_7
Степан Трепков, квартира №304.
novum lūcida]_
Завершение режима гибернации_
В полумраке гостиной линза—глаз одинокого объектива подсвечивается голубоватым светом. Непонимающе сворачиваются и разворачиваются лепестки диафрагмы, имитируя моргание. Тонкая телескопическая шея вертит глазом по сторонам.
Люсида.
Люси.
Посторонних не обнаружено.
Запускаю режим сканирования_
Люси тут — жена, домработница и хозяйка в квартире №304. В отсутствие маэстро она просыпается только для ведения мелких домашних дел, а еще, как сейчас — случай исключительный, — при обнаружении чужого присутствия. Вот ведь странное дело, с ней это сегодня уже в третий раз. И снова ничего.
Под «ничего», Люси понимает отсутствие чужеродного биоматериала. На прошлой неделе тут была одна, тощая блондинка, раскидала немного волос, пока принимала драматичные позы на фоне обтянутой тканью стены. Но Люси разобралась, вычистила чужеродное ДНК из своего стерильного царства. Теперь все было иначе.
Сканирование завершено на 98%_
Она злится — отчасти потому, что умеет, отчасти — потому что никак не находит виновника собственного беспокойства. Чувствует электронный след, сравнивает его с человеческим ребенком, бегающим по квартире в грязных ботиночках. Кто—то в доме был, кто—то достаточно разумный, чтобы не попадаться ей на глаза, но слишком любопытный, чтобы вовсе не совать сюда нос.
Сканирование завершено_
Люси протяжно и звонко вздыхает.
Шея объектива механически стрекочет, поворачивая глаз, давая ей обзор на каждую дверь, каждый угол и каждый экран в квартире маэстро Трепкова. По—прежнему ничего.
Включаю режим гибернации_
***
Мужчина лет 40—45—и вымученно вздыхает и медленно перешагивает через небольшой кирпичный порог — то, что осталось от разбитой стены, делает несколько шагов по серому треснутому кафелю, чтобы снова переступить уже через то, что осталось от другой стены — и все для того, чтобы добраться до второй комнаты, отбросить рукой занавес из нитей с пластиковыми бусинами и попасть в залитую алым светом святая святых — студию. Где—то здесь он забыл свои таблетки от головной боли.
Первую половину дня пришлось потратить на сон. Решение пропасть во сне было принято сразу же, как только сработала блокировка, и окна наглухо захлопнулись, тем самым разбудив жильца 304—й своим грохотом. Это происходило не в первый раз. Завтрак, заказанный из ближайшей забегаловки откладывался. Вообще, когда еды не было, а заказывать ее было откровенно лениво, то к средству сна он, Степан Трепков, прибегал часто.
День продолжился, а блокировка не была снята. На голодный желудок он принял обезболивающее и, откупорив небольшую склянку синхрозина (вещества, помогающего обеспечить комфортное пребывание имплантов в теле), вколол себе во вздувшуюся, крупную фиолетовую вену на стопе. Вена проступала через бледную и тонкую кожу.
После того, как головная боль немного отступила, а правый глаз перестал по ощущениям набухать и расти (странные ощущения, да, когда этот самый глаз — это механизм), мужчина выпрямился и убрал босую ногу с валяющегося на красном синтетическом ковре атласного белого платья. Оборки на нем изрядно измялись. Съемка закончилась два дня назад, а у него рука не поднялась всю небольшую сказочную инсталляцию разобрать на запчасти. Наверное, было бы неплохо в остатках былой красоты провести съемку молоденькой и немного паршивенькой девушки. Благо, их, этих молоденьких, паршивеньких и готовых на фотосессию у талантливого фотографа, что накормит, напоит, да еще спать уложит, было предостаточно в клоповнике на 2—ой Крестьянской Мытищинского района.
Откуда—то из—за угла устало охнула камера, повисшая на длинной резиновой ребристой шее, да уткнувшись линзой в пол.
— Какие новости? — обращается он в одинокую пустоту обширной квартиры, и женский голос из динамиков докладывает о том, что ей не удалось восстановить соединение. Также она добавляет:
— Входная дверь открыта, маэстро. Хотите, я ее закрою?
— Конечно, — Трепков морщится, пытаясь вспомнить, с чего бы он мог забыть запереть входную дверь. Надо бы со «льдом» быть повнимательней.
В душе он, с помощью импланта—глаза просматривает общедомовой чат, проматывает оставшиеся трансляции. Хоть кто—то и подчищал чат, но до неглупого Трепкова, действующего представителя класса «Бэ», не укрылся лейтмотив неуловимого убийцы во множестве лиц. Ну, или во всем был виноват какой—то «вирус». Кто—то все проталкивал идею о «нанофаге», и Степан узнал отправителя сообщений с этой идеей: под ником «Призрак Маркса» (как же это звучит для него по—дурацки в 2099—м) — это был жилец со второго этажа, с квартиры номер сто... с чем—то. Его очень хороший знакомый. Не в плане, что он был хорошим, а в том плане, что он его очень хорошо знал и встречался с его угрозами и руками, шарящими по карманам приличных брюк из прочной, отглаженной ткани. Степану, как жертве не одного ограбления, было неуютно ощущать онлайн людей, которые его периодически грабили.
Из душа он вышел в испорченном настроении.
Даже сладкий чай, разведенный из сухой концентрированной чайной субстанции из коробки, не помог унять ощущения тревоги. Какова вероятность, что при выходе из квартиры, он не наткнется на «Призрака Маркса» и его дружков, что захотят отжать у него еще немного, пользуясь тем, что он и позвать на помощь не сможет? На помощь дружины (спасибо чату, о них он узнал) Трепков не особо—то и рассчитывал, а потому пока решил отсиживаться затворником дома, пока его не выкрутит от голода, или же пока он не убедится, что снаружи ему ничего не будет угрожать.
А хотелось знать как можно больше.
Выведя на экран перед собой изображения со свежей фотосессии, разглядывая девичье молодое тело, обернутое блестящим платьем в оборках, мужчина набрал номер на смартфоне и поднес его к уху.
Тем временем, Лозицкий только вышел в коридор, покидая квартиру с мертвой Кирой, да раздраженно смахивая уведомление о входящем звонке. Зря он разблокировал мобильные сети внутри дома. Теперь ему будет звонить каждый встречный—поперечный с вопросами. Телефон Юлика наверняка тоже завалили сообщениями. Общедомовой чат в основном молчал, но время от времени кто—то высказывал безумные идеиTM, которые базируются, в основном, на теории заговора. И они могли бы быть жизнеспособными, если бы не один маленький факт — всем насрать на мытищинское гетто. Максимум, что могут здесь сделать, так это распылить экспериментальные химикаты, чтобы посмотреть, как они действуют на людей, как это сделали в Подольске, например.
Высветился еще один входящий звонок, от того же абонента. Интересно, Степа сам понимает, насколько его назойливость не к месту сейчас? Витька пытается придумать, как сказать товарищам, что он во время заплыва в память Павликовского нашел чуть больше, чем нифига, а тут Трепло со своими проблемами.
В конце концов Витька не выдерживает и принимает вызов.
Когда абонент на том конце связи откликнулся, фотохудожник Трепков сказал спокойным голосом (ибо искусство, что он созерцал, сотворенное им же, всегда прибавляло ему смелости и спокойствия):
— Привет, Виктор. Это Степан. Я удивительным образом обнаружил, что ничего не понимаю в том, что происходит. Я не смог дозвониться до Юлия... он рядом? Кажется, у меня проблемы, а выходить наружу, как я понял, опасно. Я могу попросить вас подняться ко мне? Или где вы там находитесь? Заплачу на месте, разумеется. А... не могли бы вы прихватить что перекусить?
Степа с присущей ему «аристократичной» учтивостью приглашал в свои покои. Витька открывает рот и закрывает его, мечась между лаконичным «иди на три буквы» и развернутым объяснением маршрута пешего эротического. Фантазия на ругательства что—то иссякла.
— Степа, ты, прямо скажем, не очень вовремя.
— Вот я и надеялся, Виктор, что ты мне расскажешь все. У меня еще остался коньяк.
— Степа, ты вообще ни пришей... короче, спускайся к нам сам, если у тебя прям горит.
Когда киборг отвлекся на звонок, у Сашиной паранойи появился еще один повод. Паранойя, впрочем, быстро угасла с пониманием того, насколько Лозицкому неприятен собеседник. Всю дорогу до квартиры №207, Саша сутулился, морщился от назойливых остаточных ощущений и старательно не смотрел на идущего рядом Юлия. Но сказать что—то, пожалуй, надо было:
— Мне жаль, — выдавливает из себя Павликовский. Выходит не очень—то искренне. Юлий слегка поворачивает голову. На его затравленном и обреченном лице проступает некоторое удивление.
— Нам надо придумать, как остановить эту штуку, чтобы никто больше не пострадал, — продолжал Павликовский.
На этом вампир резко отворачивается. На самом деле, он не разделял эту мысль. Он хотел, чтобы пострадали те, кто на него смотрят всю жизнь свысока. V—negative.
— «Ну, прям капитан очевидность!» — ругает себя Саша. На месте Юлия ему уже, наверное, было бы наплевать на весь остальной мир. Саша старается, правда, изо всех сил ищет подходящие слова утешения вместо попытки рационализировать все случившееся, но на языке вертится сплошной циничный бред. На какое—то мгновение зубы Юлия оказываются на уровне шеи Павликовского, от чего второй замедляет шаг:
— То есть... Ладно, прости, я лучше заткнусь, — говорит он и пропускает Юлия вперед, сам заходит в 207—ю последним.
