Часть 3
Вторник.
День прошёл неописуемо бессмысленно, впрочем, так же, как и вчера.
Среда.
За день четверо пришедших впервые - всем одобрено; ещё двое обновлены (аншлаг). Он так устал. Чашка эспрессо немного подняла ему настроение (не я).
Четверг.
С утра сбой во времени. Пришла вовремя по часам, только после внеплановой стабилизации оказалось, что опоздала. Весь день его не видела. Все заняты, никто ни слова не скажет. Где он? В офисе? Не хочу, вдруг я помешаю... Может, он заболел? Это так ужасно...
Он был допоздна. Я уже думала уйти, так и не встретив его, но, когда я уже начала собираться, он как раз вышел из дверей лифта. С какой улыбкой он взглянул на меня! Будто мы не виделись вечность! Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся, и только потом ушла. Он любит уходить в одиночестве.
Пятница.
Ничего. В нём нет ничего. Лишь холод. Он не способен ни на какие чувства. В нём столько самодовольства, ему никто не нужен. Ничто не меняется. «Здравствуйте, Эвелин! Как поживаете, Эвелин? Прекрасный сегодня день, Эвелин, не находите?» И вечно одни и те же слова, бессмысленные слова, слова, приправленные ничего не выражающей маской-улыбкой, слова бесцельные и безразличные. Будто машина, запрограммированная на определённые ежедневные задачи и жесты и располагающая базовыми фразами, чтобы не казаться вовсе бездушной. С такой-то памятью, как у него, наверное, можно запомнить некоторые даты. Хотя, знаю, всё меньше внимания обращается на них... Просто печально...
Было трое из новых. Все лишь задавали какие-то вопросы (слова). Один до омерзения слащавый уставился на меня то ли как на небывалую статуэтку, то ли как на свежую отбивную. При этом помимо вопросов извергал нечто вроде комплиментов, лишь по его лицу и напыщенной интонации в голосе больше казалось, что все красивые слова он произносит, исключительно обращаясь к себе. Я их не слушала, но слышала странное повизгивающее звучание, извергавшееся из его глотки и раздражавшее слух.
«Приятного вечера, Эвелин!» - и больше ничего. Печально.
Понедельник.
Не помню себя настолько счастливой! Как только он вошёл в здание, я думала, что он начнёт с тех же слов, но нет! В его руке кроме портфеля был ещё пакет, которого я раньше не видела. Он извинился, сказал, что обо всём помнит, и виноваты поставщики, не успевшие в срок выполнить заказ. Через мгновения он достал коробочку (вечером я посмотрела, в ней была брошь; обязательно надену её завтра) и протянул... букет роз! Никогда не видела таких красных, таких.. настоящих роз! А какой запах! Весь день ловила на себе завистливые взгляды (и мне было приятно). Сколько усилий он приложил для такого подарка! Невероятно! И для меня! Как же он мил!
- ...главное, Вы не беспокойтесь, всё будет в порядке...
- ...как же произошло...?
- ...ное питание, точнее, его отсутствие...
- ...возможно ли, чтобы она...?
- ... же знаете: диеты, может, экзамены или...
Голоса, настоящие голоса, голоса живых людей звучали вокруг Деллы. Ещё не прекратившийся звон в ушах не позволял ей полностью воспринимать доносящиеся до неё звуки. Туман постепенно рассеивался и мир становился всё чётче.
Крохотное пространство, грязно-белые стены, резкий холодный свет. Она не помнила, как очутилась здесь, и ещё недостаточно пришла в себя, чтобы сообразить, где именно она находилась. Она лежала на койке, в нескольких шагах от неё разговаривали два человека: один казался ей знакомым, другого в белом халате она видела впервые. Первый очень нервничал, размахивал руками. Его взгляд на миг встретился с её взглядом, и он развернулся с обеспокоенным выражением лица к ней. Он мгновенно приблизился.
- Делла!
Наконец Делла узнала его. Это был Том Нокс, её ровесник, хороший человек.
- Как Вы себя чувствуете, мисс Мэй? – спросил человек в белом халате. Он дружелюбно улыбнулся. Его седые волосы, борода и усы делали его похожим на мудрого волшебника из сказки, которую Делла когда-то в детстве любила, но не помнила ни названия, ни сюжета.
- Хо... - она сглотнула, попыталась сесть. – Хорошо. Что-то произошло?
- Не вставайте. Мистер Нокс, принесите стакан воды, пожалуйста, - Том кивнул и выбежал из кабинета. - Должен заметить, мисс Мэй, что Вы совершенно не заботитесь о себе. У Вас был голодный обморок. Я не знаю, чем вызван Ваш отказ от еды - это не моё дело, - но очень прошу Вас прекратить подобные самоистязания.
- Я... я.. Да, конечно, извините, я..
- Вам не за что извиняться передо мной, - засмеялся волшебник, - куда важнее, чтобы Вы поменяли отношение к своему здоровью!
В кабинет ввалился Том с наполненным почти до краёв стаканом воды. С удивительной ловкостью он молниеносно протянул его Делле, Она взяла стакан и немного отпила. Ей с каждой минутой становилось всё лучше.
- К слову, мисс Мэй, Вы живёте одни?
- Да, - машинально ответила Делла.
- Как Вы посмотрите на то, что я попрошу мистера Нокса приглядеть за Вами? Вы, я вижу, в весьма дружеских отношениях.
- Вы думаете, что это необходимо? – спросила Делла.
