Смех из под земли.

Утро, 1476 год, год правления императора Чэнхуа.
Три дня спустя.

Утро в столице — тонкое, как перо цапли в прозрачной воде. Лучи солнца, пробиваясь сквозь деревянные ставни трактирчика на улице Байхэ, падали узкими золотыми лентами на пыльный пол и обветшалые циновки. Воздух, ещё не прогретый толком после ночной прохлады, нёс в себе запах рисовой каши, жареного тофу и отдалённую гарь от очагов, где стража готовила свой ранний завтрак.

Ли Юньшань, скрытая под именем брата — Ли Вэй, стояла в тени навеса, прислонившись к шероховатой, потемневшей от времени стене. Её поза — ленивая, почти насмешливая, но взгляд — острый, как отполированное лезвие меча, спрятанного за поясом. Чёрное мужское ханьфу было из тяжёлого шёлка, с аккуратно подбитым воротом и широкими рукавами — одежда, явно сшитая на заказ, но уже слегка запылённая дорогой. Поверх — грубая дорожная накидка, словно для баланса, чтобы не выделяться. Её широкополая соломенная шляпа — лианмао — была наклонена так, чтобы тень от полей скрывала тонкий изгиб подбородка, слишком изящного для юноши.

Под гримом, обжигающим кожу — сок листьев вайдана и пудра из вороньих костей — Юньшань чувствовала пот, медленно стекающий по шее. Всё тело, казалось, пульсировало от внутреннего напряжения. Вернуться на год назад… Значит ли это, что небеса решили дать ей второй шанс? Или же всё это — тщательно разыгранный фарс, в котором ей снова предстоит стать марионеткой в чужих руках?

У края двора, под старой грушей, двое мужчин, одетые в темно-синие кафтанчики писцов и военные сапоги с поднятым носком, разговаривали, не догадываясь, что их слова становятся жемчужинами в памяти той, кого давно считали исчезнувшей.

– …говорю тебе, Цао Жэнь за этим точно стоит, — говорил один, с сиплым голосом и акцентом южных земель. Он почесал шрам на шее — след, как бы невзначай, напоминающий, что он не всегда был клерком.

– Цао Жэнь? Этот ядовитый удав? — усмехнулся второй, чуть выше ростом, с манерами человека, привыкшего к весу печатей и пергамента. – Он теперь не просто следит за армейскими сводками. Он вычищает "неугодных". После дела о семье Шан он стал императорским щитом. Или ножом, смотря с какой стороны взглянуть.

– И Ин Лань... — продолжил первый, понижая голос. – Она снова рядом. Помощница генерала, холодная как лёд в чаше с лянча. Слышал, она теперь сама ведёт допросы.

Юньшань прикрыла глаза. Имя Ин Лань отзывалось в памяти гулом. Та самая Ин Лань, с которой они однажды сидели на крыше дворца и спорили, чья отрава подействует быстрее — её собственноручно приготовленная из корня аконита, или знаменитый порошок семьи Лин. Ин Лань тогда смеялась, а потом вдруг исчезла с политической сцены — будто след от мела на мокром полу.

Они правы. Если Цао Жэнь вернулся, значит, что-то грядёт. И если Ин Лань рядом — значит, это будет не просто чистка. Это будет бойня.

– Ш-ш, — один из мужчин вдруг поднял голову. – Слышал?

Шорох. Едва уловимое движение в тени навеса. Юньшань замерла, слегка опуская подбородок. Спина прижата к стене. В руках — ничего, но она знала, где нож. Под левой ногой, как всегда. Она не дышала. Но было поздно.

– Эй! Кто там?

Они двинулись в её сторону. Тяжёлые шаги на деревянном настиле двора. Но прежде чем кто-либо успел приблизиться, раздался резкий свист, как ветер среди острых крыш, и из-за телеги с соломой выскочили трое. Лица прикрыты платками. Одежда пёстрая, но походка — уверенная. Бандиты.

– А ну, деньги и печати! — гаркнул один, выхватывая люе дао, короткий кривой меч. Удар — и один из чиновников рухнул, не успев даже вскрикнуть.

Юньшань даже не моргнула. В следующий миг, пока мужчины пытались обороняться, она, как тень, выскользнула в боковой переулок, словно и не стояла тут секунду назад. Ли Вэй, юный сын какого-то купца, — вот кто остался в их памяти, если вообще остался. А Ли Юньшань, бывшая жена Лин Яня — исчезла.

Юньшань шла по утренней дороге, обутой в грубый булыжник, будто по лезвию бритвы. Пыль, вздымаемая её быстрым шагом, оседала на подол дорожной накидки, превращая изысканную ткань в серую оболочку странника. Ханьфу висело на ней чуть свободнее, чем должно было бы — Ли Вэй, мальчишка с тонкой шеей и угловатыми движениями, не вызывал подозрений. Она знала: чем тише станет в дыхании, чем проще в походке — тем надёжнее её маска.