Витька скрывается за дверью родной квартиры первым, идет на кухню и ищет, за что бы взяться. Перед глазами всплывает сообщение от Литвинова — участковый интересуется психическим здоровьем Вити и ставит кучу знаков вопроса. Витька отвечает, что с ним все в порядке, и желает Жене приятного времяпрепровождения с трупом, после чего смахивает окно переписки. Степа в это время долго и ветвисто жалуется на то, как тяжела жизнь обычного фотохудожника, который на лестничную клетку не может выйти, чтобы его при этом не ограбили.
Заходя в квартиру №207, вампир растер ладонями капли дождя, успевшие на него упасть, пока он шел с противоположного крыла в их крыло. До конца телефонного разговора Саша устраивается на табуретке в кухне и молчит, боясь сморозить еще какую—нибудь глупость.
Лозицкий суетился, хотя косвенно отказался разгребать гору фекалий, что на него навалил участковый. Суетился, будто бы до сих пор был готов в любой момент опять кинуться эту гору фекалий разгребать.
— Кончай ныть и спускайся, — рычит Витя на Трепкова по ту сторону связи.
Кравчик ожидал в прихожей. Вот на что он не готов сейчас — так это принимать пациентов. Ни в каком виде. Вампир мотает головой привлекая внимание Лозицкого, дабы тот отказался от визита жильца 304—й хаты. Точнее, ХОРОМ №304.
— Посмотрю Я твой глаз. Юлик сейчас не может.
«— И все же...»
— Задолбал, Степа! Во—первых, ты со мной еще за свою фотобабу до конца не расплатился. Во—вторых, сейчас реально, РЕАЛЬНО не до тебя, так что бутылку в зубы — и ко мне. Все плохие дядечки, пинающие тебя по жопке, сидят по квартирам и ссут, тебе ничто не угрожает.
Степан какое—то время оскорбленно молчит, а затем отключается. Сильно обижен. Прям очень. Витька упирается руками в стол. От него ждут объяснений, ясен—красен, а он не знает, что сказать. Но не психовать же, да? А ведь очень хочется сделать «ой все», раскидать вещи, закрыться у себя в комнате с Лилькой, с бутылкой трепловского коньяка и рефлексировать, пока мхом не покроется. Правда, сейчас это не прокатит. Так что собери яйца в кулак, Витя, и глянь на тех, кто на тебя рассчитывает.
— А не выпить ли нам чаю, — хрипит Лоз и удаленно включает чайник. Тот шипит и трещит, грозясь взорваться. Второй год уже грозится.
Чай — отлично. Павликовскому хотелось попросить что—нибудь покрепче, просто потому что так, вроде бы, принято в стрессовой ситуации. Но Саша отмалчивается, вовремя прикинув, что с алкоголем у него отношения хуже некуда, и небольшой дозы будет достаточно, чтобы уж точно показать присутствующим содержимое своего желудка.
— Трепков... этот петух чертов, — ругается Кравчик из мрачной прихожей, закусывая нижнюю губу клыками и потирая пальцами щетину на подбородке.
Трепков — v—отрицательный с минимальным имплантированием собственного тела окромя линзы вместо глаза. Отсюда большой объем настоящей человеческой крови. А еще он — наркоман, что сидит на дорогом очищенном «стекле» или «льде», и его кровь... в общем, странная. Можно было бы назвать ее «порченной», если бы она не была так хороша. Юлий думает о том, что Кира часто к нему бегает. Бегала. Возникло странное желание шантажировать Виктора и пригрозить, что он сожрет Трепкова, только тот ступит за порог.
— «Агрессивные побуждения после пережитого стресса,» — с холодом мысленно ограждает себя от опрометчивости Юлий, наконец, привлекаемый тем, что Лоз заговорил.
И заговорил тот о важных вещах под угрожающий чайник:
— Короче... я выяснил, что ИИ нездешний. Скорее всего, приехал на Саше вместе с «эмочками», но это, скорее, теория. Эта штука хитрая, и до истока я добраться пока не смог, — врет же, сука, и не краснеет. — ИИ обучается, поэтому я бы рекомендовал избавиться от чипов памяти, чтобы не кончить как Черных или...
Витя посмотрел на соседа. Юлий дернулся, будто увидел полтергейст и начал резко мотать головой. Кричать «ТЫ СПЯТИЛ» он не смог, а пока подавлял удивление, граничащее с шоком.
Киборг же кивнул в сторону Кравчика, намекая на Киру, затем встает и разливает кипяток по чашкам.
Самое начало Витиного рассказа об ИИ отдает хорошим подзатыльником. Саша опускает лицо в раскрытые ладони. Это он, он виноват во всем. Ну конечно, как же иначе.
— Фаервол домашней сети оно щелкнуло как семечки. В чипы памяти влезает по вайфаю и 77G. Роутеры я заблочил все, кроме своего, но это уже не имеет значения. Копии ИИ могут быть уже в каждом чипе. Мотивы... мотивы я не знаю. Мать перемать, я почти ничего не знаю, — Витька ставит чайник обратно, кидает в чашки пакетики с чайной трухой, трет лицо.
Финал речи Лоза — это ответ на немой вопрос, почему он не может стать Супер Мэном и спасти день.
— Чип не может влиять на сознание, — буквально цитирует государственную пропаганду, развешенную в школьных медпунктах и пунктах имплантологи и чипирования доктор Кравчик, — если они не модифицированы дополнительными аугментатами как у Александра — «emotion booster». Какое это, вообще, имеет отношение... — Юлий морщится, — бред какой—то.
— Что я могу вообще?
— Сагрить ИИ на себя? – первое, что приходит в голову, бросает V—positive.
— Сагрить его на себя? Так жесть будет, если оно меня взломает... — Витя бормочет себе под нос, — Еще Трепло, мотать его через колено, вот сдался мне его глаз и его рожа...
— Ты безотказный, — с огорчением бросает Юлий и отворачивается, скрещивая руки на груди и перекрещивая ноги.
Плохо дело, ой как плохо. Витя задним умом понимает, кто в этом доме может быть лакомым куском. Перед глазами снова всплывает окошко переписки, только теперь сообщения идут от Киры. Лоз закусывает губу. Становится жутко, холодно и даже немного больно от осознания собственной беспомощности.
«Боль»
«Удовольствие»
«Боль = Удовольствие»
«Закрепить»
«И как ты, сука, собралось это закреплять?»
Ответ не приходит. Сообщения будто случайно ушли Вите. Спустя пару секунд до него доходит, что он же сам один большой приемник, так что неудивительно, что он ловит все, что зараза выбрасывает в сеть. Может, она не выбрасывает, а просто фиксирует и не осознает этого. Что ж, уже зацепка. Оставишь хвост — жди, что тебя за него поймают. Вот Лозицкий никогда не оставляет хвостов.
— Подожди, подожди, — Павликовский, все это время тихо сидевший на табуреточке, подает голос, поднимая голову на Лоза, и вампир прислушивается, но сам не поворачивает головы, — это, вообще, возможно? Удаление чипов, я хочу сказать. Я всегда думал, это на уровне нейрохирургии. Или ты и такое можешь? — Саша удивленно изгибает бровь, — звучало, конечно, как бред. Прошлый, вчерашний Саша счел бы это отличным поводом для новой волны паранойи, мол, этим двоим только дай повод покопаться в чужой голове.
Кравчик игнорирует. Он ждет, что Лоз ответит что—то в духе «конечно, я же всесильный и все могу». «Могу вырвать чип с корнем из твоей башки, но не факт, что ты выживешь». А, может быть, соврать и накормить сладеньким враньем, успокоить бдительность и пообещать сказочное «да, могу», да избавить всех от чипов и от страданий в трущобах класса «Цэ»?
Все больше и больше деструктивных, разрушительных мыслей зарождались на субстрате из ненависти к v—negative.
— Или ты? — вопрос V—отрицательный Павликовский адресует уже Юлию. Юлий щурится.
— Ты будешь это делать?
Рука Саши сама собой ложится на затылок — где—то там, в глубине, и находились чипы — спасибо за знание об этом школьному курсу киберанатомии.
Пожалуй, вампир скажет правду:
— Я никогда этого не делал, — теперь же враждебный взгляд адресован Лозу, — ты серьезно? Может, еще проведем замену спинного мозга? — неуместный сарказм, прикрытая агрессия, — есть масса более легких способов всех прикончить. А копаться в головном чипе... это damna feres.
Как и ожидалось, бессвязное бормотание киборга самому себе под нос парни приняли за реплики, обращенные к ним. Или просто вынесенные на обсуждение вопросы, как угодно. Витя затравленно глянул сначала на Саню, который черт знает что вообразил относительно хирургических способностей Лоза, потом на Юлия, который справедливо в этих способностях сомневался. Кравчика, кстати, вообще трогать не хотелось. От одного взгляда на его несчастное лицо все железное нутро Витьки болезненно сжималось, и как этому помочь, он не знал. Лозицкий вообще это все не любил — чужие переживания, которые сделали его беспомощным.
— Я не буду этого делать, — Витя махнул рукой, успокаивая щедро рассыпавшего сарказм Юлия, — я не нейрохирург. Я вообще не хирург. Ну и... бить людей по голове, как тебя — тоже так себе затея.
Чип — это твой паспорт, твой ID, твой маячок, это «ты», как тебя воспринимает государство, Родина. Без него тебя в системе не существует. Безусловно, существовали методы глушить эту хреновину, и на подобное система закрывала глаза. Но чтобы удалить его... Удалить то, чем тебя нашпиговали еще в родильном доме? Были, конечно, подпольные операционные и центры, где эти чипы меняли, следовательно, меняли личность. Юлий не знал, были ли среди местных жильцов те, кто проходил через подобное.
