, как на мгновение, когда её поднимали, ему показалось, что она улыбалась. Только на мгновение, о котором просто не думать легче, чем стараться забыть его.

Все три фрески были в застывшем движении. Вот сейчас мойры унесут за собой человека туда, куда ему уготовлен путь Тихе, ненасытный Сатурн поглотит родную плоть, а собака, как сон, исчезнет.

Он всегда не любил слишком высоких мест, но теперь он стал бояться высоты. Его вернули "домой", но перед этим на день из-за технических неполадок (как он слышал, аварии в аэропорте) его выкинули в Париже. Он бродил по городу. Он старался держаться безлюдных переулков, но порой он внезапно выходил к перекрёсткам. Его это не пугало: там он терялся в огнях суетливого города, и это позволяло забыться. На время.

В холле "дома" никто больше не оборачивался и не смотрел на него. Поднимался по лестнице он с закрытыми глазами, чтобы не искушать себя взглянуть вниз за перила. Он знал, что тогда он упадёт. Залы и их сокровища остались нетронутыми. Бумаги больше не было, доступ к компьютеру был закрыт, из гардероба остались только старые одежды. В столовой больше не появлялись блюда на подносах, но у стены теперь стоял холодильник, такой же, какой был у Майкла в его первой квартире, и с тем же содержимым. Никаких писем в течение месяцев. Полная тишина и забвение. Майклу хотелось рвать всё, что могло попасться в руки. Но бумагу забрали, а притрагиваться к картинам он не смел. Он научился кое-как играть на рояле, точнее, научился нажимать клавиши, извергая из инструмента ужасающие гармонии. Иногда же он пытался наиграть полузабытую мелодию из своего детства - то ли какую-то детскую песенку, то ли вальс Шопена, то ли некий коллаж из того и другого, - и порой получалось нечто близкое к истине. Он вспомнил о справочнике, подаренном ему родителями, и неожиданно отыскал его в ящиках своего бюро. Подолгу он сидел и листал его, представляя, что ему всё ещё 9 лет и скоро придёт мама, зовя обедать. Он не видел снов - по ночам он говорил сам с собой в попытке разогнать надвигающиеся на него воспоминания: заканчивались диалоги взаимной неприязнью, но на следующую ночь всё равно возобновлялись. Днями он бродил по залам: некоторые проходил мимо, в других же останавливался надолго. Особенно часто он приходил в испанский зал и так же, как и сейчас, всматривался в "Мрачные картины".

Но после месяцев пещерной жизни, которую он вёл, он восстановился - более-менее, - научившись таить мрак внутри себя, где-то в подсознании. Он вновь стал следить за собой: после перерыва в несколько месяцев стал вновь принимать душ, сбрил выросшую бороду, кое-как самостоятельно постригся, укоротил длиннющие ногти. И когда он почувствовал себя готовым, когда пришло время, в шкафу снова появились чистые, отглаженные костюмы, компьютер в бюро заработал, холодильник исчез, заменённый на ежедневное трёхразовое питание. Поднос теперь появлялся один. Ещё через некоторое время пришло первое письмо. Его назначали профессором Академии на постоянной основе. Отказаться от предложения он не мог, да и не хотел, тем более через год службы ему начали снова присылать "приглашения" участвовать на всемирных мероприятиях. Теперь они приходили реже, но это было даже лучше: он не проводил так много времени в беспросветных передвигающихся ящиках, как раньше. Постоянная работа позволяла не думать о себе.

На третьем году службы его определили деканом кафедры искусствоведения, раз в два месяца ему стали присылать немалые суммы денег. На них можно было бы посещать раз в два месяца особые "развлечения", доступные немногим. Однажды Майкл серьёзно заболел и его отправили в отпуск на 13 дней. В бездействии вновь мучило прошлое. За 7 дней он выздоровел, но в Академию его бы не пустили до конца вынужденного отпуска. В какой-то момент мрак встал перед глазами Майкла в таком масштабе, что он даже отправился в одно из мест подобных особых "развлечений", но так и не смог переступить его порог.

Шли годы. Всё, в целом, было хорошо. Да что уж говорить, по общепринятым стандартам у Майкла вообще всё было великолепно: квартира-дворец, лучшая еда, высокая должность, уважение коллег и явное покровительство члена (или членов) самого Правительства. Майкл это понимал, и всё же счастливым он не был. Он был одинок.