Ветер нес запах жареных каштанов, тухлой рыбной требухи и копчёной утренней похлёбки. Город жил — шумел, ругался, жевал, тянул воду из амфор, и всё это — как будто не замечая, что по его жилам снова течёт яд.

Но внутри Юньшань не было покоя. Вся она состояла из гулкой тишины — звенящей, как та, что бывает перед ударом меча. Разговор писцов или чиновников всё ещё звучал в ушах, как эхо в древнем храме.

«Ин Лань рядом. Цао Жэнь вычищает неугодных».

– «В этой жизни, — подумала она, – я не позволю им довести всё до бойни. На этот раз я играю первую партию».

В прошлой жизни, где всё пошло прахом, Ин Лань исчезла без следа, Цао Жэнь стал любимцем императора, а Ли Юньшань… Нет. Ли Юньшань была мертва, и никто не плакал. Теперь она — Ли Вэй, мальчишка, не значащий ничего. А значит, она может значить всё.

Сквозь пелену мыслей она вдруг уловила звук — скрип деревянной оси и лай торговки.

– Ты что, ослеп? Мешки для семьи Ин, не для собак!

Юньшань резко остановилась, спрятавшись за груду бамбуковых корзин. Повозка была нагружена доверху: ящики с сушёными сливами, бочонки с соевым соусом, тканевые мешки с рисом. А рядом — стража. Не простая, нет. Бронзовые застёжки в виде тигров на поясах, серебряные кисти на ножнах. Дом Ин. Не было сомнений.

Она склонилась ниже, притворяясь, будто расправляет завязку сандалии. Так она могла наблюдать из-под шляпы, не поднимая взгляда. Один из охранников, высокий, с лысиной и жесткой челюстью, поправлял повязку на руке и хмурился, как будто каждый утренний луч солнца оскорблял его предков.

– Четвёртая телега — к госпоже Ин Лань, — буркнул он. – Остальное в казармы. Быстро, пока солнце не встало совсем.

Юньшань почувствовала, как сердце качнулось внутри. Ин Лань. Значит, она действительно в столице. А телега — её путь. Она не знает, где поместье Ин Лань, не знает, изменился ли её голос, взгляды, привычки. Но у неё появился шанс.

План родился мгновенно, как ядовитый гриб на мёртвой земле. Она выждала, пока возница отошёл, чтобы освежить лошадь у ведра, и шмыгнула к задней части повозки, проскользнув, как змея. Под днищем телеги, между скрепляющими балками, был промежуток, в который можно было протиснуться, уцепившись пальцами за деревянную перекладину.

– «Сколько раз ты делала это, Юньшань?» — прошептал внутренний голос. Она помнила: тайные лазейки во дворце, прятки с Лин Янем — тем, кто позже обрушил на неё ад из интриг. Он всегда проигрывал в этих играх, и ненавидел её за это. И, кажется, не только за это…

Один из мешков в повозке был прикреплён не слишком плотно. Если бы его чуть сдвинуть — он бы сполз вниз, частично прикрыв её тело. Прекрасно.

Юньшань забралась под телегу, прижалась к животу, выровняла дыхание, развернула рукав так, чтобы не задеть меч, спрятанный под накидкой. Шляпу сняла и прижала к груди. От земли тянуло пылью и острым запахом соевого соуса. Но страх, неожиданно, отступил. Было что-то странно знакомое в этом ожидании.

Телега дёрнулась, скрипнула, и вся масса мешков, ящиков и бочонков начала движение. Колёса лениво вгрызались в пыльный грунт улицы, поднимая клубы пыли, будто какой-то сонный дух пытался выбраться на поверхность из-под камня.

Юньшань зажмурилась, лицо прижато к сухому днищу повозки, где деревянные балки источали терпкий, острый запах смолы и старой влаги. Песок хлестал в лицо, щекотал шею, забивался в волосы, но она не издавала ни звука, только стиснула зубы.

Её пальцы, белые от напряжения, вцепились в шершавые перекладины — так, будто от этого зависела её жизнь. И зависела.

– «Возможно, я и воскресла,» – думала она с мрачной иронией, – «но если я сейчас вывалюсь из-под этой телеги посреди улицы, стража сначала побьёт меня, потом свяжет, а потом отведёт к кому-нибудь важному, кто захочет узнать, почему молодой Ли Вэй валяется в мешках с едой для семьи Ин. Иронично: я всегда говорила, что попаду в высокие дома либо с парадного входа, либо в гробу. Видимо, появился третий способ — под брюхом телеги.»

Телега ехала медленно. Копыта лошадей глухо стучали по каменным мостовым, где уже просыпались торговцы — запах свежих пирожков с лотосовой пастой и пар от кипящей похлёбки поднимался над улицами, как лёгкий утренний дым. Где-то вдалеке орал петух, будто спорил с бамбуковой флейтой, доносившейся со двора музыкантов.

Но самое интересное шло впереди.

Сопровождающие повозку стражники, шедшие чуть поодаль, заговорили. Голоса были не слишком громкими — ровные, почти монотонные, как у людей, привыкших к ранним заданиям и недосыпу.

