Покой для мёртвых
Морана уснула у него в мастерской. Было ещё темно, но внутри комнаты — мягкий свет лампы, похожий на лунный. Комната пахла терпким запахом олифы, воска, лака, сырых досок и чего-то незримого, почти церковного. Ладан? Или просто пыль на старых холстах?
Ронан сидел у окна. Он не спал. Не двигался. Только смотрел на неё — как художник смотрит на картину, которую сам ещё не написал.
Морана лежала на кожаном диване, укрытая его пальто. Пальто пахло им. Пахло печалью, ночью, костром и чем-то очень детским, забытым. Она спала неровно — иногда вздрагивала, стонала. Её лицо казалось безмятежным, но внутри снов были руки, из тьмы, лица без глаз, комната с перевёрнутыми часами.
Ронан взял карандаш и начал рисовать. Он не смотрел на бумагу. Только на неё. Он знал каждую линию её лица. Контур губ. Линию скулы. Крохотный шрам у уха, который она прикрывала волосами. Он рисовал её с закрытыми глазами, будто на ощупь. Пальцы скользили по бумаге, как будто вспоминали её. Он не хотел её будить. Ни словом, ни звуком, ни даже взглядом.
На стенах — десятки портретов. Женские лица. У всех — одна и та же грусть. Один и тот же взгляд. Все они — вариации одной души. Души, которую он искал, писал, терял. До неё.
Теперь он знал — эти лица были только набросками. Предчувствием. Подступом к ней.
Морана проснулась ближе к утру. Она не сразу поняла, где находится. Потолок — высокий, с трещинами. Из окна — серое небо, как пепел. Тихо капал дождь. Пахло краской.
Она села. Тело ломило от холода и тревоги. Но впервые за долгое время она проснулась не в страхе, а в тишине. И этой тишины было много. Больше, чем в доме Сильвестра. Больше, чем на кладбище. Эта тишина жила между ними.
Ронан спал, уронив голову на локоть, за столом. Бумаги под ним — в линиях, тенях, штрихах. Там была она. Нарисованная сотней способов. В разных выражениях. В разных состояниях. Но везде — одна и та же тоска. Один и тот же свет. Она подошла к нему. Осторожно. Присела. Дотронулась до его руки.
— Не надо, — прошептал он, не открывая глаз. — Ты разрушишь то, что ещё не дописано.
— Ты не спал всю ночь?
Он открыл глаза. В них был не только недосып. Там было что-то, чего она не умела назвать. Почти нежность. Почти испуг.
— Я боюсь закрыть глаза. Вдруг ты исчезнешь.
Морана молчала. Потом взяла его ладонь. Горячую, с мозолями от карандаша.
— Я не исчезну. По крайней мере — не сегодня.
Он чуть улыбнулся.
— Знаешь, как я пишу тебя?
— Как?
— На ощупь. Без эскиза. Как будто внутри меня уже есть твой образ. И он живёт, даже когда ты не рядом.
Она посмотрела на бумагу. На одну из картин. Её лицо. Но глаза были другие — не такие, как в зеркале. В них была она после смерти. Спокойная. Идеальная. Словно освободившаяся.
— Почему ты рисуешь меня мёртвой?
Он отвёл взгляд.
— Потому что только тогда ты не страдаешь.
Тишина. На окне скопилась вода. За стеклом — крыши, вороны, сырость. Всё то же. Всё живое — как будто за стеклом, вне этого мира.
— Мне страшно, — прошептала она.
— Мне тоже.
Он притянул её ближе. Обнял — крепко, медленно, как будто пытался сохранить в себе. Его дыхание касалось её виска. Он держал её, как держат икону. Или сломанную вещь, которую нельзя бросить.
Она не плакала. Просто лежала, прислонившись к его груди, слушая, как стучит его сердце. Оно било медленно. Ровно. Как часы, которые не спешат. Как будто знали, что у них впереди — немного времени, но достаточно, чтобы запомнить это утро.
В мастерской стало теплее. Светлее. На мгновение — почти по-настоящему. Но даже в этой теплоте был холодный след. Предчувствие. Покой для мёртвых — в их мире означал всего лишь передышку для живых.