- Это бы не помешало, учитывая, что Вы, возможно, ещё не полностью поправились. Вдруг у Вас вновь появится желание лишить себя обеда?
Том необычным взглядом смотрел на человека в халате. Он повернул голову к Делле.
- Если Вы так считаете... - она взглянула на Тома; в ней боролись разные мысли, предостережения и чувства, но она не могла понять ничего из их хора. - Хорошо. Я не против.
Озадаченное выражение на лице Тома сменилось улыбкой благодарности и... Делла улыбнулась в ответ. Всё казалось очень глупым: и произошедшее с ней, и кабинет, и - особенно - человек в халате, так странно и неестественно говоривший, как не настоящий, игрушечный, и предлагавший такие необычные вещи... Но она была не против. Её не покидало странное ощущение, будто она что-то забыла и не могла вспомнить этого сейчас...
Если бы вы спросили Джеффа, в какой момент, всё зашло настолько далеко, он бы не смог ответить. Если бы вы спросили Джеффа, руководил ли им здравый смысл, когда он объезжал парк в четырнадцатый раз за полтора часа, он бы недоумевающе посмотрел на вас. А если бы вы решили задать ему вопрос, как ему удалось добиться за пару минут беседы тёплого взгляда и полного доверия бывшего редактора одного в прошлом крупного издательства, а в настоящее время одной из главных участниц проекта по восстановлению литературного наследия, он бы вас прервал на первых же словах.
Они долго гуляли, много беседовали, много молчали. И порой смеялись. И смотрели друг другу в глаза. Теперь он думал, что, "возможно, мир несовершенен и абсурден по своей природе, но в нём, если очень захотеть, можно найти и красоту, и сияние, и радость". Эти мысли стали неотъемлемой частью его самого. Жизнь его стала перетекать изо дня в день, и оставались в памяти лишь моменты их встреч, их не имеющие конца разговоры. И так однажды он обнаружил себя и её в его квартире, в его спальне, в его кровати. Он с наслаждением проводил рукой по её волосам, ощущая всю её в себе. Он нежно поцеловал её плечо, и она прижала голову к его груди. Ночь вновь медленно обретала свою тишину, но сияние, о котором теперь так часто думал Джефф, в тёмной комнате становилось ярче с каждой секундой. Этот миг, "этот волшебный миг", как он его назвал, Джефф бы хотел остановить и оставаться в нём вечно, чтобы следующий час, подобно Годо, так бы и не приходил, и оставлял бы их здесь вечно, но наполненных остановившимся неускользающим счастьем. Чтобы то, что произошло между ними, так и оставалось в секундах в прошлом от них, а будущее бы навечно стало настоящим. Он не открывал глаз. Тепло её тела внушало ему, что тьмы больше не существует: он не хотел вновь видеть стены вокруг себя после той "бесконечности", где они были вдвоём. Она уже засыпала. Он продолжал обнимать её, и она была с ним. Ничто не было бы в силах изменить эту картину до самого утра.
Но что-то кольнуло Джеффа. Нечто неосязаемое, но очень острое и навязчивое. Он чуть крепче обнял Вирджинию: лёгкая боль пропала, но холод остался. Он не хотел открывать глаз, но нечто заставляло его это сделать. Он не смог долго упорствовать. Стены были на своих местах. Тьма ночи не исчезала, но сияние всё ещё противостояло ей. Холод исходил от противоположной стены, источник его был в нескольких шагах от дверного проёма. Джефф смутно догадывался, что силуэт был там с самого начала. Человек, прислонившись спиной к стене и скрестив на груди руки, стоял всё это время. И всё видел, и всё слышал, ничего не упуская. Он смотрел прямо в глаза Джеффа, и Джеффу было всё труднее заставлять себя убедиться, что он сам хочет этого, что на самом деле нет никого, кто бы стоял и смотрел на них, что этот силуэт лишь у него в голове, подобно занозе в пальце, и если очень захотеть, то он оставит его, их. Но сколько Джефф ни принуждал себя заставить рассеять человека у стены, человек всё так же смотрел ему прямо в глаза, и, казалось, даже не моргал, а если и моргал, то вместе с Джеффом одновременно. И холод, исходивший от человека, продолжал висеть в комнате, ощущаемый только Джеффом, и другой холод вместе с чем-то, ранее неведомым, просыпался в самом Джеффе.
Майкл вторую неделю просыпался к часу дня. Она не позволяла ему засыпать до утра, и его режим окончательно сбился. Это было тяжело. Но Майкл всё равно чувствовал себя счастливым. Ещё месяц ему не нужно было никуда торопиться. Но через месяц вновь начнутся лекции, конференции, и прочее, прочее, и его захотят видеть везде.
В детстве Майкл был не просто робок. Он, скорее, даже боялся людей. До самого поступления в Академию он не отходил от родителей. После достижения им двенадцати лет, как и у всех детей, они были отстранены от его дальнейшего воспитания. Он чувствовал себя беспомощным. Жуткое ощущение бесполезности возникло в нём, оставленном в незнакомой маленькой квартире, поддерживаемой Правительством и ежедневно снабжаемой пропитанием, рекомендуемой литературой, которую читать он не хотел, каждый день появляющимся на входной двери подробным расписанием лекций Академии и графиком, которому надо было следовать; и очень редко, возможно, раз в год до его семнадцатилетия, на кресле, стоящем в спальной, что была одновременно и гостиной, появлялась игрушка. В какие-то года это могла быть игра-головоломка, металлические или стеклянные фигурки человечков... Плюшевый кролик, подаренный ему через год после начала его «самостоятельной жизни», надолго стал его лучшим другом.