– Ты слышал про то дело с трактиром на Байхэ? Говорят, опять кто-то проломил голову чиновнику прямо за миской с лапшой.

– Ты всё к лапше. Я тебе говорю — это не случайность. Слухи ходят, будто ищут кого-то. Тайно. Без приказов, но с печатью.

– Печать? Чья?

– Не знаю. Но говорят, из дома Ин. А если так — всё серьёзно. Эта госпожа... — он понизил голос, – Ин Лань — не просто помощница генерала. Говорят, раньше она училась в Северной Академии Яда. Под именем Юань Цзи.

Юньшань, не дыша, приоткрыла глаза. Пыль липла к векам, в горле саднило, но её разум — острый, как заточенное жало скорпиона, — уже всё собирал.

Ин Лань. Северная Академия. Под чужим именем? Она вспомнила тонкие пальцы Ин Лань, ловко перебирающие кусочки сушёного корня крушины, её насмешливый голос: "Если бы я захотела, тебя бы не стало раньше, чем остыла бы твоя чайная чашка."

И тогда Юньшань ответила с усмешкой: "Хочешь поспорить, чья отрава вкуснее?"

Теперь всё имело смысл. Ин Лань исчезла не потому, что проиграла во дворцовой игре. Она ушла по собственному плану. Как всегда, не оставив записки. Ни яда. Ни прощания.

– ...говорят, вчера кто-то следил за писцами в старом квартале. Один покойник. Второй исчез. Думаешь, совпадение?

– Совпадения в столице бывают только у дураков, Цзи Хуэй. И у влюблённых.

– Ты опять о своей наложнице?

– Молчи. Если услышат — мне же потом уши вырежут.

Юньшань едва сдержала усмешку. Она знала, каков был этот город на рассвете. Он никогда не спал. Он просто делал вид.

Прошло уже около пятнадцати минут — или целая жизнь, в сжатом под брюхом телеги теле. Руки болели, одна нога начала сводить судорогой, но сдаваться было нельзя. Если они въезжали на территорию рода Ин, то это был первый и, возможно, последний шанс увидеть всё изнутри.

Телега тряхнулась — и остановилась. Юньшань замерла.

Сверху доносился глухой голос.

– Разгружайте. Перенесите это в нижний склад. Госпожа ещё не поднималась. И аккуратно — в прошлый раз рис был влажный, она велела наказать повара.

Юньшань осторожно сдвинулась — тенью, не касаясь земли. Пока мешки сыпались вниз, и стража отвлекалась, она сползла под повозку, прижавшись к её тени. Затем — короткий перекат к ближайшему ряду бочек. Шляпа на животе. Спина прямая. Лицо по-прежнему скрыто.

***

Утро в поместье Ли начиналось не с петушиного крика, а с шелеста шёлковых штор, движения слуг, варящих тофу с имбирём, и с едва уловимого, но властного покашливания мадам Су — хозяйки, которую даже собственный муж старался обходить стороной, будто она была живым воплощением древнего императорского указа: красива, грозна, неоспорима.

Она шла по внутреннему коридору, выстланному узорчатой плиткой, с осторожной грацией женщины, которая в молодости танцевала на праздниках шёлковых гильдий, а теперь носила нефритовую шпильку в волосах не ради украшения, а как символ личной власти. В руках — тонкая вышитая шаль, запахнутая поверх светлого ханьфу цвета молодой сливы. По губам — намёк на прежнюю красоту. По глазам — беспокойство.

Она остановилась у двери, ведущей в покои дочери. Постучала дважды — как всегда. Ответа не было.

– Юньшань? — Голос её был мягкий, почти материнский, но с тем напряжением, которое слышат только те, кто с рождения знает, что за ласковым тоном всегда прячется буря.

Мадам Су приоткрыла дверь, сдвигая перламутровую створку на пальцах — осторожно, будто в комнате спал больной.

За низким резным столиком, повернувшись спиной, сидела фигура. Тёмные волосы убраны в аккуратный пучок, плечи прямые, одежда — свежая, ханьфу цвета сушёного лотоса. На столе — раскрытый свиток с иероглифами, аккуратно расставленные кисти, ляоху — фарфоровый сосуд для туши с синим рисунком в виде феникса. С виду — идеальный утренний портрет прилежной дочери.

Мадам Су прикрыла дверь и кашлянула — так, как делала это, когда входила в спальню мужа: предупреждая, что заходит не как жена, а как судья.

Фигура не обернулась.

Су медленно сжала губы. Один шаг. Второй. И голос, сначала мягкий, как шёлковая нить, затянутый натянутой вежливостью:

– Ты снова молчишь. Дочь, тебе уже семнадцать. Пора бы понять, что жизнь — не театр, где можно играть чужие роли. Ты думаешь, я не вижу, что ты всё чаще пропадаешь по утрам, исчезаешь ночью?

Молчание.

– Ты не ребёнок. Мы не в доме бабушки, где можно бродить по крышам с соседскими мальчишками. Это столица. Это наша честь.

