Сломанные куклы
Иногда ночь не начинается со смены света.
Иногда она начинается изнутри. Это случилось в тот вечер, когда Морана впервые проснулась среди собственных криков. Не было кошмара в привычном смысле — не было ни монстров, ни падений, ни погонь. Только чернота. И в ней — детский плач. Такой отчаянный, что хотелось умереть, только чтобы он прекратился.
Она села на полу мастерской. Ронан спал. Укрывшись старым холстом. С его лица соскользнуло спокойствие. Даже во сне он держал в руках кисть, сжимающуюся, как оружие.
Её пальцы дрожали. Она не могла объяснить, чего именно боится. Это было не новое чувство. Оно жило в ней давно — с тех пор, как мама впервые закрыла её в тёмной кладовой, когда ей было шесть.
«Не ори. Тебя никто не услышит. Научись быть тихой».
Это была не злоба. Это была усталость. Мать тогда болела. А отец уже ушёл. Или умер — до сих пор непонятно. Морана знала только тьму и стук ногтей по деревянной двери. С того времени она ненавидела тишину. И темноту. И кукол.
Кукол было много в той кладовке. Стеклянные глаза, выцветшие платья. Некоторые без рук, без ног. Одна была с кровавым пятном на лице — когда-то она упала и разбилась, а бабушка заклеила её сургучом.
«Молчи, как кукла. Не дёргайся, как кукла. Не чувствуй, как кукла».
Морана встала. Подошла к зеркалу. Оно стояло в углу, накрытое тканью. Она сняла покрывало — и увидела не себя. Или не только себя.
В отражении — девочка. В сером платье. С огромными глазами. Та самая. Из детства. С ней в обнимку — кукла. Без головы.
Морана отшатнулась. Сердце в груди застучало, как кулак. Она уронила зеркало — оно не разбилось. Только накренилось. В отражении — уже ничего. Только стена.
— Тебе плохо? — спросил Ронан. Он проснулся. Подошёл. Осторожно, как к живому осколку. Она хотела сказать «нет». Хотела соврать. Но губы дрожали.
— Я не хочу спать. Там куклы.
— Какие куклы?
— Из детства. Они смотрят. И говорят, что я похожа на них. Что у меня стеклянные глаза. Что у меня нет души. Ронан взял её за лицо. Мягко, как держат птицу.
— Ты — не кукла. Ни по одной черте.
— А если я была ею всегда? И ты просто не хочешь признать?
Он не ответил. Только обнял. И она зарылась в его грудь. На губах — вкус соли. То ли слёзы. То ли след от сна.
На следующее утро они отправились в старую часовню неподалёку. Там была глиняная мастерская — заброшенная, но с целыми стенами. Ронан хотел найти что-то. Холст. Или краску. Или просто уйти от того, что происходило ночью.
Морана шла медленно. Под ногами — осколки стекла, засохшие цветы, пепел. Как будто весь мир был превращён в мусорную кукольную коробку.
— Ты когда-нибудь ломал куклу? — спросила она вдруг.
— Нет. Только смотрел, как они ломаются сами. Без причины.
— Я ломала. В детстве. Била об пол. А потом — сожалела. Потому что в их глазах было что-то... будто живое.
Ронан смотрел на неё долго.
— А ты сама когда-нибудь чувствовала себя сломанной?
Она усмехнулась. Бессильно. Беззвучно.
— С тех пор, как научилась говорить.
В часовне пахло плесенью. Но воздух был легче, чем в доме. Морана нашла в углу старую тряпичную куклу. Без рук. Весьма символично. Она подняла её — и неожиданно прижала к груди.
— Я не могу выбросить тебя. Как себя. Даже если ты порвана.
Ронан смотрел, как она сидит среди мёртвой штукатурки, среди крестов и теней. Она была самой живой в этом месте. И самой мёртвой.
В ней было что-то, что художники не могли изобразить — только потерять.
Позже, ночью, он попытался нарисовать её снова. Но у него не получалось. Каждый штрих превращался в рану. Лицо искажалось. В глазах — не печаль, а паника. Как у ребёнка, запертого в кладовке.
Он бросил кисть. Подошёл к ней. Она спала на полу, с той самой куклой. Обняв её, как сестру. И во сне улыбалась. Слабо. Хрупко.
Может быть, в этой сломанной кукле она наконец нашла себя?
Или признала, что быть куклой — иногда лучше, чем быть человеком.