Кроме определённой суммы денег и одного-двух предметов на память, у родителей Майкла не было права оставить своему сыну ничего. Но Майкл сохранил воспоминания о них, он помнил, как они заботились о нём, с какой силой любили его. В последний день, перед тем как Майкла забрали, мама и папа вручили ему книгу, которую он всё ещё хранил в специальном ящике своего бюро вместе с другими важнейшими документами. Это был красочный справочник по мировой живописи и скульптуре. С детства Майкл увлекался искусством. У него не было таланта художника, но он обладал хорошей памятью и имел дар созидания. Уже в девять лет он без труда мог назвать авторов каждого фонтана и большинства церквей и соборов Рима и Флоренции, а в 11 мог и выделить главные особенности творчества каждого.
Только он и два других студента в его потоке окончили средний этап переходного отделения истории искусств на отлично, при том, что на отделении в тот раз училось всего восемь человек. Прошлое интересовало всё меньше людей.
Он, на самом деле, был удивлён своими достижениями, так как был уверен, что не сможет защитить свою первую диссертацию. Он думал, что колени его так и не перестанут трястись, когда он взойдёт на сцену, что он будет запинаться в каждом предложении и забудет даже о листочке с пометками, с которыми можно было сверяться, и будет стоять истуканом в осуждающей тишине. Но, как ни странно, с самых первых слов, произнесённых им на сцене, он почувствовал, что ему было не только не боязно, но и что в нём просыпалась необыкновенная энергия и желание рассказывать и управлять вниманием слушателей. Аплодисменты долго не затихали, как и его восторженное удивление свершимому им чуду.
Только будучи на сцене в качестве лектора, спикера он чувствовал себя по-настоящему полноценным человеком. Он будто создавал нечто новое, необыкновенное, своё в то время, как рассказывал о творениях прошлого. Ничто не мешало ему. Майкл был наедине с историей и этим диалогом захватывал всех сидящих напротив него слушателей.
Но когда он сходил со сцены, он вновь превращался в робкого Майкла Монка: тощего, невысокого человека в заношенных одеждах, который занимал в пространстве меньше места, чем остальные, который избегал взгляда других людей, который на мероприятиях занимал места всегда в последнем-предпоследнем рядах, который в столовой садился всегда за столик в уголке, который не мог смириться с тем, что в двенадцать лет его забрали у родителей. Обычно большинство уже смирялось к пятнадцати годам. Кто-то даже с радостью воспринимал перемены. Майкл не мог.
В Академии он познакомился с Кэтлин. Она не была студенткой, хотя по возрасту должна была быть, будучи всего лишь на год моложе Майкла, учившегося тогда уже на пятом курсе итогового звена. Ей позволялось быть вольнослушательницей, ввиду её особенностей.
Под людьми «с особенностями» Академия чаще всего подразумевала тяжело больных людей. Зная об этом, Майкл с трудом мог заставить себя принять, что на вид полная сил, энергии, великолепно сложенная девушка с золотыми волосами и лазурными глазами сидела на лекциях в одном секторе с незрячими, немыми, страдающими онкологией, искривлёнными и прочими инвалидами.
В некоторые дни она посещала Академию в сопровождении, но часто появлялась в ней одна. В один из таких её сольных визитов они и познакомились. В тот день Майкл в качестве обязательной практики читал лекцию по утерянным памятникам мировой живописи. Никто бы не смог в то время доступнее, интереснее и красочнее поведать о разрушившихся фресках да Винчи, Рафаэля и Буффальмако, о бесследно пропавших полотнах художников старой Европы и уничтоженных в месяцы Большого Культурного Бунта сокровищах искусства. Когда он говорил, его внимание было полностью поглощено жизнью и культурой прошлых эпох, он чувствовал себя путешественником во времени, остающимся физически в одном месте, и имеющим безграничные возможности перемещения своего разума в любое событие, в любое не существующее уже место, в похожую, но совершенно иную жизнь. Он путешествовал сам, но дарил энергию путешествия и всем его слушателям. Он не реагировал на движения в зале, но мозг его не мог не заметить удивительный взгляд голубых глаз, прикованных к нему на протяжении всей лекции. Это никоим образом не повлияло на его выступление, просто информация зафиксировалась где-то в памяти.
Майкл всегда оставался в зале, пока из него все не выйдут. Он не любил, когда к нему подходили после лекции, поэтому в то время, как студенты собирали вещи, он уходил в небольшое пространство с простейшим компьютером за сценой лектория, которое обычно использовалось педагогами для финальной подготовки к выступлению или для всякой бюрократической работы, связанной с передачей данных в статистический отдел (в то время всю необходимую информацию собирал всеобщий компьютер Академии, от преподавателя требовалось лишь подтвердить и отправить данные, ошибок практически не было). Большинство поэтому считало, что он уходил многим раньше остальных, и очень обижалось; другие подозревали, что у Майкла возможны некие незначительные странности, не повлиявшие на его статус, но заметные при различных обстоятельствах. Среди студентов сплетни не были редкостью.
Он был нескольким удивлён, что в зале через пятнадцать минут после окончания лекции, помимо него, остался ещё один человек. Не сильно удивлён: его сознание автономно успело подготовиться. Голубые глаза ждали его с необыкновенным терпением. Майкл и Кэтлин немного пообщались. Она, как и следовало ожидать, поблагодарила его за лекцию, поинтересовалась более подробной судьбой некоторых картин, спросила о следующей лекции. Ничего более в словах. Но взгляд... необычный.