И затем - "Джойнт". Он не помнил, когда впервые узнал о нём. Иногда ему казалось, что это название он увидел или услышал во сне. А потом оно больше не выходило из его головы. Однажды, возвращаясь из Академии погружённым в свои мысли, Майкл свернул не туда, но слишком поздно понял это. Он бродил кругами. Все переулки были похожими друг на друга. Он вновь стал забываться, и в мыслях завертелось слово "Джойнт". Он не знал, каким образом ему удалось выйти к стеклянному небоскрёбу, окружённому садом и парком с фонтанами, но любопытство и некая сила внутри заставили его зайти внутрь. На ресепшен ему рассказали о предоставляемых услугах по очень доступным ценам и дали визитную карту с точным адресом и днями приёма. Через несколько дней после мучительных сомнений он пришёл, чтобы подписать договор и получить направление на медицинские тесты, анализы и консультацию "консула", как называли здесь некого Арчибальда Роуза.

Он не знал, сколько времени прошло после операции перед тем, как сознание вернулось к нему. Он не замечал никаких физических последствий: не было ни шрамов, ни головных болей. Но, когда он проснулся, возможно, через несколько дней или недель, появилась она. Она, неотличимая от той Кэтлин, которую он помнил... Но в ней было больше чего-то... ирреального. Как видение, воплощённое в мире посредством воспоминаний и желаний, видение, которое можно обнять и почувствовать его тепло... что произойдёт, если слишком долго думать о тьме и останавливаться на неосознанных идеях...

Майклу казалось, что в этот момент не только фрески, но сами стены испанского зала наблюдали за ним и читали его мысли. В воздухе было напряжение. Иногда это случалось, когда... Свет померк.

- Бу! - Майкл почувствовал, как глаза закрыли холодные ладони, и затем его с необычайной силой повалили на пол. - Ты скучал?

Спина немного болела после падения, но его голова приземлилась на что-то мягкое. Ладони опустились и стали нежно касаться его лица. Он увидел её. Головой он приземлился ей на колени. "И глаза такие же голубые..." - пронеслась мысль.

- Вновь ты сбежал от меня в прошлое? Как здесь холодно! Позволь согреть тебя...

Она пригнулась и поцеловала его лоб.

- Кэтлин, - Майклу было плохо: на него давило время, - я должен кое-что сказать тебе.

Кэтлин остановилась. Она выпрямилась и стала смотреть Майклу прямо в глаза. Она предполагала, что он собирается сказать, но напряжённо ждала его слов. Она отображала мысли Майкла и как будто уже всё знала.

- Однако же в тот раз всё обошлось относительно благополучно, Арчибальд.

- Возможно Вы и правы... Но мне всё равно становится грустно, когда я вспоминаю этот случай.

- Вы принимаете всё слишком близко к сердцу. Мы не можем спасти их всех. Поймите, в наших силах лишь дать им то, что они больше всего хотят в данный момент. Они просят нас избавить их от одиночества: нет ничего сложного! Мы предупреждаем о том, что это «игрушки», но многие всё равно воспринимают происходящее буквально и часть из них сходит с ума.

Арчибальд откидывается в кресло и, глубоко вздохнув, напряжённо трёт переносицу.

- Но есть же другая часть! Другая часть, которая обретает покой! Мы делаем важное дело, Арчи!

- Не называйте меня так, пожалуйста, - Арчибальду стало ещё больнее.

- ...Конечно, прошу прощения...

- Просто... - Арчибальд встал из-за своего белого стола и подошёл к стеклянной стене. - Мне понятно, зачем это нужно. Но в действительности это ведь нужно куда-меньшему количеству людей, чем всем тем, кто приходит к нам. А для кого-то из них это даже опасно.

- На этот счёт есть ограничения...

- На которые я должен смотреть сквозь пальцы... Их на сегодняшний день много?

- Весьма.

- Несколько десятков?

- Почти сотня.

- Ох... - Арчибальд прислонился к стеклу, которое сдерживало сине-зелёную бездну. – Порой я чувствую себя палачом.