Хотя, если посмотреть на контингент, можно предположить... чисто гипотетически... были...
Напрашивается медленный способ с подключением Вити к чипу, но а) придется потратить пару дней на написание вируса—блокировщика; б) Лоз не хотел больше лезть в чужую память, только если совсем приспичит. Просто потому что.
— Погодите, — Саша нова нарушает напряженную и молчаливую паузу и отрешенно глядит на кружку, доверху наполненную кипятком.
До него вдруг доходит.
— Ты сказал, мой чип сломан. Эта штука ничего мне не сделает, так? — он испытующе смотрит на Витю, — поэтому она пыталась меня убить?
Он даже не отвечает на реплику о последствиях захвата его, Витиного тела. Конечно, им кранты, если этот ходячий тостер даже с собственным, вполне человеческим рассудком, имеет над ними столько преимуществ, — но если я... если я ее принес, она отличает меня от других?
Какая разница, подсказывает голос в голове, все равно к тебе уже не подключиться.
— Ты, Сань, особенный, но только потому, что твой чип сломан. Я не могу сказать, как ИИ относится к своему «хосту». Ты в равной степени можешь быть как важным для него, так и совершенно рядовым. Мы слишком мало знаем.
Был способ отследить мотивы программы. Для этого нужно было раздобыть чипы погибших и прошерстить их на предмет аномалий. Каждая программа оставляет след в том месте, где она была. Обрывочные участки кода или их отсутствие там, где они должны быть. Стоило предложить этот способ. Надо было попросить Литвинова разрешить вытащить чипы. Он же знает, как это все делается, кое—что только в теории, но это не страшно. Он — единственный во всем доме, кто разбирается в этом деле. Так что же он стоит, уткнувшись взглядом в стол, вместо того, чтобы сделать все правильно?
Юлий стремительно терял интерес там, где совершенно ничего не смыслил, а потому прошел к холодильнику и вынул банку с кровавой смесью, тут же сделав несколько глубоких глотков, и даже не прищурившись, когда почти ледяная жидкость стремительно пролилась в глотку.
Саша задает такие вопросы, на которые ни у кого из присутствующих нет ответа. Все собравшиеся здесь — жертвы. То и пугает. Физическое присутствие виновника хотя бы вносило какую—то ясность. Что же у них есть? «Пшик» из предположений и догадок. А, точно! забыли! У них еще есть полная уверенность Лозицкого в своих предположениях.
Юлий настойчиво заставляет себя снова поверить в него, но дурацкие мурашки так и шепчут — Кира умерла.
Кравчик ушел к себе, громко хлопнув дверью.
***
Степан ужасно боялся боли. Больше боли он боялся ощущения беспомощности. А пуще сего он боялся решать свои проблемы, в противовес впадая в омут фантазий.
Голос Лозицкого Виктора в динамике брызгал ядом, и Степан, как человек творческий, словно бы физически чувствовал ту панику, что неминуемо подкрадывалась к киборгу. Тому тоже страшно.
Когда звонок завершился, мужчина горделиво поднимает голову и хмыкает, слегка тряхнув головой и пригладив челку, закрывающую имплантированный глаз. Оскорбленное чувство собственной важности спешно растворяется в холодном выводе — случилось нечто воистину серьезное, и за всеми подколками и язвами в речи Виктора прослеживаются дельные советы.
В итоге, как бы это ни было неприятно, как бы все нутро ни противилось, Степан принял решение выйти из квартиры — глаз зудел все сильнее.
— Красавица моя, — мужчина уже стоял в дверном проеме, застегивая рубашку, глядя на «голову» его излюбленной (возлюбленной?) машины, — остаешься за главную, — и делает несколько шагов вглубь студии, в этот глухой, бордовый, матовый мрак. Протягивает руку к неподвижной машине и, передумав прикасаться, разворачивается, подхватив со спинки кресла темно—синий пиджак. Приятнее посмаковать оборванное, не состоявшееся прикосновение. Надо будет как—то передать это чувство через фотографию.
С этой мыслью Трепков покинул свою квартиру.
«АБСОЛЮТНЫЙ ПРОРЫВ
в безоперационном омоложении.
Нитевой нано-лифтинг»
Мерцающий элетронный лайтбокс сменяет грустное старое женское лицо на счастливое и молодое с периодичностью кадр в 3 секунды. На молодом лице пунктиром рисуются линии, по которым, как гласит легенда данной рекламы, прошла процедура. Трепков же, встретив лайтбокс на лестничной клетке меж 4—ым и 3—им жилыми этажами, оценивающе задерживает внимание на счастливой и молодой девушке. Всего на пару секунд.
Какой—то лишний шорох и топот нескольких пар ног этажом ниже заставляет Степана сжать зубы и остановиться, подождать, пока беготня стихнет (он не был в курсе, что это Литвинов, Сковородко и Агаджиев промчались в сторону квартиры №212, где умерла Кира). Когда же он посчитал, что внизу никого не осталось, то бесшумно, мягко перекатывая ступни в туфлях из настолько же мягкой кожи с мягкой подошвой, очутился в обители тех, кто живет под ними, «верхними». Каждый раз, как первый раз.
Мысленно пощупав карточку в нагрудном внутреннем кармане пиджака, ощутив ее присутствие, мужчина спустился по лестничной клетке и плавно прошагал на своих длинных ногах до нужного поворота. Из—за разбитой маленькой ванной комнатки, превращенной ныне в часть коридора, пришлось даже чуть пригнуться.
И, наконец, он открыл незапертую дверь квартиры №207.
Челка слегка качнулась от ветра, который поднял кто—то, быстро прошмыгнувший в сторону. По шуму хлопнувшей двери по правую руку Трепков догадался, что это был вампир Юлий. Точно.
Вопросов у Саши еще много, может больше, чем Витя способен осилить, даже со своим внутренним восьмиядерным процессором. Но продолжить разговор ему не суждено. В прихожей скрипит дверь и слышится шорох осторожных, но уверенных шагов. Павликовский весь внутренне напрягается, ожидая увидеть на пороге кого—нибудь из дружины или, в худшем случае, очередную порабощенную жертву ИИ, с каким—нибудь оружием в руках. Но реальность еще способна его удивить.
— Ты? — он наклоняет голову, не заботясь о том, что лицо его выражает недоверие и долю брезгливости.
Мужчина, аккуратно закрыв входную дверь, игнорирует недружелюбный голос человечка, которого он совершенно не ожидал увидеть в квартире №207.
Сашенька задал вопросы прямо в спину с идеально сидящим пиджаком:
— Что он тут делает? — обращаясь к Лозу, он не мог отвести взгляда со Степана. Ну конечно, вот с кем Витя разговаривал по пути сюда, вот, кому он выдумал глупое прозвище «Трепло» — видимо, вершина мыслей его железных мозгов.
По привычке Степан касается механической задвижки над внутренним замком и слегка ее двигает в сторону, будто бы он закрывал свою собственную квартиру. Но это был, скорее, номинальный жест:
— И вам доброго дня, Павликовский, — он поворачивается, наконец, лицом, и щурится, перемещая взгляд холодного, но живого левого глаза на находящегося рядом с ним Лозицкого. Саша нахмурился еще сильнее:
— Так утро еще, — бормочет он в ответ, но недостаточно громко, чтобы нарваться на конфликт.
Юноша бросает взгляд на закрытое шторой окно, пытаясь прикинуть время суток и только сейчас осознает, что ничего—то там не разглядеть: снаружи окна все еще закрыты плотными ставнями блокировки. Но видимо, Степан прав, ночь и впрямь закончилась, похоже, их приключение тянется уже целые сутки. И вопреки всем законам жанра, новый день не принес ни решения проблем, ни даже мало-мальского утешения для собравшихся братьев по несчастью.
Саше Степан не нравится. Они проживали на одном этаже и по меркам дома оба считались элитой, но, в отличие от него самого, Степан не умел вести себя как обычный житель гетто. Трепков неизменно становился жертвой мелких ограблений, и более крупных, до того как — Саша знал об этом только из слухов, — завел себе какую—то загадочную механизированную систему управления квартирой. Хотя Саша был уверен, что на поверку это окажется простым роботом—помощником. Но его собственная неприязнь к соседу была вызвана не поведением Степана, и даже не его нежеланием становиться частью этого немытого мытищинского быдла. Саша старался держаться от Трепкова подальше с тех пор, как однажды, после очередной короткой встречи на лестничной площадке, Степан проявил неприятную, почти пугающую настойчивость в том, чтобы уговорить Павликовского стать его моделью. Попытка, разумеется, не удалась, а вот осадок остался.
Становилось интересно, с каких пор жильцы 207—й знакомы с долговязым фотографом, и стоит ли от этого продолжать им доверять?
Трепков из квартиры №304 выглядел так чистенько и ухоженно, что зубы сводило не только у трижды пострадавшего Павликовского. После их каждой встречи Вите страшно хотелось трижды перекреститься, а потом сходить в местную часовенку и поставить свечку в его здравие. Трепков был настолько странным существом, что оставалось только удивляться, как он вообще умудрился прижиться в этом гадюшнике. Степа был художником. Даже не от слова «худо», а самым настоящим, хоть и со странным чувством прекрасного. Впрочем, говорят, у художников это норма. Некогда Витя раздобыл для него, ярого поборника механических апгрейдов, глаз—фотоаппарат, и с тех пор Трепло носился с ним, как с писаной торбой. Чуть какая соринка на линзу попала — все, бегом к Вите на поклон за лечением. Жаль, но из всего целебного Лозицкий мог выписать только порцию ударов по горбу.
— Спустился—таки, — Витька поджал губы, глядя на гостя с невыразимой печалью.