Всё чаще он неожиданно для себя встречал её в коридорах, на лестницах, у лекториев до и после своих занятий. Она просто здоровалась, улыбалась и провожала его взглядом. Всё реже её сопровождали.
И однажды он предложил ей присоединиться к нему за обедом в столовой. У части обучающихся за различные достижения в учёбе, за высоко оценённые студентами лекции по обязательной практике, за достойное поведении были особенные привилегии. Им позволялось в определённые дни обедать в отдельном зале для профессоров за своим отдельным столом, выбирая блюда из меню. Но кому-то, у кого со многими профессорами - если не со всеми - были хорошие отношения, разрешали посещать зал и чаще. Как Майклу, например.
За обедом он смог узнать о Кэтлин немногим больше. Она сообщала некоторые факты о себе, но затем искусно отводила беседу к теме культуры или заставляла рассказывать о себе Майкла. Он старался не углубляться в подробности. Всё с большим трудом он напоминал себе, что она вольнослушательница. Её речь была настолько приятной, естественной, чувствовалось, что она обладает незаурядным интеллектом и даже владеет искусством риторики. Её речь так же, как и её глубокие голубые глаза, завлекали, она становилась кем-то близким Майклу.
И однажды, когда после очередной лекции Кэтлин вновь осталась просто для того, чтобы сказать Майклу спасибо, он решился рассказать ей о себе больше, чем кому-либо когда-либо рассказывал: о своём детстве и о том, что он чувствовал, когда его оставили одного. И она его понимала. В порыве сочувствия она даже обняла его, но затем, покраснев, поспешила покинуть зал. Майкл долго сидел в зале один, погружённый в свои размышления, пока аппарат не запищал, требуя отправить в центр статистический отчёт.
Теперь они обменялись ролями. Уже не она, а он искал возможности встретить её, просто чтобы взглянуть на неё, улыбнуться ей. А что творилось у него в голове! Он стал думать о ней чуть ли не каждый день, её взгляду и улыбке он приписывал самые красочные эпитеты, и вскоре ему начало казаться, что Кэтлин своей внешностью и добротой напоминает его маму. Он чуть ли не сходил с ума, когда она не появлялась в Академии в течение нескольких дней. После возвращения каждый раз она оправдывалась, что плохо себя чувствовала, и блеск её невинных глаз обезоруживал беспокоившегося Майкла.
Шли дни. Тогда ещё зима сменяла лето. Курсы выпускались, курсы принимались. Майкл уже заканчивал свою итоговую диссертацию, которую впоследствии блестяще защитил. Взгляд Кэтлин становился всё печальнее с каждым новым днём, приближавшим окончание учебного года, последнего для Майкла. Она имела право никогда не покидать Академию и оставаться вечной вольнослушательницей или работать там, где не требовался диплом выпускника Академии (уборщицей, продавщицей в некоторых магазинах и т.п.). Люди, становившиеся вольнослушателями, независимо от причины их перехода в эту касту, мало интересовали Правительство. Кэтлин не боялась заниматься не интересующими её вещами, она даже не думала об этом. Её вновь вернувшиеся после долгого перерыва тёмные мысли были связаны совершенно с другой пугающей её перспективой: она боялась остаться одна. Сны её снова превращались в череду лабиринтов дверей одинаковых нескончаемых коридоров невозможных зданий. Однажды при встрече с Майклом она не смогла улыбнуться и её голубые глаза показались ему настолько мрачными и враждебными, что он даже на мгновение испугался. Она почти сразу убежала, но мгновения хватило, чтобы запечатлеть в памяти этот взгляд. Майкл попытался её догнать, но она была намного быстрее его. В каждый из своих перерывов он пытался найти её, но она избегала встречи с ним. Он продержался весь день, но ночь для него была мучительной.
На следующий день она сама подошла к нему и извинилась. Стандартного объяснения о вине "плохого самочувствия" Майклу уже было мало. Ему изрядно надоедало быть "робким мальчуганом", и в подобные моменты он находил в себе силы оказать некое давление. Тогда ей пришлось рассказать о своих страхах. Она ждала, что Майкл её высмеет.
Он обнял её за плечи и пообещал, что никогда не оставит её.
- Майкл! - Кэтлин появилась в дальнем конце зала, окончательно своим голосом разбудив Майкла. Она обошла колонну и прислоняясь к ней, рукой поманила его к себе. На ней было только лёгкое бежевое, почти прозрачное платье. Он открыл глаза и посмотрел на неё так же, как много лет назад ещё до того, как они поженились; до того, как она... - Вставай! Догони меня, Майкл! - смех её был таким же свежим, таким же звонким и приятным, как будто и не прошло ничего после... - Я здесь! - Она пряталась то за колонами, то за роялем и прочими предметами, лукаво выглядывая из-за них. Майкл, зевнув, поднялся с постели, принимая приглашение к охоте.
- Давай, жми! Ну же! Ещё! Давай-давай! Ох, да в другую сторону! Ай, чёрт, да сюда веди! Так! Терпи, ещё немного! Е-Е-ЕСТЬ!!!
Грэгори отыскал в куче старья свои детские журналы, которые он почему-то не выбросил. В них оказалась великое множество лабиринтов всех цветов и сложностей, которые раньше Грэгори терпеть не мог, а сейчас смог найти в них своего рода очарование. Тем более при такой сильной команде поддержки в лице Куки это занятие даже способствовало возникновению спортивного азарта.