Мадам Су прошла дальше, её туфли на деревянной подошве слегка стучали по полированным доскам. Она остановилась рядом, глядя на затылок дочери.

– Ты всё чаще ведёшь себя как она. — Тень в голосе, глубокая, уязвлённая. – Как твоя бабка, Цзи Мэйин. Великая торговка с речных гаваней, которая в старости пошла в монастырь, а до того — бежала от мужа дважды. Сколько мы её потом искали... и сколько нам пришлось платить, чтобы об этом забыли.

Тишина в комнате казалась безмерной.

Мадам Су медленно протянула руку, положив её на плечо дочери.

Плечо... неестественно лёгкое. Су прищурилась. Её пальцы сомкнулись — и сжались в пустоту. Под шёлком — не тело, а мягкое тепло подушки, под париком — колышущаяся ткань.

Она резко отдёрнула руку.

– Небеса... — прохрипела мадам Су. Лицо её побледнело.

Она сдёрнула парик и бросилась к фигуре — а та безжизненно опрокинулась в сторону, напоминая марионетку, лишённую нити. Под подушками — пустой деревянный ящик, где кто-то заботливо оставил иглу с каплей тёмной туши. Уловка. Приманка. Фальшь.

Мадам Су выпрямилась, тяжело дыша. Сердце стучало, как колотушка на весеннем фестивале.
Она обернулась к двери — резко, будто собиралась выбежать. Но не двинулась. Только сжала кулаки. Глаза налились холодом.

***

Утро в усадьбе семьи Ин стояло неподвижным, как кувшин с водой в медитативной келье монаха. Лучи солнца — блеклые и прямые — скользили по отполированным плитам внутреннего двора, ловили отблески на лезвиях глеф и касались крыш черепичных павильонов, где скрипели подвески из бирюзы и яшмы. Ветер пах мятой и маслом для копыт — с конюшен доносился звон сбруи. Всё было безмятежно. И всё — неправдой.

Юньшань стояла у дверного проёма пустой подсобки, дыша тяжело. Под её сапогами лежал стражник — молодой, с выбритым затылком, на щеках тонкий пушок, ещё не знал, как предать или быть преданным. Он лишь не вовремя повернулся, когда Юньшань, прячась за ширмой, решила рискнуть.

Её удар был выверен. Прежняя Юньшань, ученица школы Горных Ветров, знала, куда бить, чтобы не убить. Сломать память, но не кость.

Парень упал в тишине, как мешок с рисом. Теперь она — в его доспехах. Простая, но добротно сделанная кираса с тиснением в форме летящего журавля — символ дома Ин, пара нараспашку застёгнутых наручей, широкие штаны, запахнутые в кожаные сапоги, и на груди — табличка с выгравированным иероглифом «丁» — третий отряд личной стражи. Пахло потом. И древним ладаном.

– «Очаровательно,» — мысленно усмехнулась она, глядя в круглое бронзовое зеркало на стене. – «Пахну как храм и конюшня одновременно. Самое то для утреннего визита к старой подруге.»

Подруга. Ин Лань. Идеальная, холодная, резкая, как осколок слюдяной плиты. Они были вместе в Школе, сидели плечом к плечу над ночными настойками из аконита и змеиных желёз, спорили, кто сможет отравить "мандарина" быстрее — и оба раза побеждала Ин Лань.

Юньшань вышла в коридор. Прошла с прямой спиной, чуть склонив голову — как это делают стражники, привыкшие к власти, но не дерзающие ею злоупотреблять. Её шаги были уверенными, но лёгкими, не громче шелеста кисти по рисовой бумаге.

Несколько служанок прошли мимо — в светлых накидках, с подносами, на которых стояли глиняные чашки с супом из дайкона и жареным тофу. Они посмотрели на неё и тут же отвели взгляд. Одна из них даже чуть поклонилася.

Проходя мимо резного экрана с изображением феникса и павлина, она задержалась. За ним начинался коридор, ведущий к павильонам старших женщин дома. А значит — к Ин Лань.

Она вспомнила: в прошлой жизни эта часть усадьбы была защищена не просто стражей, а слугами, обученными молчанию. Там стояли не воины, а уши. Кто прошёл туда без дозволения, исчезал. Юньшань тогда посмеивалась — дескать, паранойя — а через месяц Ши Гэн, офицер, однажды ступивший не туда, «утонул» в садовом пруду.

Теперь у неё был шанс ступить именно туда.

Пол был влажным после недавней уборки — служанки с раннего утра скребли плитку у женского крыла, пока аромат лотоса и рисовой пудры не вытеснил обычную сырость. Там, где начинались павильоны женщин рода Ин, воздух становился тише, как если бы сам звук опасался потревожить чью-то память.

Юньшань свернула за последний угол, приближаясь к отделённому крылу, но её путь вдруг перегородила тень — длинная, тяжёлая, почти мрачная. Она подняла взгляд — и встретилась с грудью, широкой как щит, покрытой пластинами чернёной брони.

– «Твою же...» — мысленно выругалась она, делая шаг назад.