- Вы утомлены. Вы не палач...

- а «консул», как они меня, шутя, называют? Что ж, смерть порой так же выполняет функции консула. Но она милосерднее меня.

- Перестаньте! Я Вас не узнаю, Арчибальд!

- Я тоже... - несколько секунд он не двигался; затем повернулся лицом ко входной двери. – Извините. Время от времени становится грустно.

- Я понимаю. Просто не хочу, чтобы вы во всём винили себя.

Воцарилось молчание. Было пять минут третьего, сегодня сбоя во времени не ожидалось. Вскоре в дверь постучали.

- Это, видимо, она?

- Да, как я полагаю... Входите!

- Арчибальд? - дверь приоткрыла Эвелин. Она оглядела большой кабинет. - Вы с кем-то говорили... Могу ли я войти?

- Да, конечно! Присаживайтесь! Мы ведь хотели обсудить некоторые вопросы? Давайте начнём с Вас: хотя я, может быть, догадываюсь, но о чём Вы хотели мне рассказать?

Тёмная ночь. Шумит холодильник. Джефф сидит на диване во тьме гостиной. На нём синяя рубашка с распахнутым воротом и коричневые штаны - то, в чём он пришёл. Сегодня он не опоздал. Вирджиния ждёт его. Он сказал, что скоро придёт, и пока хочет побыть один. Мысли его покинули. Он ни о чём конкретном не думал. Мозг лишь показывал образы, ничем друг с другом не связанные, но и на них он не обращал внимания. Он встал, но не осознавал этого. Он стал ходить вокруг дивана, но команду своему телу он не давал. Он терял связь со своими действиями - её заменяло нечто подобное животным инстинктам. Его шаги беззвучны, взгляд напряжённый. Он направляется к кухонному столу. Он медленно обходит его, проводя рукой по его поверхности. Ему не нужно открывать холодильник, однако он оглядывает его скромное содержимое, не анализируя то, что он видит и делает. Он закрывает дверцу и поворачивается лицом к столу. Он, точнее его правая рука тянется, и его пальцы обхватывают длинный острый нож. Он перехватывает его левой рукой, затем передаёт вновь в правую и играет таким образом некоторое время. Затем он прячет нож в задний карман штанов и направляется к дивану. Теперь он обходит его с другой стороны и кружится так минуту. Он не понимает, но делает то, что диктует нечто за его разумом - подсознание или нечто похожее. Он слышит, как Вирджиния переворачивает страницу, принесённой ею книги. Вновь тихо. Она зевает. Она ждёт уже очень долго. Взгляд Джеффа становится бездвижным. Он практически не моргает. Левая рука проверяет на месте ли нож, и ноги Джеффа направляют его в спальню.

Они обо всём договорились. Майкл разрешил Кэтлин ходить на его лекции, чтобы они не разлучались. Практически так же, как в то время, когда он был студентом, а она вольнослушательницей. Он позволил ей сидеть вместе с полноправными студентами ("Всё равно вижу её только я", - проскальзывала мысль, которую он старался заглушить), но она передвигалась так, как ей вздумается. Он её не винил ("Винить, кроме самого себя, некого", - думал он). Он отвлекался; студенты были в недоумении, когда он допускал явные фактологические ошибки. Он часто смотрел в сторону Кэтлин. Она впивалась в него взглядом: он не мог определить чувств, которые этот взгляд выражал. Она перемещалась по залу: поднималась с сидения и шла к другому ряду, к другому сектору. Он старался сохранять ровность голоса, несмотря ни на что, но это требовало мучительных усилий. Когда она встала за его спиной, и её руки обвили его шею, ему стало страшно. Ему хотелось, чтобы всё закончилось прямо сейчас. Ему захотелось, чтобы она исчезла. Голос ему больше не подчинялся. Студенты слышали то ли нервное, то ли робкое прерывистое дребезжание. Он краснел - поднималось давление. В зале стоял гул, она была за его спиной и обнимала его, проводила ладонями по его шее, лицу, груди и прижималась щекой к его плечу. Он, чуть ли не вскрикивая, выпалил, что плохо себя чувствует и не может продолжать лекцию. Часть студентов старалась сдержать смех, кто-то же с беспокойством, а кто-то с презрением смотрел на него, пока он покидал зал; через некоторое время все стали ждать скорого появления другого профессора, который заменит Майкла на окончание этой лекции и, возможно, ещё на несколько дней.