- Н-да! Ну, задал ты трёпку этой картинке! Я-то думал уже не выберешься, ан нет, удалось!
- Я только набираю обороты, - с гордой улыбкой заявил Грэгори. - Ещё пара таких состязаний и можно переходить к турнирам международного образца!
- Да не, это тебе ещё рано, Грэг!
- Ах, так! - гордость была уязвлена. - Спорим?
- Эй, полегче! Что предлагаешь?
- Одна трасса, сорок секунд, победитель получает всё!
- Надеюсь, это то, о чём я думаю?
- Думаю, да.
Взоры соперников устремились к очередной большой порции печенюшек на двух циклопов, либо на пять-шесть человеческих желудков.
- Спорим!
Грэгори достал из стопки два заранее приготовленных им на всякий случай лабиринта из двух одинаковых выпусков одного журнала, видимо, в своё время случайно купленного дважды. Секундная стрелка древних наручных часов Грэгори приблизилась к 12, и битва не на жизнь, а на обжираловку началась.
- Раззява! Следи, куда тыкаешь!
- В свою бумажку гляди, умник!
- Смотри, чтоб грифель не раскололся!
- Очки поправь! Заблудишься ещё!
- Ух, погоди!
- Эх, счас как..!
- Мужики! - к дуэту орущего низкого баритона и кричащего высокого баса со скрипящим глиссандо дверных петель и сольным ударом ручки по стене в качестве вступления присоединилось визжащее контральто. - Нельзя ли потише ерундой страдать?! Вы пугаете Элли! - глиссандо повторилось, завершившись не только ударом дверного каркаса по косяку с дребезжанием con sordino, но ещё и грандиозным финальным блестящим аккордом упавшего подноса с разлетающимися, как конфетти, по всему полу печеньками.
Обескураженные мужики, точнее один мужик и один гигантский таракан, застыли, будто исполняя немую сцену в рамках театрального представления. Они одновременно, как по указанию режиссёра, опустили взгляд к своим импровизированным сверхскоростным трассам. Состояние их не внушало ни малейшей доли оптимизма: жирные следы графита простирались по всей территории лабиринта и по ближайшим его окрестностям, образовывая неописуемые, почти инопланетные узоры, но завершало композицию безумных гениев-сверх-нео-футуристов великолепная по своей необыкновенной форме дыра, поглотившая финиши на обоих листках.
Машинально насладившись своим совместным творением, забыв о желанном призе, что был уже недосягаем, они оба почувствовали несильную, но мучительную тревогу.
- Элли?
- Как ты сейчас, Делл? - спросил с участием Том.
- Мне намного лучше. Ещё кружится голова, но мне, правда, намного лучше.
Был вечер. Делла осматривала коридор своей квартиры взглядом человека, впервые очутившегося в незнакомом месте.
- Я рад, - он улыбнулся. - Что ж, так это и есть Ваша резиденция, мисс? - он присоединился к осмотру помещения.
- Да, вроде да, - она пропустила шутку: ей ещё было непросто контактировать с миром, будто часть её сознания всё ещё не пришла в себя.
- Габариты что надо! Ни разу не был в квартирках подобных размеров!
Нельзя сказать, что квартира Деллы была из особенно больших, - у кого-то могли быть и в два раза просторнее – но, по сравнению с комнатушкой Тома, она представала чем-то вроде уютного небольшого поместья.
- Кто же были твои родители, что тебя распределили сюда?
- Я... не помню, - и это всегда было правдой. - Столько времени прошло. Часто мне кажется, что я уже с рождения была сиротой...
- Мне жаль...
- Всё в порядке.
Тому стало не по себе, будто он сказал или сделал что-то дурное. Эта фраза, произнесённая Деллой, напомнила ему о своём прошлом, и банальное "мне жаль" теперь казалось даже чем-то непристойным, эгоистичным.
- Я хотел сказать, что понимаю. Мне это знакомо.
Делла отвлеклась от нового узнавания старого дома и теперь с удивлением смотрела в глаза Тома.
- Я помню своих родителей. Они были очень молоды, когда я родился. Слишком молоды. Я им был неинтересен. Они однажды забыли меня, двухлетнего, в парке и ушли. Вспомнили только вечером, когда некого было в колыбельку укладывать. Я бы их в конец возненавидел, если бы у отца не нашлось книжки, из которой он мне часто показывал в детстве картинки. Потом я помногу читал её и перечитывал, став повзрослее (я тайком забрал её с собой после двенадцати). Называлась она "История расизма в США". Хоть она и заканчивалась на оптимистичной ноте, я, порой слишком легко загорающийся, уверил себя, что нашему брату ещё не до конца отплатили за причиняемые веками унижения, и посчитал своей целью отстаивать наши права любой ценой. Правда, мир, с описанных на страницах событий, сильно изменился, но меня это не останавливало. Вместо родителей и друзей у меня была идея. Ты, Делл, единственная, кому было не безразлично моё присутствие и с кем я мог и хотел разговаривать. Я тебе очень благодарен.
Делла не знала, что ответить. Ей никто никогда подобного не говорил, никто перед ней так никогда не раскрывался. Молчание. Молчание понимания. Стало, казалось им, светлее от проникающего в квартиру вечернего солнца.
- Итак, - прервал затишье Том. - Хочешь сэндвич или что-то в этом духе? Это то немногое, что я умею толково делать за пределами компьютерного класса.