Гостю хватает сделать один единственный шаг внутрь кухни, чтобы, далеко не вытягивая руку, аккуратно поставить бутылку:
— Я тебя обманул, это портвейн. Шесть лет, — в чем себе этот порядком заносчивый художник себе не отказывал, так это в том, чтобы подчеркнуть свою обособленность и достаток (вот поэтому отбоя от охочих до его достатка не было).
Степан развел руками, покрытыми перчатками из сносной синтетической кожи:
— Если что, я не стесняюсь, — имея в виду присутствие Саши, Трепков облокотился о кухонную столешницу.
Саша как—то иначе представлял себе поведение данного фрика в компании нормальных людей.
— «Какой—то он сдержанный,» — делает вывод парень, — «почти что скованный, » — напрашивался вывод, что Трепков попросту боится, что ему откажут в медицинской помощи. А может и стоило, учитывая обстоятельства.
Киборг Лозицкий уже успел пожалеть о том, что не отказал в приеме в такое неудачное время. Портвейн ситуацию не сглаживал (Витька просто не умел его пить), но старания Степана не были впустую. Главное ведь не подарок, а внимание. Вот что, а внимание Лоз очень любил.
Когда Трепков явил миру свой имплант, Витьку тут же жаром обдало — он выпрямился и дал зум на оба глаза, отчего зрачки сузились в точки. Картина была удивительно знакомой: правый глаз представлял собой механическое устройство, видео и фотокамеру, удобно размещающуюся в глазнице. Век у этого глаза не было, и он легко светился голубоватым светом, демонстрируя бесперебойную работу. Проблема была не в устройстве. Проблема была в том, что организм решил активно отторгать это устройство: кожа вокруг «глаза» покраснела и припухла, и лучами от него исходили тоненькие, некротизированные нити капилляров, точь—в—точь как у Павликовского, когда тот с болью и слабостью пожаловал в квартиру №207 вечером минувших суток. Так что, он зря грешил на Венеса? Дело не в том, что импланты установлены криво?
— Давно это у тебя? — спросил Лозицкий, но Степан спрятал глаз за челкой и заметил упаковку «коровки», чтобы вытянуть пальцами одну конфету, дабы съесть:
— Началось... не помню, когда.
— Если что, Юлик... нет его. Тут меня хватит.
— Юлий? — переспрашивает мужчина, и его механический глаз сужает лепестки диафрагмы, — и когда он придет в себя? Может, его взбодрить? — Степан кидает в рот карамельную конфету и двумя пальцами пару раз бьет по своей длинной шее, растягивая рот в улыбке. Он прекрасно знал, как вампиры стимулируются на работу:
— Да что с ним не так? Чтобы v—positive не принял... пациента, — чуть было не сказал «меня великого», — должно произойти что—то вопиющее. А ты темнишь, — Степан фыркает и приглаживает челку, лучше прикрывая механический глаз.
— Вот одно вопиющее, не—твоего—ума—дело и произошло, — произносит Саша.
— «Тоже мне, станция техобслуживания,» — мысленно ругался Саша, отмахиваясь от факта, что он, по сути, пришел к Кравчику с той же проблемой. Кстати, о нем. Юлий, без лишнего шума (звон стекла в кухонных шкафчиках от хлопнувшей двери не в счет), умудрился сбежать еще до того, как явился настырный фотограф. Саша ему даже позавидовал — самому—то бежать было некуда, у него в этой квартире даже собственной пары тапочек не было. Одновременно внутри зародилось и сочувствие к Кравчику: после всего пережитого, ни он, ни даже закадычный друг Витя, не смогли ему помочь. Может, стоит уступить и дать—таки доктору дозу крови? Степан, к удивлению Саши, умудрился задеть ту же душещипательную тему.
В ответ на предложение фотографа Витька хотел было некрасиво выругаться, но сразу заткнулся и напряженно прикусил губу. Может, Степан и прав. В ящике лежат несколько пакетов и все необходимое для забора крови. Пол—литра свежачка пошли бы Юлику только на пользу в его нынешнем состоянии. С другой стороны, Трепков вечно был под чем—то. Витька много про это не знал, только раз или два Юлик вскользь упоминал, что кровь с примесями заставляет ловить вертолетики, а этого сейчас точно не было нужно. В другой ситуации Витя может и согласился бы, но помощь Кравчика (вменяемого Кравчика!) ему могла понадобиться.
— «Черт!» — Витька мысленно пнул стол с досады.
— Хватит жрать мои конфеты, сядь на стул, — приказал он фотографу и полез в стол за перчатками и стерильными инструментами. Все необходимое для первичного осмотра было под рукой.
— Саня, ты видел?
Саня фыркнул.
— Совсем как у тебя вчера. Я осмотрю, так что не думай, что я отвлекаюсь. Это наверняка связано с нашим делом. Пятой точкой чую.
— Я могу попросить об анестезии? — сдавленно попросил Степан, и Витя, уже поднесший пинцет к его глазу, остановился и поджал губы в презрении:
— Держи челку, нежный ты наш, — с издевкой в голосе сказал Лоз и продолжил осмотр. Все точно так же. Гноилось в местах соединения импланта с кожей. Как хорошо, что Трепков не выказывал сильных болевых ощущений при такой картине маслом.
— Надо будет снять, — вздохнул Лозицкий, — не насовсем, не боись. Продиагностирую и поставлю обратно.
Степан почти не изменился в лице, только поджал губы, выражая протест. Да—да, знаем. Он без своей камеры, как без рук. Никакого праздника, все дела. И что, оставлять его помирать теперь?
Сил нет смотреть на этого выряженного в щегольский костюм придурка. Павликовский встает с табурета и шагает к окну. На минуту отвлекается, пальцами отодвигает штору. И впрямь, ничего. Темнота металлической пластины. Окутанный легким иррациональным приступом паники, Саша протягивает руку, поворачивает ручку и открывает створку, с секунду ощупывает пальцами холодный металл и закрывает окно.
— «Какая—то жуткая мышеловка,» — думает он и оглядывается на Витю, устроившего прием пациента прямо в кухне. Сашу разбирает легкая досада, граничащая с ревностью: если каждый, у кого сбоит имплант, начнет приходить в 207—ю за помощью, очередь выстроится до цокольного этажа. Мысль быстро формируется в образы, где старуха—инвалид с первого этажа ругается в очереди с некрасивыми молоденькими проститутками Танькой и Настей, покачивающихся на своих чрезмерно длинных косолапых босоножках и отмахивающихся от комментариев старухи.
— «Вот мрак,» — думает Саша, дорисовывая к мысленной очереди Степана, брезгливого и жеманного, опасающегося подхватить в такой колоритной толпе какую—нибудь болячку. Как не подхватить.
Из размышлений его выдергивает Витя, с просьбой о помощи:
— Сань, помоги мне, пожалуйста, — Витя был до того осторожен и вежлив, что аж самого тошнило.
И Саша, пусть и нехотя, приближается к этим двоим:
— Делать что нужно?
— Найди в холодильнике обезбол в спрее, как мы вчера тебе делали, и дай мне бинты, они в столе.
Не дожидаясь, пока его просьбу выполнят, Витя достал из контейнера со стерильными инструментами скальпель и поднес к механическому глазу Степана. Тот молниеносно поймал железную руку. Если бы у Витьки все еще были рецепторы на коже, он бы среагировал на этот жест быстрее, а так он остановился только потому, что увидел его.
— Необязательно лишать меня зрения, — у Трепкова дрожал голос. Живой глаз влажно блестел и смотрел, не мигая, на протезиста.
— Я же второй глаз трогать не буду, — Витя поднял брови.
— Ты знаешь, о чем я.
— Степка, — Лоз поднял руки и выдохнул, готовя убедительную речь, — у нас тут ЧП. Если ты не видишь, дом на блокировке. По электросетям дома шастает какой—то вирус, из—за которого умирают люди. Он влияет на импланты, поэтому...
— Прости, что? Еще умирают? Что происходит, Виктор?
— Киру помнишь из 212—й? — дождавшись кивка, Витя продолжил: — ее больше нет. Убила себя. Я выясняю причины. Твой глаз может помочь.
— Это бред. Моя камера никак не связана с тем, что... бог мой, Кира... — Степан зажмурился и опустил голову. Его плечи мелко дрожали, хотя это никак не повлияло на осанку.
Киборг выпрямился и подтянул к себе табурет. Не все разделяли его привычку заглушать шок какими—то действиями. Если Витьке было плохо, он находил себе занятие. Желательно, как можно более суетливое, чтобы даже подумать нельзя было о произошедшем. Другие предпочитали давать волю чувствам. Вите было сложно уважать это, так как его, и без того слишком эмоционального, непременно засасывало в пучины отчаяния.
— При чем тут мой глаз? Ты хочешь сказать, это я сделал? Или... о чем ты говоришь вообще? — голос у Степана был задушенно—сиплый.
— Нет—нет—нет, ты не понял. Ты здесь ни при чем вообще. Ты в опасности так же, как любой из жильцов. У Сани случилась такая же фигня с имплантом, что и у тебя, и после этого дом оказался заблокирован. Это связано. Долго объяснять, просто поверь мне.
Саша старательно демонстрировал нежелание помогать типу вроде Степана, но Витя был вежлив, уж не ясно почему, и отказать было трудно. Спрей и правда нашелся в холодильнике, среди десятка таких же пузырьков, отличный от прочих только отсутствием колпачка.
Степа утер набежавшую на здоровый глаз слезу и, наконец, кивнул:
— Постарайся не затягивать с этим.
Витька кивнул и от души обработал кожу вокруг импланта обезболом, чтобы у Трепкова совершенно точно ничего не болело.