- Ты закончил наслаждаться своим одиночеством?

- Да.

Вирджиния не поднимала глаз от книги. Она лежала под одеялом на левом боку. Левой рукой она подпирала голову, правой, высвободив её из-под одеяла, перелистывала страницы и время от времени поправляла сползающие с носа очки. Её тёмные волосы, спадающие на одеяло, напоминали раздавленные вишни на опавших лепестках белых цветов, из которых они когда-то появились. Её одежды висели на стуле, красный бант, в котором она впервые возникла перед Джеффом в парке много недель назад, почти что валялся на полу. Джефф не отводил взгляда от Вирджинии, от её ярко выступающей ключицы. Казалось, что вокруг неё кожа Вирджинии подобна белому мрамору. Он медленно обошёл кровать. Теперь центром его внимания стали её лопатки. Он следил за тем, как её кожа растягивалась, пряча их или, наоборот, больше выделяя, когда она переворачивала прочитанную страницу. Он застыл. Она читала, он стоял, недвижимый. Так прошло несколько минут. Затем Вирджиния закрыла книгу, взъерошила волосы и присела. Правой рукой она придерживала у груди одеяло. Она взглянула на Джеффа, затем левой рукой сняла очки, положив их под кровать (не вставая, дотянуться было не до чего), и вновь стала смотреть на него своими глубокими карими глазами.

- Джефф, - произнесла она чётко, не выказывая никаких чувств. - Ты всё ещё любишь меня?

Джефф не отвечал. Он не мог ответить - что-то внутри, сжимая горло, сдерживало его, чтобы сказать "да".

- Пожалуйста, не говори, что я тебе больше не нужна. Ты не представляешь, как тяжело быть всё время "под средним контролем". Я тебе не рассказывала? Я не хочу знать, что чувствуют те, у кого контроль повышенный или же абсолютный - мне хватает того чистилища, в котором пребываю я.

Джефф не двигался и очень редко моргал: он не знал почему.

- Не смотри на меня так, прошу.

Джефф не шевельнулся. Она повернула голову и стала смотреть перед собой. Грусть проступала в её взгляде. Она не плакала, хотя ей очень хотелось.

- Я ненавижу этот красный бант. Но я должна ходить с ним. Если я не успеваю закончить перевод или переписывание заданной части книги, меня могут лишить ужина. Или наоборот: если я делаю больше положенного, мне приносят деликатесы и дают час на использование электронной библиотеки для себя. Хороший пёсик, плохой пёсик... Я никогда не говорила тебе, как я люблю поэзию? Кажется, говорила... Да, точно, ты же сам пытался что-то сочинять на ходу для меня, - Вирджиния тихо засмеялась. - Получалось странно, но искренне: мне так нравилось! ... - Когда её смех остановился, она вновь развернулась к Джеффу; рука её всё ещё придерживала одеяло. - Почему ты больше не сочиняешь для меня?

Он не ответил.

- С тобой я сбегаю от этого, от "всей этой мерзости". Ты появился так неожиданно в тот день, в парке. Ты научил меня надежде. Смешно, не правда ли? с твоей любовью к абсурдистам? - Она замолчала и ждала от него хотя бы одного движения губ; и когда она заговорила её голос и взгляд стали мягче. - Впрочем, с самой нашей встречи я только и говорю о себе, - это было неправдой. - Ты ведь тоже устаёшь и наверняка ищешь от меня не жалоб, а понимания. Прости, - её рука, сжимавшая край одеяла, ослабилась. - Я люблю тебя, Джефф. Так холодно, обними меня! И, если хочешь, расскажи, что тебя мучает!

Она раскрыла руки для объятия. Он молчал, но через несколько секунд, не снимая одежды, взобрался на кровать и навис над нею.

- А лучше: не говори ничего. Не надо слов, - шептала она.

Она стала расстёгивать пуговицы его рубашки, а его левая рука в это время тянулась к заднему карману штанов.

- Милая, пойми...

- Что я должна понимать? Что я ещё должна понимать?!