- О, нет, спасибо, я могу и сама...
- Тебе стоит отдохнуть, а кулинарными трудами могу заняться и я. Вся необходимая информация: как попасть на кухню?
Делла указала на проход, попробовала ещё несколько раз убедить Тома не утруждать себя, но он был непреклонен. С улыбкой о чём-то размышляя, когда Том уже скрылся за углом, она последовала к себе в спальню.
Спальня была в не самом опрятном виде: много ценнейших листков бумаги из альбома и скомканных, и не полностью испорченных, валялись изрисованными на полу (она не понимала, что на них); одеяло свешивалось с края постели до пола, и беспорядочно валялись на ней смятые подушки. В этом хаосе Делла села на край кровати и стала прислушиваться к звукам. Том на кухне совершал различные манипуляции: раскрывались двери шкафов, холодильника, переставлялись предметы, был звон тарелок. Казалось, Том напевал что-то. Свет закатного солнца струился через окна. Всё было хорошо.
Но что-то, чувствовала Делла, было очень неправильно. Что-то из всего происходящего было не так... Делла слушала, и тревога в ней усиливалась: ей казалось, что кто-то идёт по лестнице, почему-то направляясь именно сюда. Но звуки с кухни, настолько почему-то знакомые, успокаивали, и она убеждала себя, что шаги ей только кажутся как последствие обморока, или, если они и в правду раздаются, принадлежат соседям. Делла с облегчением вздохнула и вновь улыбнулась, взглянув на своё отражение в зеркале: её плечи обнимала любимая сиреневая кофточка, накинутая на жёлтое платье, волосы её блестели в лучах солнца. Всё, действительно, было хорошо.
Вирджиния обещала прийти в шесть вечера. Джефф обещал встретить её. Было без пятнадцати. Джефф всё ещё был на работе, и ему было необходимо закончить план, выполненный всего на 60%. Он жутко не успевал в последние дни. Он отвлекался и очень много думал. Мысли делали секунды минутами, мысли превращались в часы, а промежутки сосредоточения всё уменьшались и уменьшались в длине. Сюжет нового для него и старого для мироздания творения не выходил из головы. И даже не сюжет поражал его, а эмоции, обуревавшие персонажей. Он много думал. И порой хотел оторвать себе голову.
Его могли бы уволить за неуспеваемость. Но его труд был необходим. Из ныне работающих он был единственным специалистом высокого уровня по части проектирования и инженерии. Хоть он и отвлекался, но работу выполнял всё с тем же качеством, лишь намного медленнее.
Он напряжённо смотрел на умирающие минуты на часах офиса. Без десяти. Он не успеет. "Она будет расстроена". "А, может..."
На гигантской полуэлектронной доске плана появилась клякса. Система не могла обеспечить постоянное полноценное подключение к рабочему серверу, поэтому обыкновенная универсальная доска с проведёнными по ней имеющимися под рукой инструментами линиями и записанной информацией регулярно сканировалась и изображение передавалось в базу данных. До передачи оставалось несколько секунд, Джефф еле успел стереть пятно.
"Нет, всё будет хорошо. Она поймёт. Вёрджи всегда понимает. Она не будет злиться. Долго, по крайней мере, злиться не будет".
"А будет ли у Вёрджи время на злобу?"
Джефф резко отпрянул от доски и, повернувшись, схватился за край рядом стоящего стола. Он сойдёт с ума с этими мыслями. "Как хорошо всё было у абсурдистов! Никаких искренних тёплых чувств: обыкновенный равномерный тлен в движении. А теперь все эти новодревние слова, слова, сюжеты, слова и огонь, не тихое горение безумия, а пламя роя чувств и мыслей".
Без пяти. Он виноват, и ему тяжело. Но ничего, дверь всё равно открыта. "В холодильнике есть еда, стопка его книг, хотя она их уже перечитывала в третий раз, диван, кровать, чтобы отдохнуть".
"Всё перечислено? Все?"
Он тяжело дышал. Но работу необходимо было закончить, система его не выпустит из кабинета, пока он не выполнит план.
Шесть. 67% плана. Мысли. Постепенно приходящее спокойствие. Холодное спокойствие.
Было около десяти вечера, когда Джефф подошёл к дверям своего дома. Беззвёздная тьма ночи сопровождалась шелестом фальшивой зелени деревьев. Внутри ничего примечательного. Обыкновенная коробка с множеством одинаковых коробок поменьше. Обыкновенные давящие своей старостью стены. Обыкновенная лестница, перила которой так и норовят развалиться. Свет, такой же искусственный, как весна, включавшийся поочерёдно на каждом этаже по мере того, как Джефф с холодным спокойствием поднимался к своей квартире. Он уже представил, что его ждёт.
Его этаж, порог его квартиры. Джефф осторожно открывает дверь, замечает, что мрак за время его отсутствия поглотил все комнаты, и, тяжело вздохнув, он заходит внутрь.
Он так и знал... Он так и знал. Он так и знал!