Перед ней стоял стражник, ростом не меньше семи чи (почти два метра), с суровым выражением лица, густыми бровями, нависшими над чёрными глазами, как карниз крыши. Его подбородок мог бы резать тростник, а руки... были такого размера, что Юньшань не сомневалась — один удар от такого не переживёт даже бык.

В руках он держал меч — цзянь с резным эфесом в форме тигра, серебро потемневшее, как будто само время осело в гравировке. Меч был не в ножнах. Он держал его в руке, лезвие направлено вниз, но так, будто он в любой миг мог повернуть запястье — и вспороть живот.

– Ты кто такой? — глухо, медленно спросил он. Голос — как барабан в храме: низкий, ритуальный, чужой. – И куда направляешься, парень?

Юньшань, скрытая под доспехами, коротко встретила его взгляд, проклиная всё на свете. Сейчас у неё было слишком мало времени, чтобы соорудить убедительную легенду. Сердце стучало. Её острый ум, блестящий и холодный, как лёд под весенним солнцем, заработал в лихорадке.

Но не мозгом — телом она ощущала: он что-то подозревает.

– «Спокойно. Спокойно, Ли Вэй. Ты — мальчишка. Ты — пятнадцатилетний пацан, в жизни не стоявший на карауле. Ты просто передаёшь сведения. Или потерялся.»

Но ничего не сказала. Она молчала.

Обычно она могла заговорить даже обезглавленного чиновника — язвительно, насмешливо, с тем взглядом, которым сжигают. Но сейчас — замерла. Не по страху. По выбору. Потому что лишнее слово в этом месте — как свеча в тайной комнате: всё осветит, и весь маскарад сгорит.

Молчание затянулось. Гигант медленно приподнял меч, и его кончик едва заметно наклонился вперёд — в сторону её живота. Он хмурился, морщины у глаз углубились.

– Глухой, что ли? Я сказал: кто ты? — повторил он, и в голосе зазвучала угроза. – Ты вообще из какого отряда? Или ты вор, а? Пришёл посмотреть на женские покои, мальчишка?

Она уже чуть согнула колени, готовясь ударить в гортань и пробежать — пусть с риском, пусть с шумом, но прорыв — единственный вариант...

– Эй! Эй, Ху Ган, расслабь меч, это же мой. — Голос — ленивый, с хрипотцой, как будто человек только что выпил тёплого вина на голодный желудок.

Из коридора появился третий стражник, чуть сутулый, с татуировкой в виде пылающего облака на шее — знак, знакомый Юньшань по прошлой жизни: один из охранников из кухни павильона лекарей. Он нёс на плече связку бамбуковых корзин, перевязанных красной нитью.

– Это новенький из северного караула. Ему велели что-то доставить госпоже Ин лично. Ты что, совсем уже всех запугал? — он фыркнул и хлопнул гиганта по плечу, как друг. – Отойди. У пацана работа. Или ты теперь сам будешь за неё отвечать, а, Ху Ган?

Тот — Ху Ган — перевёл взгляд с «Ли Вэя» на второго. Долго смотрел. Потом, нехотя, опустил меч.

– Следи за ним. Если увижу, что лезет не туда — сам за ухо выведу.

– Ха! Конечно. С меня ужин, если соврал, да? — фыркнул третий.

Юньшань молча кивнула. Не высоко. Не низко. Как должен бы кивнуть скромный и испуганный мальчик.

Юньшань обошла гиганта, чувствуя как ноги подкашиваются. Каменные плиты под ногами коридора, отполированные тысячами ног чиновников и стражи, отдавали утреннюю прохладу через подошвы её мягких сапог из чёрной кожи буйвола. Просторная мужской ханьфу цвета воронова крыла скрывала тонкую талию и женскую стать. Поверх — тёмно-синий сюйчжуан с серебряной вышивкой драконьих когтей, знак, разрешённый лишь тем, кто служит в особом Отделе. 

Стражники, не желавшие испытывать терпение загадочного «мальчика», остановились у развилки и опустили взгляды. Позади воцарилась тишина, как в храме без молитвы.

Дверь перед ней была из древесины нанму, резьба по дереву изображала пион и пару фениксов. Слабый запах благовоний цзиньсин напоминал ей о прежних встречах — слишком сладкий, почти удушающий.

Юньшань дважды постучала.

– Входи, — донёсся равнодушный голос.

Она вошла. Комната Ин была утренне-золотой — сквозь резные оконные ставни лился свет, играя на чайной утвари. Девушка сидела за низким столиком, поджав ноги в широких белых штанах, и держала кисть над листом бумаги. Чернила ещё блестели. Стиль её письма был изыскан — женский, тонкий, с росчерками, будто каждый знак рисовался дыханием.

Ин подняла взгляд — и замерла. Бровь приподнялась с лёгкой, почти ленивой удивлённостью. Возможно, она ожидала какого-нибудь юного писца или ученика. Но не это. Не его.

– Вы... слишком рано, разве не так? — тихо произнесла она, не поднимаясь.