Кэтлин ходила вокруг большого стола в столовой квартиры-дворца. Она напоминала волчицу в узком вольере, рассерженную, не находящую себе места. Майкл хотел её успокоить, но это было уже невозможно, как он считал. Он знал, что его слова причинят боль, он это представлял. Шаль Кэтлин, обёрнутая вокруг её шеи, вздымалась над её оголёнными плечами, когда она резко разворачивалась и начинала обходить стол в другом направлении. Майкл стоял и не решался двигаться по кругу за ней. Один раз он попытался взять её за предплечье, когда она проходила рядом, но она ударила его по руке и продолжила своё движение, наполненное обидой и гневом.

- У меня служба, Кэтлин. Меня уволят и заберут всё, если я буду отвлекаться во время лекций...

- Я отвлекаю тебя?! Я тебя отвлекаю?! Ты хочешь сказать, что я тебе уже не нужна, что ты хочешь избавиться от меня?!?!

- Кэтлин, прекрати, я никогда...

- Никогда что? Никогда не любил меня по-настоящему? И нужна я тебе была в качестве какой-то грязной шлюхи, а теперь надоела, ты это хочешь сказать?!

Её шаги раздавались ударами больших барабанов в ушах Майкла, хотя она была боса; длинное серебряное платье скользило за ней, она теперь надвигалась на Майкла.

- Ты бредишь, Кэтлин, ты всегда мне...

- Молчи, дрянь!!!

Кэтлин остановилась в сантиметре от Майкла и яростным взглядом смотрела ему прямо в глаза - по ощущениям это могло быть схоже с револьвером, приставленным вплотную к виску. Ничто, кроме её разгорячённого дыхания не касалось Майкла, но она была в том состоянии (он помнил это), когда она теряла способность сдерживать агрессию и могла сделать всё что угодно.

Кэтлин всем телом прислонилась к нему и прижалась губами к его губам... А её ногти стали впиваться в его шею. Майкл никогда не испытывал такой боли. Она не отпускала его в этом болезненном поцелуе. И он с силой оттолкнул её. Кэтлин еле удержалась на ногах и теперь стояла спиной к Майклу, наклонившись так, что её золотые волосы почти доставали до пола. У него были смешанные чувства: ему было стыдно, он хотел помочь и в то же время боялся её. У него всё ещё болела шея. Он провёл рукой по ней, и с удивлением обнаружил, что не осталось ни одного следа ногтей Кэтлин.

- Так вот как... - распрямляясь, но ещё не поворачиваясь сказала она.

Боль мгновенно прекратилась. Майкл опустил руку. Он вспомнил и опомнился.

- Тогда убей меня, - тихо, но чётко сказала Кэтлин. Холод пронёсся по венам Майкла. - Просто возьми нож или подсвечник со стола и убей меня.

Она расправила плечи, и руки её стали похожи на крылья сказочной птицы: так, как Майкл фантазировал о её последнем дне, лишь шаль не вздымалась над её плечами, хотя Майклу уже казалось, что если очень захотеть, то и это может произойти.

- Что ты медлишь, сосунок? Боишься? что ручонки задрожат и не сможешь покончить со мной с первого раза?

- Ты не настоящая.

Её крылья медленно опустились.

- Что ты сказал?

- Ты выдумка. Настоящая Кэтлин мертва, а ты лишь проекция моих мыслей.

Она развернулась к нему. Её взгляд изображал испуг.

- Зачем ты это говоришь? - её голос дрожал.

- Я хочу, чтобы ты остановилась.

Она непонимающе смотрела на него. Он не знал, что делать дальше. Он даже хотел подойти, обнять её и сказать какую-нибудь ерунду, что-то вроде шутки, например: "Вот всё и кончилось!" Чтобы всё вновь было хорошо... Но вскоре в её глазах сверкнуло безумие гнева.

- И зачем... Зачем ты меня "выдумал"?

- Пойми, эти восемь лет...

- Ты решил вернуть образ своей Кэтлин, - я ведь для тебя теперь не Кэтлин, так ведь? - не знаю, как, и не хочу знать, чтобы иметь право безнаказанно причинять боль?

- Кэтлин, пожалуйста...