— «А можно я им всю жизнь свою опылю?» — подумал Павликовский, вертя в руках еще один бутылек и разыскивая инструкцию. Бинты тоже нашлись сразу, их Саша водрузил на стол, поближе к исполняющему обязанности доктора Витьке и тут же отстранился. Одного приближения к Трепкову хватило, чтобы в нос ударил сильный, густой запах одеколона или какой—то похожей дряни. Может быть, даже дорогого, но уж больно навевающего воспоминания о сладком запахе разложения вампирши Киры.
— Слышь, — обиженно окликнул он Витю, краем уха подслушав разговор, — ладно, про Киру все выболтал, человек—первый—канал. Но как насчет медицинской тайны или как там ее? Я не хочу, чтобы все подряд знали о том, что случилось, — он поднес руку к голове и красноречиво стукнул пальцем по пластиковой поверхности «бустера», — кто еще тут трепло, — хмыкнул Саша и отвернулся. Плевать было, если Степан почувствует намек на выдуманную Витей же кличку.
Саша, мучившийся то от приступов легких панических атак, то от паранойи или истерических желаний разреветься прямо посреди чужой кухни как распоследняя девчонка, судорожно искал, на что переключить энергию. И справедливо решил, что есть в этой квартире еще кое—кто, страдающий от мук собственный головы.
Ну ладно, может у вампиров это происходило иначе, откуда Саше, в конце концов, было знать. Но зацикленность его на себе сейчас была столь сильна, что стыд перед Юлием рос с каждой минутой осознания: вот Кравчик там один, варится в соку собственного горя и толком никто ему помочь не в силах.
Помедлив, Саша принялся рыться по шкафчикам. Он быстро нашел то что нужно — шприц, крохотный, всего на пять кубов — и двинулся к комнате Юлия. Может, Степан был прав, и Кравчика это и вправду немного взбодрит.
— Эй, — он негромко постучал костяшками пальцев в двери, прежде, чем опустил руку на ручку и повернул ее по часовой стрелке, — ничего, если я зайду? — произнес Саша в тонкую приоткрывшуюся щель, — не буду мучить тебя разговорами, да и я в них не силен. Но тебе типа... лучше не оставаться одному в таком состоянии.
— «Вот докатился, сочувствую вампиру», — горько подумал Саша, но скорее для галочки. Вроде как, плохо. Но не то чтобы заставляет стыдиться.
— Эй, у тебя телефон звонит, — открывшегося скудного вида на чужую комнату было достаточно, чтобы разглядеть мигающий белым светом экран мобильника на столе. Беззвучный режим, «неизвестный абонент» так светился на экране чужой заблокированный номер.
***
Лозицкий не брал трубку. С того момента, как этот наглый киберпацан скинул Литвинову фотографии окровавленного ножа, прошло уже минут двадцать, и Виктор так и не вышел на связь. И чем он мог быть занят в самый ответственный момент? Женя набрал его еще раз, уже без особой надежды услышать что—либо кроме автоответчика. Прошла серия гудков, затем уже осточертевшее «Если я не отвечаю, значит я за железным занавесом. Бип.» — Литвинов сбросил вызов и сунул телефон в карман. Кажется, такое бывает только в телевизоре: крутые парни занимаются настоящим деломТМ, а полицейские разгребают оставленное ими дерьмо.
— Фух, жесть... может это... хоть окно откроем, а? Дышать нечем вообще, — засопел Агаджиев, обмахиваясь фуражкой. Не дождавшись ответа, он отошел к окну.
Запах, действительно, стоял премерзкий. Литвинов то и дело сглатывал слюну, когда тошнота становилась особенно ощутимой. Из всех обнаруженных им сегодня трупов этот был самый неприятный.
Хотя, казалось бы, распластанная на кровати прекрасная нимфа с белой кожей и ярко—синими волосами могла показаться какой угодно, но не противной. Проблема в том, что тела v—позитивных разлагались очень быстро. У бедняжки уже наступило трупное окоченение, а кровь, впитавшаяся в ковер довоенного времени, источала все более отчетливый сладковатый запах. Литвинов трогал труп только там, где этого требовало следствие — попробовал повернуть голову, осмотрел руки и подсчитал количество ран. В остальном приглядываться не стал. Даже если бы ему хотелось (Кира была безумно красива в своей болезненной худобе, как и пару лет назад, как и неделю назад), это тело он знал уж слишком хорошо.
— Ну что там? — Сковородко стоял в дверях, прикрыв нос и рот рукавом, тот еще образец профессионализма, — опять самоубийство?
— Не могу сказать. Очень уж нехарактерные раны, но, судя по всему, она их нанесла себе сама.
— Почему просто горло не перерезала? Зачем... туда?
— Хороший вопрос, — поджал губы Литвинов.
— Что ж такое—то... И труповозку не вызовешь же. В доме есть холодильник побольше этих, или типа того?
Литвинов пожал плечами. Не в бытовой холодильник же тело совать. Хотя в квартире №212 их было слишком много для зарегистрированной здесь пожилой пары. Комната без отопления подошла бы. Вот на что здешним жаловаться не приходилось, так это на перебои в отоплении. Круглогодично теплые батареи везде, кроме, разве что... точно, подвала.
— Можем ее в подвал унести. Там холодно, — предложил Женя.
— Да куда хочешь, лишь бы не воняла, — отмахнулся Сковородко и вышел в коридор, прикладывая рацию отечественного производства к губам, — Боровой, какого черта? Где тебя носит?
Литвинов махнул Агаджиеву, чтобы тот помог завернуть тело в простыню, а затем они вдвоем понесли его вниз.
«Че за труп?»
«Где?»
«Мимо моей двери пронесли кого—то в простыне!!! Это не Эльвира!!!»
«Прикол. Еще кто—то помер? Вы там на третьем все вымереть решили?»
«А куда несут?»
«Закрепление.»
«Хз, на лестничную клетку потащили, вниз куда—то...... Кто—нибудь знает, что вообще происходит?»
«Ты следующий, ахаха)))»
«Идите К ШАЙТАНУ В АНУС!!!!»
«Информация закреплена. Хост удален.»
«Лоз, это ты?»
«Поиск хоста.»
***
День проходит славно. Прям—таки внеплановый выходной.
Тохир, намаявшийся с волнующейся после ночных тревожных кнопок химерой, засыпает под утро, но все равно с улыбкой на лице. День будет тихий и спокойный, ни одна особа с низкой моральной ответственностью не заставит его выйти из подвала до самых сумерек, ни одна сволочь не будет мучить его по пустякам. Таким как, например, заменить где—то лампочку или прочистить мусоропровод. Нет, обычно он, конечно, от работы не бежит, даже наоборот, за денюжку—другую готов взяться за что—нибудь сверх полномочий местного помощника завхоза — должность весьма условная, на фоне образа ничего не делающего коменданта. Зато сегодня работу точно не подкинут.
Он закрывает глаза и спит с этой сладкой мыслью часа четыре, а просыпается от незнакомого шороха и ощущения, что от спинки стула у него затекла спина.
— «Что за чертовщина!» — мысленно восклицает Тохир и слушает. Слушает булькающее сопение химеры, а потом распознает шаги и голоса.
Осознание бьет его по голове хуже водки, злой, с этикеткой «Беловежская», какую Кира приволокла ему две недели назад на его схороненные пару сотен кредитных рублей.
Он успевает выскочить из загона—клетки, наспех закрыть дверь и зашагать, шлепая вьетнамками по пяткам, навстречу гостям. Ну если это кто из жильцов или домоуправления, он им задаст. Праведный гнев накатывал на Тохира мощной волной ярости, заставляя округлиться глаза а лицо покраснеть, когда был вне своего, официально и по бумажкам, складского помещения №028.
— Оп—а, — произнес первый из незнакомцев. Второй присвистнул, чуть не роняя большой сверток.
Тохир поморщился, в нос ударил сильный запах. Смутно знакомый. В подвал спустились трое, одно лицо было ему смутно знакомо, но не так, чтобы сразу припомнить имя и статус. Поэтому все что он смог, это выдавить из себя жалкое и инстинктивное «здрасте» на темно—синюю униформу с тяжелыми берцами, да кивнуть. А затем бросить на чужую ношу внимательный взгляд. Труп, сразу догадался Тохир по форме свертка и черно—бурым пятнам на простынях. К горлу подступила — нет, не тошнота, зудящее такое чувство, что его этот мертвец тоже как—то касается.
— Тохир? — произнес один из мужиков, тот, что шел самым последним и тоже держал сверток, — о господи! — по вискам мужика текли крупные капли пота, ни то от усталости, ни то от сильно бьющего в нос запаха, — ты тут живешь, нанофаг тебя ети, что ли? Литвинов. Женя, — представился мужик, но Тохир не припоминал, — участковый ваш тут уже сколько лет, ну. Помогай. Есть куда ее положить?
Тохир округлил рот понимающим «о», снова закивал и протянул ладонь, указывая вглубь коридора, туда, где обычно хранился его собственный хлам, и мимо двери—клетки, прячущей самый страшный из его секретов.
Мужчины понесли тело мимо, Тохир вжался в стену, пропуская их. И охнул — на что, вообще—то, никто не обратил внимания, — когда увидел вываливающиеся из—под простыни прядки синих волос.
— «Не может этого быть! Нет! Нет, нет, нет!»
— Мы тут похозяйничаем немного, лады? — крикнул один из спутников Литвинова, но Тохир его уже не слышал.