Юньшань, не отвечая, шагнула вперёд. Дверь мягко захлопнулась за её спиной. В одно движение — точно, как в танце боевых искусств школы Бэйшуй, которую она когда-то посещала, скрываясь от мужа — она вытащила тонкий меч "Холод ветра", клинок из чернёной стали, длиной в локоть.

Он сверкнул в луче света и оказался у самой шеи Ин, перерезая воздух так близко, что волосы девушки дрогнули.

Ин не успела вскрикнуть. Дыхание запнулось в горле. Щёки её резко налились краской — не от страха, от ярости.

– Ты с ума сошёл?! — прошипела она, отшатнувшись, но не посмев двинуться. – Кто ты, черт возьми?

Юньшань, прищурившись, медленно наклонилась, её голос был бархатным, холодным, как мороз над рекой Хуанхэ.

– Как быстро ты забываешь чужие лица, госпожа Ин... или просто ещё не встретила меня?

На мгновение глаза Ин сузились. Она не узнала её. Конечно. В этом времени они ещё не встречались. В этом времени она — неизвестный мальчик. А значит... преимущество за ней.

Клинок скользнул по коже на шее девушки, не раня, но намекая.

– Слушай внимательно, — прошептала Ли Юньшань. – Я задал вопрос — и если ты мне не ответишь... я спрошу снова, но уже из другой плоти. Какую печать ты передала Цао Жэню?

Ин замерла. Упоминание имени прозвучало как удар колокола. Она отвела взгляд в сторону — короткое движение зрачков. Значит — знала. Значит — участвовала.

– Я не знаю, о чём ты говоришь... — тихо выдохнула Ин, но слишком поздно. В её голосе была ложь, дрожащая, как подогретый рисовый клей.

Юньшань провела клинком по коже, и тонкая струйка крови — алая, как лепесток зимней камелии, — проступила на шее Ин. Капли выступили медленно, густо, словно бы сама плоть не могла поверить, что с ней обращаются так.

Ин отшатнулась, но не слишком — она знала, что малейшее движение может обернуться смертельным. Её пальцы вцепились в край лакированного чайного стола, ногти побелели, словно кости, выставленные на суд предков. Её дыхание сбилось, но голос остался ледяным.

– Ты с ума сошёл, мальчишка. Кто бы тебя ни послал — ты не выйдешь отсюда живым.

Юньшань медленно выпрямилась, не убирая меч от её горла. Чернёная сталь «Холода ветра» — её старого клинка из времён Школы Горных Ветров — сверкнула в золотом утреннем свете, как змеиная чешуя. Она не спешила отвечать. Наслаждалась моментом. Как любила — растягивать паузу до предела, до хруста. Как в те вечера, когда спорила с Лин Янем о политике при дворе: он — прямой, надменный, как копьё, она — витиеватая, язвительная, как ядовитый дым.

– Ин, Ин, Ин... — протянула она с мягкой, почти ласковой насмешкой, голос обволакивающий, как шёлк. – Ты всегда так плохо врёшь? Или просто забыла, что у лжи тоже есть вкус? Солоноватый. Как кровь.

Ин вскинула взгляд. Узкие глаза её блеснули, зрачки сузились, как у змеи. Но Юньшань заметила в них другое — мелькнувший на миг ужас. Она узнала имя. Она знала, о чём шла речь. Это не был блеф.

– Думаешь, что, спрятав её под подолом благовонных шёлков, ты укроешь измену от истории? — тихо сказала Юньшань, словно ставя последнюю точку в собственном уравнении.

Ин не ответила. Молчала. Но взгляд её стал стеклянным. Ни отрицания, ни удивления. Только леденящий гнев — оттого, что её вывели в чистое поле, без щита.

Юньшань шагнула ближе. Доспехи чуть звякнули, и на миг в комнате стало тесно от запаха кожи, пота и старого ладана. Образ «мальчика» — Ли Вэя — обретал в этой тишине собственную силу. На вид — хрупкий юнец с печатью знатного рода. На деле — женщина, прожившая смерть, брак с монстром, и возвращение сквозь кольца судьбы.

В прошлой жизни, она помнила, как Ин и господин Цао — худощавый, с вечно холодными руками, словно они из снега, — обменялись взглядом при последнем весеннем банкете. Тогда она не придала значения. А потом — кровь. Сначала дочь Лин Чжуня — старшая, та, что рисовала лотосы и читала Ван Вэя. Её нашли с жемчугом во рту. Потом младшая — была убита Лин Янем собственноручно, за то, что, якобы, знала лишнее. А теперь?

Теперь Юньшань знала. И пусть она и не жаждала мстить за дочерей Лин Чжуня — ради них бы не пошла на это. Но если Лин Янь и его род хотели снова пересечься с ней... пусть думают, что она — мальчик. Пусть думают, что она марионетка. Но она будет первой, кто вложит меч в их горло.

– Скажешь, где она? — прошептала Юньшань. – Или я начну по привычке. Сначала пальцы. Потом язык. Потом — твоё имя, которое я соскоблю с таблички предков.

Ин молчала, но руки у неё дрожали.