Мрак не был мёртвым. Из глубины квартиры доносились звуки; звуки, которые Джеффу очень не понравились. Вздохи. Те, что он привык слышать и издавать сам, когда был с ней. Джефф медленно ступает по полу, не раздевшись, даже не сняв ботинки. Спокойствие поедает холод и полностью овладевает сознанием Джеффа. Всё громче. Громче. Истошнее. Ботинки скрипят, но им всё равно, они слишком заняты, чтобы слышать, как дверь в спальню медленно-медленно раскрывается. Кульминация и конец. Джефф заходит в тёмную комнату, но зрение его уже привыкло ко тьме, и ему не трудно различить силуэты один на другом на его постели. Уже тогда, когда часы в его кабинете показывали шесть, его подсознание убедило его, что именно это и предстанет его взору, и он это принял. Теперь он действительно видит это. Вёрджи, недвижимый силуэт Вёрджи внизу. И ненавистное Джеффу отродье, всё ещё сжимающее её, ещё не спящее, и целующее её оголённые плечи. Его чёртов двойник, его чёртова фантазия, завладевшая его жизнью. Джим знает, что Джефф смотрит на него тем же холодом, которым раньше он смотрел на Джеффа, но роли теперь меняются, и Джиму приятно это осознавать. Джефф читает это наслаждение во всей фигуре Джима. Джефф прислоняется спиной к стене напротив постели и, скрестив руки на груди, долго стоит так, испепеляя всю комнату холодом, вызванного звериным чувством.
Позже он ушёл в гостиную. Но перед этим, так как он собрался пойти на работу на следующий день многим раньше обычного, он оставил о себе небольшое напоминание в спальне. В гостиной всё так же в одежде он лёг на диван и вскоре заснул тёмным безóбразным сном.
Это было совершенно не принято. Уже давно. Однако Кэтлин заставила Майкла пойти на это. Она грозилась, что оставит его, если он не сделает это, и больше «никогда не появится у него на глазах». На это понадобилось около 5 месяцев. Майклу пришлось рисковать своей репутацией, он просил помощи профессоров, с которыми отношения его были наиболее прочными, те в разговорах с высшими профессорами - профессорами уровня, близкого к администрации Академии - чаще упоминали Майкла и в какой-то момент спросили о возможности этого для него, те пообещали поговорить с администрацией, администрация, узнав о желании Майкла на одном из многочисленных ужинов, на которые её приглашали высшие профессора, пообещала поговорить с людьми из правительства при встрече. Дальнейшее путешествие и распространение просьбы представлялось туманно или же вовсе темно.
Но одиннадцать лет назад, через пять месяцев после начала этого необыкновенного, странного предприятия, Майкл нашёл в ящике своего бюро причудливо упакованную посылку. Абсолютно гладкая поверхность коробки, внутри многочисленные слои защитных оболочек, расположенных друг на друге, а в самом центре в небольшом кейсе лежит драгоценная бумага, из-за которой было испытано столько тревог и волнений.
С того дня Майкл и Кэтлин официально стали мужем и женой.
Полтора года всё было прекрасно. Эти полтора года оставили Майклу лучшие воспоминания. У него практически не было ни лекций, ни встреч в тот период, поэтому всё время они не разлучались. Устав от стен их дома, они отправились во Францию. После давнего Большого Культурного Бунта из всего европейского наследия больше всего произведений искусства сохранилось в этой стране, особенно в её столице. Архитектура, в первую очередь, и некоторые частные коллекции живописи. Майкл и Кэтлин самостоятельно объездили все оставшиеся культурные центры ещё за несколько месяцев до того, как начался «Фестиваль памяти» - одно из важнейших событий в мире искусства: представлялись новые работы, выполненные в каком-то из стилей прошлого, проводились дебаты о смыслах в произведениях и о художественных особенностях творчества различных веками назад работавших мастеров; главным сокровищем, хотя и маленьким, была инсталляция на одну небольшую стену из редчайших сохранившихся полотен. И до того, как Фестиваль, на котором Майкл был обязан присутствовать в качестве первого лектора - наивысшая награда для искусствоведа - начался, всё было очень хорошо. Его и её интересовало только настоящее, прошлое было для них неважным, будущее - бессмысленным. Но время неумолимо продвигалось дальше по привычной тропе вечности.
К удивлению Майкла, оказалось, что допуск на фестиваль был выписан только на его имя, без Кэтлин. Только получившие полноценное Академическое образование могли быть посетителями фестиваля, бывшие вольнослушатели не допускались. Как выяснилось, запрет мог касаться и студентов академии, не закончивших обучение, пусть их работы могли участвовать в мероприятии, и детей, пусть и детей участников, а чудесный документ о супружестве мог работать не всегда, не для каждого, и, в принципе, редко. Роковая для Майкла тень приближалась, хотя он пока не относился к ней, как к чему-то важному.
- Майкл, - шёпотом сказала новая Кэтлин, входя в английский зал с фальшивым камином и репродукциями картин Томаса Гейнсборо и Джона Эверетта Милле и подходя ближе к Майклу, сидевшему на длинном диване и погружённому в свои воспоминания.
Он поначалу не хотел говорить ей о несправедливости, пойти против которой не мог ни он, ни кто-либо другой. Но она чувствовала его состояние, его обеспокоенность и вскоре сама всё поняла.
- Дорогой, - её руки, поместившись сначала на плечах Майкла, как вода, обволокли его шею. Она была в сером струящемся платье, и руки её в свисающих лёгких тканях действительно становились частью либо водной, либо воздушной стихии. - Можно я спрошу у тебя кое-что, хм?
Кэтлин становилась всё мрачнее, и за несколько дней до начала Фестиваля он уже не мог молчать. Она сказала, что понимает.
- Ты ведь, правда, больше не оставишь меня? Правда-правда? Только не лги, я буду злиться! - смеясь, она небольно прикусила мочку его уха, "доказывая" всю серьёзность своих намерений.