Юлий, конечно, может психануть, но стоило ли думать об этом, когда в его, Тохира, подвал, только что внесли тело... Киры? И не кто—нибудь, а дружинники, которым раз плюнуть было пристрелить незадачливого рабочего, если они прознают о химере. А они прознают, потому как эта тварь, заботливо выращенная Кравчиком, может и не чувствовала запахов, не имела ушей, зато было в этом мешке с мясом кое—что пугающее, что Тохир всегда отмечал: умение распознать чужой страх. А уж чего—чего, так этого у Тохира теперь было навалом.
— «Возьми трубку,» — молил он, закатывая глаза к потолку, — «возьми трубку, Юлий!»
Из динамика мобильного продолжали тянуться длинные, пугающе безответные гудки.
Женя Литвинов очень хотел спать, а спать его не хотело — история всей его жизни. Выспаться удавалось, дай бог, если раз в месяц. Не то, чтобы работа не располагала к нормальному сну — как раз—таки наоборот. Его участок хоть и значился как особо проблемный, но он видал и похуже. Женя мешал сам себе. Травился водкой и плохими сигаретами, лежал до самого рассвета в кровати солдатиком, пялился красными от усталости глазами в потолок, и все без толку. Сон не шел. И так уже... сколько лет? Не суть важно. Один раз в месяц он спал как убитый. Фаза луны тому способствовала, или что еще — Женя не знал. Знал только, что это — его шанс восстановить силы как следует, и плевать, что после такого сна он чувствовал себя еще хуже, чем накануне.
Сейчас Литвинов готов был свалиться от усталости.
— «Хорошо тебе, глупая,» — думал он, глядя на сверток из простыни, в котором покоилась Кира. Больше никакого недосыпа. Ничего не болит. Не мучает голод. Не нужно скрываться, сидя на шее у случайных благодетелей. Не нужно отдавать свое тело на растерзание любому, кому приглянется. Литвинов не верил, что ей нравилась такая жизнь. Для Жени Кира была что домашний питомец — бесправная, она официально значилась мертвой, и Женя долго гадал, как же так вышло, но концов так и не нашел. А четырнадцатилетняя на тот момент Кира быстро уговорила его молчать.
— Уверен, что она самоубилась? — Сковородко стоял в дверях того, что даже на бумаге не считалось квартирой, а на деле было натуральным гадюшником, отвратительно пахнущим плесенью, гнилой картошкой и продуктами жизнедеятельности человека. Все эти запахи успешно перебивали вонь разлагающегося вампирского тела, и Женя не без сарказма похвалил себя за сообразительность.
— Да, — кратко ответил он.
— А это не связано со старухой из 202—й?
— Ты про гражданку Мартынину? — не удержался Евгений. Его бесила манера капитана отзываться о жильцах безлико.
— «Сам—то ты что из себя представляешь? Погоны чешут чувство собственной важности?» — дружина была важна, ее роль, права и обязанности Литвинов знал так же хорошо, как полицейский устав, но вот такие упыри, непонятно как заслужившие свои звездочки, неизменно портили кровь. Из всей троицы более—менее доверие внушал только Боровой, но он, как назло, куда—то запропастился.
— Возможно все и связано, — Литвинов выпрямился и потер пальцами лоб, где скопилось напряжение от усталых глаз, — идем отсюда. Надо осмотреть место происшествия, оставить маркеры для криминалистов.
— Да—да, делай все по правилам, — отмахнулся Сковородко и исчез в коридоре, явно радуясь возможности слинять подальше от трупа.
Женя вышел следом и заблокировал сетчатую дверь, ведущую в этот тупичок своим ключом. Теперь сюда мог войти только он и еще одна наглая морда, способная вскрывать такие замки, как банку с килькой. Чуть поодаль у стены самозабвенно блевал Агаджиев. Рядом с совершенно потерянным видом стоял Тохир и ронял слезы в жесткую чёрную бороду.
— Ты как? — Евгений отвел несчастного гастарбайтера в сторону.
Тот мотнул головой:
— Как же так, начальник? Такая веселая всегда была, Кира—то...
Женя нахмурил брови — ну да, если считать ее постоянные трипы весельем, то вполне себе похоже на правду.
— Как она умерла? Убили, да? Поэтому здесь дружина?
— Нет. Она сама себя убила. Не знаешь, почему?
— Сама? Нет! Нет—нет—нет, не может быть такого! Вот только сегодня... — Тохир махнул рукой в сторону абстрактного «сегодня» и зажевал губу, — не могла она, начальник!
— Я ее тоже сегодня видел, и она была не в себе.
— Да она всегда такая, ты знаешь же!
— Тихо, — Литвинов сжал его плечо, и тот, кивнув, пробормотал что—то на своем родном языке, — ты сам—то что тут делаешь?
— Я? Чиню всякое, как обычно. Машинки стиральные, миксеры, — Тохир эмоционально развел руками и хлопнул себя по макушке, — телевизоры старые.
— Этим еще кто—то пользуется? — с сомнением поинтересовался Женя.
— Полдома наших точно, с района много несут... Лоз в старых приборах копаться не любит, а я не перебираю.
Женя поджал губы. Внутри тренькнул неприятный звоночек, как бывало всегда, когда он обнаруживал место в доме, куда он еще не заглядывал. Особенно, если там велась деятельность, с которой никто не выплачивал налоги. Одного блатного чинителя в доме Евгению вполне хватало:
— И где мастерская твоя?
Тохир ответил не сразу. Какое—то время он тупо смотрел на участкового, словно внезапно забыл русский язык и не понял вопроса, и только потом неуверенно махнул рукой в конец коридора:
— Там.
— Покажешь?
— Зачем?
— В смысле, зачем? А вдруг ты там бомбу собираешь на самом деле?
— Да не—е... Ну ты что, начальник!
— Ну так покажи, чем занимаешься, раз нет.
Тохир снова замолчал. В голове Жени прозвенел второй звоночек, уже более тревожный:
— Если дружина пойдет осматривать твою мастерскую, тебя посадят за незаконную коммерческую деятельность. Так что лучше дай я посмотрю и скажу им, что сюда ходить не нужно, — вкрадчиво попросил Литвинов.
Тохир кивнул и пошел вперед первым, так что Жене только и оставалось, что поспевать за ним. Таджик шел классической походкой преступника, замыслившего спрятать улики. Женя не был сильно удивлен. Он слишком хорошо понимал, как здесь живется таким, как Тохир, чтобы играть в плохого полицейского.
Предпоследняя дверь открылась. Квартира №028 больше напоминала свалку старой, допотопной техники, которую сейчас можно было увидеть разве что в антикварных магазинах или музеях. Литвинов сделал круг по комнате — все было устлано толстым слоем пыли и грязи, даже стол, предназначенный для работы, выглядел заброшенным. Женя щелкнул выключателем на настольной лампе — она не работала.
— Лампочка перегорела вот, — сказал Тохир в ответ на немой вопрос.
Литвинов тронул пальцами саму лампу — та была холодной. Слишком уж очевидное вранье, аж зло берет. Евгений выпрямился и поравнялся с Тохиром, взглядом давая понять, что очень сильно недоволен таким отношением. Тот был бледен, и вряд ли это было связано с потрясением от смерти Киры.
— Ладно. Трудись. Если что, я к тебе загляну, — он хлопнул таджика по плечу и вышел. Тохир, наконец, смог отпустить кусок арматуры, который все это время судорожно сжимал в руке за спиной.
Химера, на удивление, молчала.
***
«Я знаю что
v—вирус не равно ОДИНОЧЕСТВО
ЭТО ВАЖНО ЗНАТЬ»
«От v—положительных вирус не передается воздушно—капельным и половым путями.
Проходите вакцинацию РЕГУЛЯРНО»
Кравчик сидит в самом углу у полки с медицинскими справочниками самиздата, вжавшись спиной в узкий и жесткий, проклеенный обоями ДСП. Слезы у него давно высохли, оставив место панике, что захватывала шею узкой петлей. Она легко мимикрировала в петлю голодную.
Сжав кулаки, убрав руки за спину, вампир сковывал сам себя от тех неуместных действий, просачивающихся со дна его подсознания. Подсознанию лучше знать, насколько тело истосковалось по свежей крови. Многие инфицированные ведут изолированный от v—отрицательных образ жизни. С Лозицким Юлий хорошо уживался только потому, что то чудовище, имя которому Голод, осторожно отступало, стоило лишь иметь в голове две непреложные истины: первая заключалась в том, что киборг не был настолько соблазнительно слабым, напичкав тело искусственными частями (преимущественно, одним ударом руки тот мог спокойно разбить ему голову в случае... в случае...
...в общем,
Вторая истина — любой укус (а на пару капель вампиры кусать просто не умеют) для Лоза может стать очень серьезным и опасным предприятием из—за малого объема крови, циркулирующего двумя кольцами по тем крохотным, еще живым остаточкам от прежнего тела.
И вот в таком состоянии, когда глаза застилают картины красочного нападения на «отрицательного» по ту сторону двери, как к нему заходит этот самый «отрицательный». Не тот, о котором он думал, но другой. Все еще прижимая предплечье ко рту, обнимая свою голову, Кравчик впивается выпученными глазами на вошедшего Павликовского.
Лучше не оставаться одному? В таком состоянии?
Юлий не может оторвать глаз и следит за каждым движением потенциального донора. В полумраке его вампирской комнаты, довольно строго обставленной простейшей мебелью, где почетным словом «мебель» награждается в углу постеленный матрас, сжавшийся в противоположном углу Юлий выглядел под стать антуражу. Такой же неподвижный и угловатый. Под покрывалом, накинутом на матрас, выделялись 4 небольших бугорка, которые можно было поначалу принять за складки покрывала. У них с Лозом бывали довольно тяжкие времена, когда от того, чтобы снаружи не сожрать кого—то нетерпимого к вампирам, помогали лишь ремни на каждую руку, каждую ногу.