– Что ты вообще знаешь?! — вдруг выкрикнула она, и в этом крике было больше испуга, чем вызова. – Ты не представляешь, что они сделают со мной, если узнают, что ты был здесь!

Юньшань раздражённо поджала губы. Веки чуть опустились, словно ей надоело смотреть на ничтожное представление. Меч в её руке описал полукруг, и, казалось, даже металл выдохнул — с облегчением, как зверь, которому позволили вновь заснуть. Лезвие скользнуло обратно в ножны с мягким звоном, похожим на последний аккорд старой песни.

Ин резко вдохнула, будто только сейчас вспомнила, что может дышать. Горло дернуло судорогой — она закашлялась, прикрывая рот рукавом, вышитым виноградной лозой, — багряный на свету, в полумраке он казался алым.

Юньшань не извинилась. Она медленно прошла по комнате, как тигр по клетке, зная, что взгляд пленника прикован к каждому её шагу. Внутри покоев стоял запах сандалового дерева, немного сладковатый, приторный — благовония всё ещё тлели на бронзовой курильнице в виде драконьего гребня. Шкаф перед Ин был перевёрнут, на полу валялись фишки для игры в вэйци, чёрные и белые, как остатки чьей-то стратегии, разбитой ударом.

Ин сидела на коленях у ширмы, одной рукой держась за горло, другой — за край подушки. Её дыхание было хриплым, неровным, словно в груди застряла заноза. Сквозь чёлку — тёмную, как чернильное пятно на шёлке — она смотрела на Юньшань исподлобья, взглядом, которым, будь у неё хоть капля таланта к алхимии, она бы давно превратила гостью в уголь.

Юньшань остановилась, разглядывая комнату с ленивым презрением. Вокруг всё говорило о вкусе Ин — излишне утончённом и напыщенном. Пара изогнутых сосудов из синей яшмы, свитки с неумелыми стихами, натянутыми на лакированные рамы. Здесь не было ничего настоящего. Ложь сквозила в каждом предмете, в каждом отрезе ткани, даже в самой позе хозяйки — слишком театральной, слишком отрепетированной.

– Не стоит делать вид, что можешь говорить, если всё равно не скажешь правды, — сказала она наконец, голос её был мягким, почти вкрадчивым, как у учителя, подводящего ученика к провалу.

Ин сжала губы, по щекам побежали едва заметные дорожки пота. Её подбородок дрожал от сдерживаемого гнева.

– Где печать? — Юньшань произнесла медленно, раздельно, словно высекая каждое слово в камне. – Я не спрашиваю во второй раз из вежливости. А ты живёшь только потому, что мне не нужна кровь. Пока не нужна.

Ин опустила глаза. Пальцы её дрожали — не от страха, нет. От того, что внутри всё кипело от унижения. Она, дочь знатного рода Ин, сидела на полу, словно служанка, перед мальчишкой, которого вчера ещё считала никем.

– У... у Цао, — хрипло прошептала она. – Я отдала её ему.

– Тогда, передай Цао, что стражник хочет поговорить. Завтра, до заката. Если нет — следующая сцена будет гораздо громче.

Юньшань пожав плечами — улыбнулась и с этими словами вышла. За спиной осталась тишина, натянутая, как струна на старом цине.

На дворе утро вступило в свою зрелость. Над крышами поднимался лёгкий дым, вдалеке где-то били колокола монастыря Юньхэ. В саду прозвенел голос мальчика, зовущего слугу, и всё вокруг будто снова задышало — пока Юньшань не вернулась. Пока в этом доме не вспомнили, что история — это не стихи на свитке. Это — меч на шее.

Через полчаса пути, когда солнце только начинало прожигать тонкий утренний туман над крышами Ханчжоу, Ли Юньшань уже стояла у западной стены семейного поместья Ли. Каменная кладка, высотой с мужчину на лошади, была серой, с неровной поверхностью, в швах рос мох, а у основания валялись опавшие листья баньяна. Здесь, у западного угла, стража бывала редко — слишком тесно, слишком неудобно, да и пахло тут чем-то кислым от рядом стоящего пруда с карпами.

– Прекрасно. Возвращаюсь домой как вор, — фыркнула про себя Юньшань, ставя складную деревянную лестницу, позаимствованную у рыбаков за два гуаня и кивок. – Не прошло и полгода, как я, великая ученица Школы Горных Ветров и несостоявшаяся госпожа Лин, снова крадусь, как воровка из баллады про Хоу Чжэнъя. Благородно, ничего не скажешь.

Она одета была всё ещё в мужское — тёмная сюйи с застиранными краями, штаны свободного кроя, подбитые шерстью, и плотные сапоги с загнутыми носами. На поясе — свёрнутая шапка-кувшин, чтоб не расплескать образ невинного юнца. В прежней жизни, она помнила, юношей такого вида частенько нанимали учениками в лавки или слугами к лекарям. Ни один добропорядочный стражник не заподозрит в ней кого-то, кроме «Ли Вэя, сына купца».