- Заткнись! Я ненавижу твой голос, ненавижу то, что ты делаешь, ненавижу тебя, ненавижу это место, ненавижу эту жизнь, которую ты выдумал для меня!

- Прекра..!

- Ты сделал больно мне - всем, чем только мог, - теперь я сделаю больно тебе!

- Хватит!

Она двинулась к столу и схватила нож, лежавший справа от её подноса на противоположной от Майкла стороне. Сначала им овладел страх. А потом он вспомнил и ринулся к ней, но было уже поздно: она вонзила нож прямо себе в сердце.

В глазах Вирджинии застыл вопрос, оставшийся без ответа. Она не закричала, когда Джефф достал из заднего кармана штанов кухонный нож и перерезал ей горло. Но она не смогла понять. Она не успела ничего сказать. Лишь заглянула в глаза Джеффа, ожидая, что он скажет ей хоть что-нибудь. Он ничего не сказал. Когда он перерезал ей горло, она в течение полминуты издавала странное хрипение, и смотрела вглубь него перед тем, как всё её тело ослабло и превратилось лишь в груду мяса и костей. Но вопрос остался в её мёртвых глазах.

Вся постель была в её крови. Вся одежда Джеффа была в её крови, его грудь была в её крови, его руки были в её крови, его лицо было в её крови. Его разум был в её крови. Её мёртвый взгляд, вопрошающий, теперь вечно вопрошающий, пронзил стену, которая закрыла реальность от его сознания. Джефф плакал. Он хотел закрыть лицо ладонями и размазывал её кровь по своим щекам, шее, лбу, волосам. Он плакал, почти бесшумно, как маленький ребёнок, не понимающий, что происходит вокруг него, куда все ушли, и почему так холодно. Он хотел начать всё сначала, вернуть всё. Парк, её голос, её смех, её поцелуи и объятия. Но секунды назад он убил её и возврата не было. Остался мёртвый вопрошающий взгляд, устремлённый прямо на него. Он, плача, наклонился к её телу и стал целовать, трясти её за плечи, заставляя проснуться. Но её взгляд оставался прежним. Всё кончено и остаётся только ждать...

И злой гнев пронзил Джеффа. В спальню, осторожно ступая по полу, вошёл Джим. В растерянности он остановился в нескольких шагах от кровати. Он, дрожа, приблизился к смертному ложу, обойдя его справа, сел на колени и с ужасом окинул взглядом тело Вирджинии и окровавленные ткани. Он повернулся лицом к Джеффу. "Это чёртово видение, из-за которого всё и началось!" - кричал внутренний голос.

- Джефф. Что ты наделал?

Со зверским лицом Джефф поднял нож и стал колоть Джима в лицо и в глаза.

Она убивала себя много раз. Подряд. У него на глазах. Он бежал. Рано или поздно она настигала его, и он вновь видел, как её длинное серебряное платье становилось красным, и она, бездыханная, падала на пол. Он не мог это остановить. Он ничего никогда не мог остановить. Всё делали за него. Но сейчас никто бы не смог помочь. От тени собственных мыслей и воспоминаний, превратившихся в неотступающие кошмары, он был не способен убежать.

Он спрятался от неё в индийском зале. Индийский зал был концом правого коридора, который сначала в первый день в этой квартире-дворце стал исследовать Майкл.  Это был единственный зал, куда мог проникать свет. В стене напротив входа чуть выше её центра было вырезано небольшое окно с закруглёнными ставнями. По углам стояли высокие изящные столики. На каждом из них находилось по коробочке, оформленной в технике кофтгари. Стены были расписаны фресками, некоторые из которых относились к творениям раджпутской живописи. У стены справа от входа на небольшом постаменте была мраморная статуя Будды. Глаза великого философа и учителя сотен тысяч, освобождённого и от счастья, и от одиночества, были прикрыты, руки сложены на коленях. На стене за его спиной фрески повествовали о его земной жизни. Прямо напротив него - то ли от малой площади зала, то ли ради некого постмодернистского смысла - расположился Шива, бог разрушения или, для некоторых, защитник, для других - образ непостоянства, для третьих - творец; за ним фрески изображали его во всевозможных ипостасях, упоминание которых только можно было отыскать в древних текстах. Шива, почитаемый и в индуизме, и в буддизме, но по-разному. В этом же зале он становился будто равен Будде: так же, как он, статуя из мрамора, он сидел в позе лотоса с закрытыми тремя глазами, и, скорее всего, медитировал; высота статуй была одинакова, они располагались точно друг напротив друга, как будто беседовали, ушедшие от всех принципов, от всех вопросов, на которые оба устали искать ответы, и просто общались где-то в безвременье, отображаясь здесь, всего лишь как две мраморные статуи. В этом зале Майкл пытался найти убежище от воплощённых ужасов его сознания.