Она действительно понимала и не винила его. Не хотела винить. И с каждым днём ей становилось всё хуже.
- Нет, дорогая. Теперь всё будет иначе.
Суббота. 15:00. Арчибальд Роуз, как обычно, в своём кресле в зоне отдыха на первом этаже здания "Джойнта" у хрустальной стены наблюдает за тенями. Как обычно, никого из других сотрудников поблизости нет. Как обычно, Эвелин Принтам с другого конца холла идёт к Роузу, чтобы спросить, не против ли он чашки кофе. Лишь взгляд у неё необычный. Как обычно, Роуз отвечает, что будет признателен. И мысли у Роуза необычные, и смотрит он уже не на тени, а на неё. Но, как обычно, мисс Принтам уходит и вскоре возвращается с чашкой эспрессо. И - необычное обстоятельство - она не уходит сразу.
- Арчибальд... - начинает она, не зная, что, как и зачем говорить.
- Да, Эвелин? - смотрит Роуз на неё.
- Я... не помешаю Вам? - не находит она ничего лучше.
- Прошу, присаживайтесь, - указывает он на кресло рядом.
Некоторое время они просто молчат и смотрят каждый в свою сторону. Кофе стынет.
- Я хотела поговорить с Вами...
- Я тоже хотел Вам кое-что рассказать.
Удивлённо она смотрит на него, пытается прочитать ответ во взгляде. Но смотрит он на неё так же, как и всегда: не холодно, но непроницаемо.
- Удобно ли Вам сейчас? - спрашивает она, вновь отворачивая взгляд.
- Я скоро ухожу в кабинет, сегодня их много.
- После?
- Слишком поздно, я должен быть дома в 20:00.
- Вас... будет кто-нибудь ждать?
- Нет. Я должен.
Молчание.
- Но мы ведь найдём время для беседы? - всё глупее ей кажется это всё.
- Разумеется.
- Хорошо.
Молчание.
- В следующую среду днём у меня свободный график, Вы можете зайти ко мне в кабинет.
- Хорошо.
- В два часа Вам удобно?
- Да.
- Хорошо.
Вновь лишь шелест слишком зелёной листвы.
- Я... буду ждать встречи с Вами, Эвелин.
Она молча встаёт, выражение её лица тоже уже непроницаемо, кивает и уходит. Он смотрит ей вслед и думает о расписании на сегодня, о тенях на полу, о судьбе мистера В. А. Грина и о том, как яснее объяснить то, о чём он собирается поведать ей в следующую среду.
Миссис Грэгори, сидящую посередине небольшого диванчика в гостиной, чуть не оглушил грубый мужицкий смех своего усевшегося вплотную к ней справа от неё супруга, гоготавшего, в свою очередь, вместе с Куки, поместившегося на противоположном краю еле выдерживавшего их вместе старенького, ни в чём не повинного диванчика.
- Ох, не могу! Ха, вот-те номер! Как-как ты называешь её? Вот умора! А ещё никого к ней в придачу нет?
- Это презабавно! - хохоча поддерживал мистера Грэгори Куки. - Я не в силах удержать себя от безумного желания познакомиться! Даже знаю, какие комплименты преподнести!
- Да! О незаурядном вкусе в предпочтениях по окраске!
- Точно! И по габаритам!
Акт сотрясания эфира продолжался, и мог бы продолжаться ещё очень долго, если бы миссис Грэгори всё это не надоело и она бы резко не встала с уже в отчаянии начавшего опрокидываться на спинку диванчика, уносящего с собой - даже несмотря на это не перестающих, как заведённые, смеяться - мистера Грэгори и Куки, и не пошла бы с железным гиппопотамоподобным топотом к двери, и не вышла бы, захлопнув её так, что по стене задорно поползла трещина. Хохот моментально прекратился.
Миссис Грэгори проследовала в спальню, машинально, но с силой пнув по пути картонную коробку со всеми недавними "археологическими" находками её мужа (игральными картами, шахматами, лабиринтами и прочим), тем самым обеспечив ей непродолжительный, но неприятный для содержимого полёт по коридору.
В спальне она заперлась. Прислушалась - никто не идёт. Осторожно подошла к своему шкафу с никому уже давно не нужными платьями и бельём и ключом открыла дверцы.
- Всё в порядке, дорогуша, выходи! Это я!
Из занавесей висящих на крючках одежд осторожно выдвинулся розовый хобот. Его владелица с предосторожностью обнюхала миссис Грэгори, и, таким образом идентифицировав её личность, стала медленно появляться на свет из своего укрытия. Вскоре показались добрые, почти человеческие карие глаза и два больших уха.
- Давай, Элли, моя хорошая, выходи оттуда!
Элли, казалось, очень обрадовалась встрече и даже улыбалась. Она поспешила вылезти, правда, не без последствий для гардероба, чуть не развалившегося от её усилий.
- Эх, ты, дорогуша моя неуклюжая!
В знак приветствия Элли негромко протрубила.
- Как ты там? Удобно сиделось?
Вскоре между миссис Грэгори и Элли началась задушевная беседа, точнее, говорила только миссис Грэгори и говорила она много, делясь всем, что приходило ей в голову. Она рассказывала о том, что приготовила за день, обсуждала своего "нерадивого" супруга, который сейчас, наверное, сражается в морской бой со своим тараканом-переростком... А маленькая Элли, шевеля своими розовыми, как и она вся, ушами и порой сочувственно фыркая, внимательно слушала речи своей подруги.