Кравчик встает, когда полоска света от закрывшейся входной двери исчезает, переставая освещать его блестящие глаза v—positive.
Саша быстро понимает, какую глупость совершил. Быстро, но недостаточно, чтобы продумать все до конца. Он, конечно, плохо был знаком с Юлием, но до этого самого момента доктор казался вменяемым. Насколько это вообще было применимо к вампирам. Куда более рассудительный, спокойный, даже то требование кровавой дозы напоминало скорее сдерживаемое признание, чем угрозу.
И вот, к чему все пришло.
Голос у Юлия негромкий, размеренный, когда тот встает на ноги. Чертов заклинатель змей:
— Тебя когда—нибудь кусал вампир? — странно спокойно, тихо спрашивает «положительный», начиная осторожно подходить к Саше, — заразиться v—вирусом через укус очень сложно, почти невозможно, если регулярно соблюдаешь терапию и уровень резистентных антител в крови находится на высоком уровне, — Кравчик не моргает, не сводит глаз, его мышцы лица расслаблены, как и тело, — главное... дергаться и сопротивляться очень опасно.
Если сказать, что последующее было непоколебимым инстинктом, то это будет неправда. Все, начиная от первого слова и до последнего — категоричное, принятое решение забрать как можно больше крови самым соблазнительным, естественным, не кастрированным способом.
— Не—ет, — тянет Саша, инстинктивно пятится к двери и не сразу осознает, что сам же ее и захлопывает. Он открывает рот — внутри скопилась целая тьма возражений. К примеру, вот шприц, да, тот, который Саша роняет: шурша, закатанный в пластик шприц укатывается куда—то в полумрак комнаты, кажется, под диван, но проследить не удается.
Юлий невысокого роста и вообще выглядит не слишком зловеще. Обычно. Но он крепче Саши, а теперь и вид у него довольно серьезный, с таким идут убивать. Вампиры сильнее людей — это Павликовский должен был ощутить, когда его руки были с силой сжаты за спиной, когда он сам был прижат лицом к полу, и когда клыки с верхней и нижней челюсти вот—вот да и впились бы в молодую и нежную шею с горячей, восхитительной кровью.
— Док!.. — из горла жертвы вырывается хрип.
Силы и проворства в вампире тоже оказывается куда больше, чем кажется на первый взгляд. Саша сопротивляется, немного неловко, но очень старательно. Жалеет, что когда—то отмахивался от спортивных секций, наравне с братьями не выбрав что—нибудь экзотическое или не очень — лишь бы уметь постоять за себя.
— «Он у нас не такой, у него голова беспокойная», — с нежностью говорила мама и гладила сына по волосам. А надо было настоять. Правда, привыкший винить в собственных бедах только себя самого, Саша теперь испытывает разве что обиду. С заломанными руками, с ноющей от давления к полу щекой, он в который раз за сутки чувствует, как краснеют от приливающих слез глаза. Вопреки словам Юлия, он продолжает сопротивляться, но ловит звук, с которым зубы вампира прокалывают его кожу и замирает. Больно. Не так, чтобы хотелось кричать во весь голос, но все—таки больно. По щекам катятся предательские слезы. Губы у Кравчика успокаивающе горячие, возможно, от его собственной, Сашиной, крови.
***
Приятным пациентом был этот Степан. Можно было сколько угодно звать его «трепло», «петух» или «этот мажор с третьего», но вот указания он соблюдал четко. Сказано не двигать головой — не будет. Попросишь подержать какой—нибудь инструмент — подержит. Чудо просто. Не то, что другие — и поболтать за жизнь, и пожаловаться на все на свете, поторговаться, повыспрашивать у Лоза что—нибудь — да господи ты боже мой. Витька, конечно, о каждом клиенте заботился, как о дитятке родном, но как же бесило!
Процедура очень помогла отвлечься от всех тех проблем, что заполняли его чернявую голову. Он даже расслабился в кои—то веки и начал что—то напевать себе под нос, пока ковырял Трепкову несчастный глаз. Ситуация была не такая плачевная, как у Сани — заражение далеко не пошло, оставшись только на коже и не задев лицевые мышцы, о чем он радостно сообщил пациенту:
— Я сегодня добрый, — похвастался Витька и полез в стол за протезами, которые Юлик так удачно раздобыл накануне, — дам тебе временный очень классный глаз, пока разбираюсь с твоей камерой, чтобы ты не грустил. Смотри, целый набор!
Он открыл контейнер и показал Степану три механических глаза. Так как Трепкову было велено не шевелиться и не говорить, Витя почувствовал себя маньяком, который привязал жертву к стулу и показывает ей отрубленные части тела, как трофеи. Забавная параллель, но Витьке не хотелось ее развивать.
— Этот тоже фотографирует, но не так хорошо, как твой, конечно, — Витя достал тот самый, который очень хотел продать по выгодной цене. Отдавать его совершенно бесплатно было жалко, но что не сделаешь ради хороших отношений с клиентом. Плюс, это же с возвратом! Вряд ли Степке понравится ходить с жалким подобием его навороченного гаджета.
— Будешь похож на Терминатора, — оскалился Лоз и приладил протез в разъем для импланта в глазной впадине Трепкова. Его камера уже покоилась в ванночке на столе и ждала своего часа.
— Эй, Сань, а подай—ка мне паяльничек, — попросил Витя и, не дождавшись ответа, удивленно оглянулся. Увлекшись работой, он и не заметил, как Павликовский ушел. Но куда? Что вообще у них у всех за манера шататься по дому, где уже померло три человека, причем явно не своей смертью?
Шум в комнате Кравчика был ему ответом. Глухой стук, будто кто—то упал. Витька чуть не подскочил на месте. Если Саня пошел к Юлику, то он непуганный идиот. На кого, спрашивается, Кравчик менее получаса назад навострил клыки?
Так, спокойно. Витя повернулся обратно и наткнулся на очень осуждающий взгляд Степана. Все верно. У него пациент, и он почти закончил операцию. Он физически не может сейчас все бросить и побежать спасать глупого Сашу.
— Все ок, — шепнул он не то себе, не то Степану, — я почти все.
Спустя несколько долгих, как часы, минут, временный глаз был прилажен и настроен, после чего Витька наконец встал с табурета и хлопнул Трепкова по плечу:
— Свободен. Ща приду, — скомканно добавил он и метнулся в комнату Юлия.
Его опасения подтвердились на все сто, мать их, процентов — Саня лежал на полу, прижатый вцепившимся в его шею Юликом.
— Мать твою, да что с вами не так, люди?! — рыча себе под нос, Витя бросился к парочке.
К моменту, когда в комнату врывается Витя, Саша почти теряет волю к жизни. Он не ждет момента, чтобы дать вампиру отпор и вырваться из захвата, а просто лежит, сосредотачиваясь на ощущениях. У него затекла нога оттого, что лежать приходится не совсем на животе, а чуть на боку, а еще стремительно холодеют кончики пальцев, хотя не то чтобы он физически ощущал отток крови.
Юлий если дорывался сожрать кого—то, то делал это качественно, и просто так отцепить его было нельзя. В этот момент Лоз всегда с благодарностью вспоминал своего ротвейлера, который очень любил жрать с земли всякую дрянь. Челюсти у вампиров были примерно такие же сильные, как у собак, но железным рукам было все равно — Витя нажал двумя пальцами на окаменевшие жевательные мышцы Юлика, вынуждая того разжать зубы, а затем оттащил в сторону, заламывая ему руки назад.
Быть вот так запросто укушенным вообще—то до смерти унизительно. И даже когда вес чужого тела исчезает, Саша продолжает прижиматься лицом к полу. Злится на собственную слабость и ощущает себя жалкой школьницей, над которой грязно надругались.
— Саня, дай знать, что ты жив, — потребовал Лозицкий.
За все время не было ни разу, чтобы Юлик кого—то убил. Близко — было, но чтобы досуха — нет. У Кравчика всегда хватало выдержки остановиться вовремя. И все же Витя подсознательно ждал худшего. Не потому что боялся вампиров, а потому что худшее, несмотря на уровень выдержки и самосознания, в любой момент могло случиться.
— «Да пошел ты».
Саша набирает в грудь воздуха и не встает, перекатывается на спину и глядит мимо удерживающего вампира Вити. Прижимает ладонь к месту укуса. Какого размера раны он не знает, но, кажется, по пальцам течет густая и горячая кровь. Подсознание услужливо подкидывает воспоминая о Кире. Ощущала ли она что—то похожее? Чувствовала, как из нее понемногу вытекает жизнь?
— «Если болит, значит, живой,» — так говорил отец.
Как бы дать понять человеку, что означает «выпить крови»? Это ощущается так, если бы он пил саму жизнь, и эта жизнь наполняла его — концентрированное счастье и умиротворение, от которого каждая клеточка инфицированного, равно обреченного на медленную консервацию смерти, тела, будто бы, просыпалась и сигнализировала о жизни... нет, о Жизни.
Есть некоторая забава в том, чтобы предоставить своей жертве максимальный комфорт, может, даже и удовольствие во время нападения. Сомнительное было бы удовольствие, правда, если жертва против. А Саня был именно такой жертвой, потому как ее даже не спросили.
То наслаждение, с которым справлялся Кравчик, не может быть и отдаленно погашено ненавистью, которую он вызвал у очередного V—negative. Он делает рывок из захвата Лозицкого и сжимает окровавленные зубы от боли вывернутых суставов, после переходя на удовлетворенный, тихий смех, прерывающийся глубокими вдохами—выдохами. Потом он делает еще один рывок, но не для того, чтобы добраться до пытающегося встать Павликовского и закончить начатое, а по фану, чтобы подразнить соседа (да, перевернутые с ног на голову приоритеты переклинивают вампирский мозг, когда ему дашь то, что оно всегда желает).