Прятаться, в общем-то, было негде, и в голове Майкла роились беспорядочные мысли. Зал призывал его смириться и попытаться всё исправить силой разума, но Майкл больше не управлял нервами. Он понимал, где находится, и чьи образы рядом с ним; он видел их, но больше не понимал. Всё, что ему хотелось: остановить, забыть, начать всё с начала, стереть и перестать бежать. Каждое её падение, каждый гневный взгляд, устремлённый прямо в его глаза, каждая её смерть проносились круг за кругом в его еле держащемся мозгу. И в ближайшие минуты она найдёт его и продолжит убивать себя прямо у него на глазах - она не может остановиться; он не может больше остановиться. Желание сбежать от кошмаров привело его к невозможности закрыть глаза и отвернуться от них: теперь они его сжимали своими холодными щупальцами. Сознание закрыл туман отчаяния и тревоги: он не слышал пения гармонии и покоя в зале, лишь смех страха. Его взгляд был прикован к ставням окна. Он думал - пытался думать. И - ещё далеко, но для него уже пугающе близко - шаги, стремительно приближающиеся. Ставни в его глазах мгновенно приблизились к нему. Его руки попытались их раскрыть. По полу и стенам зала разлился кровавый закат. Шаги били в ушах, как одновременно бы звучали десятки литавр - так же, как стучало его сердце. Правая рука повалила на пол высокий столик, и коробочка раскололась, рассыпав листья бетеля в свете покидающего день солнца. Ноги попытались встать на ребро стола, но он так и норовил укатиться из-под них, что Майкл чуть не упал и еле успел подтянуться, чтобы пролезть в окно. Оно выходило в серый переулок, такой же одинокий и невзрачный, как все остальные. Дрожащими руками опираясь на границы окна, напоминающего теперь больше кроличью нору неправильной формы, Майкл сел; его ноги теперь висели в двадцати пяти метрах над землёй. Он смотрел в разверзшуюся перед ним бездну.  Шаги-стук в ушах достигли кульминации и внезапно остановились. Она стояла в зале и видела его. Она. Выдумка. И Майкл понял. Мысли вновь обрели ясность и страх прошёл. Теперь он даже улыбался. Оставалось только развести руки в стороны, и...

- Майкл!!! - за его спиной раздался крик боли.

- Мне, правда, очень жаль. Я надеюсь, Вы сможете понять меня и простить, Эвелин?

- Я попробую, - голос Эвелин был тихим, но чётким. В нём была сокрытая печаль, а, возможно, и разочарование. - Я... могу идти, мистер Роуз?

- Эвелин, Вам не нужно спрашивать меня, тем более, как Вы видите, Вы многим свободнее. Я верю, что у Вас всё получится и Вы будете счастливы, насколько это возможно. И... Если Вы хотите, Вы можете продолжать называть меня...

- Хорошего дня, мистер Роуз, - Эвелин встала, прошла к двери и вышла из кабинета. Арчибальд тоже поднялся с кресла, провожая её взглядом. Ей очень хотелось, но она не плакала. Пока она не доберётся до дома и не выключит свет, она пообещала себе не плакать.

Арчибальд тоже хотел плакать. Но, в отличии от Эвелин, он не мог. Он сказал ей правду, желая защитить её, как бы больно им обоим ни было.

- Вы поступили правильно, Арчибальд. Она была бы несчастна.

- Я знаю, - в его голосе стоял мрак, но проходящий, временный. - Если Вы позволите, теперь мне бы...

- Конечно.

Арчибальд Роуз свалился в белое кресло у своего белого рабочего стола и, сложив ладони, прижал их первыми пальцами к подбородку, а третьими и указательными к носу. Теперь он остался в относительном уединении.