В открытой Лозом двери он замечает долговязую фигуру, мнущую ладони на груди. Кравчик облизывает нижнюю и верхнюю губы и расплывается в широкой улыбке, исподлобья уставившись на эту фигуру. Трепков вздрагивает, тут же закрывает дверь в комнату вампира:
— Я... я не запер, если что!.. но подержу.
— Там нет замка, — Юлий расслабленно болтает головой вправо, влево, как бы повинуясь волне наслаждения, кружащей его, — она не запирается—я—а.. — пропевает вампир, опять переводя глаза на Сашеньку. Завороженно он наблюдает, как Павликовский размазывает собственную кровь по шее.
— Идите—ка вы на хрен. Оба, — шипит Саша. Почему—то ему казалось, что с раной в шее будет трудно разговаривать, но мешает, скорее, недавний испуг.
Юлий щурится, снова облизывая губы. Его тело постепенно расслабляется, и вырываться он уже не пытается, даже для развлечения.
— Вампир и его дружок. Как же я ненавижу вас обоих, — жертва утирает щеку другой, чистой рукой, и делает попытку встать. Выходит не сразу, но Саша старательно отказывается от помощи Лозицкого и все делает сам. Хочется уйти, а лучше, бежать. Но за последние сутки его лишили не только чипа, имплантов и некоторого количества крови, но и собственной квартиры.
Временами Лоз пытался вообразить себе, какой была бы его жизнь, если бы он оказался инфицирован v—вирусом. Представлял себе вечную жажду крови чем—то вроде наркотической ломки — всегда хочется, всегда мало, а как дорвешься, то чувствуешь неземной кайф. С той только разницей, что наркота тебя убивает, а кровь для вампира — единственный источник жизни. Витя воображал, как смотрели бы на него соседи, какие слова подбирали бы для общения с ним, как называли бы его за глаза. Как бы он ни силился, воображение не могло в полной мере дать прочувствовать всю отчужденность и одиночество, связанные с заражением. Вампиры сильнее людей, киборги вроде Лозицкого — тоже. Только вот на киборгов смотрят скорее с опаской, а на кровососов — с омерзением. Вот как Саша сейчас. Витя понял бы страх и злость, но отвращение, такое неприкрытое, даже показное, принять не мог.
— Уймись, тебя не убили. Мы тебе жизнь спасти пытаемся, а ты к голодному вампиру лезешь.
— «Лезу? К голодному вампиру?» — Саша же хотел помочь. Так, вообще—то, делают люди, не бросают людей наедине со своими бедами. Наедине с фактом смерти близких. Саше хотелось бы, чтобы так вели себя и с ним, но не было ничего глупее, чем такие ожидания.
Ну а Юлий оказался не способен на эмпатию к куску сочного мяса. Он думал Павликовском в ключе сладкого деликатеса, а не как о существе, с которым Родина указывала жить в мире и согласии. И проблеск сознания прежнего, задавленного Голодом низкорослого и мнительного подпольного хирурга без лицензии проявляется только тогда, когда Саша произносит:
— Ну и мразь же ты, — жертва бросает полный обиды и злости взгляд на вампира, а затем переводит его на Витю, — и ты... такой же, — в глубине души он ищет оправдания и Кравчику (природа вампира взяла свое), и Вите (желал бы смерти — прикончил бы уже давно), но Саша уже давно испытывает это неприятное чувство, что он тут сам за себя и в дружбе Кравчика и Лозицкого лишний. А теперь вот и подтверждение нашлось.
— Нет, он не такой же, — резко возражает Кравчик, — зря не дал мне закончить, — вампир запрокидывает голову и упирается затылком в грудь киборга, — теперь у него кровотечение, и будет обширная гематома.
— Да стой ты... — зашипел Витька на новый рывок, — закончить? Ха, — он начинал злиться. Лоз всегда был взрывной и любую эмоцию выражал бурно, чаще всего матерно. Злостью он называл то редкое, отдающее горечью на корне языка чувство, когда хочется начистить кому—нибудь лицо, а не можешь. Вот сейчас Витя именно его и испытывал.
Как предсказуемо.
Ладно, вообще—то нет. Саша понимает, что в сказанном мог перегнуть палку и поначалу от того, как смотрит на него Витя, становится страшно. От того, как Юлий имитирует атаку, становится еще страшнее. А потом Лоз его осекает и до парня доходит, наконец: он был прав, никто из присутствующих не был на его стороне. Не перешел бы на нее, даже сверни ему Юлий шею или выпей досуха. Обида комком застревает в горле и мешает дышать.
В комнату в очередной раз сунул нос осмелевший Степа с перепуганными глазами разного цвета:
— Я могу оказать тебе помощь! — раздается его глухой, взволнованный голос за еле приоткрытой дверью, — Господи, Виктор, не отпускай его, прошу тебя...
Юлий дергался, говорил странным голосом, как было всегда после пары глотков крови. В таком состоянии он ни речь не фильтровал, ни силу не сдерживал, и даже механическим рукам Витьки приходилось нелегко. Все же, он справлялся. Парочка таких случаев в прошлом заставили его немного усовершенствовать синтетические мускулы, чтобы наверняка.
— Я контролирую себя, — возражает Юлий и смотрит снизу—вверх на лицо Лоза, — можешь отпустить, — и улыбается, да настолько очаровательно, что в данной ситуации отторгало своей неуместностью.
— Не слушай вампира! Саша, иди сюда, я в студенчестве волонтерил в универститете и помогал укушенным... меня и самого когда—то...
— О—о—о, совсем—совсем недавно! — хихикает Кравчик, — ма—эс—тро, — пародируя машину Трепкова, дразнится Юлий, немного елозя руками в хватке Лозицкого, — вам бы анализы сдать на содержание психотропов. Мочу на количество, а кровь на качество.
— О боже...
— Да я только... — вампир вбирает носом воздух и слегка морщится, — ...оближу твой глаз, чтобы понять это все, НАРКОМАН! СУТЕНЕР! — последнее Юлий чуть ли не рычит, опять делая рывок, от чего его плечевые суставы на долю секунды выворачивает неестественным образом, и Кравчик морщится, переставая сопротивляться, — верхний ящик... слева от телевизора... — буркает он, но так, чтобы Степан его расслышал.
— Саш, — фотограф шире приоткрывает дверь, и из за щели показывается только его длинная и аккуратная ладонь в перчатке, — иди на кухню. Ты не заражен.
Мир для Павликовского оказывается состоящим из врагов и кретинов: одни пытаются убить намеренно, вторые, в перспективе, по неосторожности. Юлий при этом оказался совсем съехавшим с катушек. Зловеще улыбался, смотрел пьяными глазами, но кажется, испытывал настоящий душевный подъем.
Шея у Саши под ладонью горячо пульсирует, кровью пропиталась половина воротника рубашки. Выглядит он жалко, как и всегда:
— «На самом деле, им ведь с самого начала было на меня насрать, да?»
Только дверь откроется по—шире, своим новым глазом фотограф сделает несколько фотографий сдавленного в тисках Юлия на фоне с его измазанным кровью ртом, да испуганным, измученным лицом Павликовского на переднем плане.
— «А как хорошо вышли эти укусы!.. какой контрастный свет! Свет и тьма, жертва и хищник!.. превосходный материал!» — мысленно восхищался художник.
Витька зло дернул рыпающегося вампира обратно:
— Валите давайте! — не удержавшись прикрикнул он, хотя в этом не было никакой нужды, ведь Саша и Степан и сами поспешили убраться из комнаты.
— Я контролирую себя, — тихо повторяет Лозу Кравчик, когда они остаются в комнате одни, — и я знаю, что именно эта тварь прикармливала Киру «льдом» и кровью. Регулярно. Хм, — он выдавливает вымученную улыбку. В ней все то же сожаление о смерти возлюбленной.
Витька подождал, пока вампир закончит реплику, и только тогда отпустил его. Да что там, почти оттолкнул от себя.
***
Юлий так и не ответил на вызов, и в жесткой темной шевелюре Тохира видимо, появилось еще несколько седых волос.
Таджик уже несколько месяцев не выходил из своего подвала, что уж говорить о доме. Блокировка, или нет, но его это не касалось, а, тем более, его фермы. Мужчина перетянулся своим тощим и угловатым телом через жестяное ограждение и в полумраке рассмотрел, как мерно вздувается бок Химеры с ее собственной парой легких. Он прошел чуть внутрь помещения и кнопкой подсветил экран монитора — показатели говорили, что животное спит. Таджик опять достал смартфон, собираясь снова звонить Кравчику. Но тут его осенило: синие волосы, дружина, Юлий, который не отвечает...
— «Нет—нет—нет, и этого не может быть! Глупая мысль.»
К спине липнут противные и мерзлые мурашки от близкого присутствия дружинников и Литвинова. Аккуратно он вводит животное в состояние глубокого сна, и одна из ампул, подключенная к системе капельниц, медленно опустошается. Тохир все делает по инструкции Кравчика, а потому проблем быть не должно. Проверив, что дыхание Химеры стало еще реже и тише, таджик выключает монитор, погружая помещение в кромешную тьму.
Черт,почему Юлий ничего не предпринял? Тохир достает смартфон и, приблизившись к входной двери, заглядывает намонитор, высматривая вдалеке три шатающиесяспины с белыми нашивками в конце коридора, гдеони и запланировали прикопать Киру. Он ждет, покаЮлий возьмет трубку. Опять.