Поднявшись на верхнюю ступеньку, она перелезла через стену с изяществом, наработанным годами тренировок, зацепилась рукой за край черепицы, подтянулась и, мягко, беззвучно, как ягуар, спрыгнула на внутренний двор.

Юньшань пригнулась, прильнув к стене. Сквозь щель между двумя деревянными панелями она увидела, как мимо прошли трое служанок. Лёгкий шелест подолов, фырканье — одна из них несла ароматную глиняную миску с тушёной уткой, другая — блюда с жареными каштанами и редисом, третья держала поднос с чаем из персиковых лепестков. Они направлялись к террасе над прудом с карпами — любимое место бабушки, где обычно подавали обед в погожие дни.

Юньшань затаила дыхание. На миг показалось, будто одна из служанок — Люйхуа, та, что прежде её обучала каллиграфии и молча носила бумагу по утрам — обернулась, но нет. Шаги удалились, всё стихло.

Дом возвышался над извилистыми садовыми тропами, с двускатной крышей, красным деревом в оконных рамах, с чётким запахом рисовой сажи и цветущего граната. В сравнении с унылым глинобитным домом на окраине столицы, где стены зимой промерзали, а до ближайшего рынка нужно было идти час, это место было почти роскошью.

Но роскошь, она знала, не спасает от лжи. Они вернулись, потому что родители решили: раз семья Лин снова пришла с дарами — значит, всё позади. Значит, злополучная история с гибелью жены Лин Яна наконец осталась в прошлом, как затопленный корабль на дне Янцзы.

Но Юньшань знала другое. Лин Янь не прощает. Он ждал.

А её родители... ох, они никогда не слушали. Отец был как старый сверчок в клетке — щёлкает, но ничего не делает. А мать... мать вечно сверкала, как чайник из полированной бронзы: громкая, блестящая, кипящая.

Пройдя вдоль галереи, Юньшань краем глаза заметила, как две младшие служанки —, кажется, Сяо Сюэ и Цзинхуэй, — поспешно отвели взгляды. Она шла уверенным шагом, подбородок чуть приподнят, как и подобает юноше, вернувшемуся с поручения. Они, конечно, могли догадаться, что «Ли Вэй» — не кто иной, как пропавшая дочь дома, но страх перед расправой матери всё ещё держал языки на привязи.

Она миновала зал с навесом из бамбука, прошла мимо опавших лепестков осенней сливы, у которых когда-то в детстве разыгрывались импровизированные похороны кукол — и свернула к своему крылу. Двери, выкрашенные в тёмно-красный лак, с медными набойками в виде летящих журавлей, отворились с еле слышным скрипом.

План был простой: переодеться. Быстро и молча. Смыть с лица уголь и рисовый порошок, снять сюйи и снова стать — хотя бы внешне — дочерью благородного дома Ли. Потом — выйти к обеденному столу, к бабушке и её заваренному с женьшенем чаю, к звуку фарфоровых чашек, к привычной лжи. Вернуться в эту роль, как актриса на подмостки. На полчаса. Не более.

Как только за ней мягко сомкнулись створки, она сдёрнула с головы шапку-кувшин, и волосы, спутавшиеся под бинтами, рассыпались, блеснув чернотой. Пальцы ловко, с отточенной сноровкой, срывали поочерёдно застёжки сюйи — раз, два, три. Она сняла верхнюю одежду и бросила на ширму, подбитую синим шёлком и принялась надевать чистое, женское ханьфу. Запах мужского пота, конского пота и чёрного лавра — спутники её бегства — всё ещё витал над одеждой.

Юньшань подошла к столику, уставленному нефритовыми расчёсками, коробочками с гримом и круглым медным зеркалом в резной рамке. Она взяла мисочку с водой и поднесла к лицу тряпицу.

Но в отражении — не своё лицо. Позади неё, как призрак в храме предков, стояла мать.

Мадам Су была в лёгком шёлковом жуаньшане с вышивкой феникса, талию перетягивал золотистый пояс, волосы убраны в причёску «облако дракона» с нефритовыми шпильками. Она молчала, как и всегда в моменты, когда разочарование выкипало за пределы слов.

Юньшань развернулась резко, по-военному — годы тренировок не забываются, даже когда сердце уходит в пятки. Её губы приоткрылись — чтобы объясниться, соврать, усмехнуться.

Вместо ответа — пощёчина. Громкая, звонкая. Ладонь матери — тонкая, но сильная, натренированная бить не телом, а авторитетом. Удар пришёлся не только по щеке, но по памяти, по сердцу, по прошлому. Голова Юньшань отлетела в сторону, волосы рассыпались по лицу, а в ушах — гул, как во время удара гонга в монастыре на горе Гаочжи.

Девушка взялась за щёку. Кожа горела под пальцами, словно её опалили кипятком. Но жар был не только от пощёчины — он жил в крови, в остром стыде, в злости, в отвращении, которое за долгие месяцы одиночества стало привычным, как запах железа на клинке.

Рука сжалась сама собой, но в следующую секунду она резко отдёрнула её, будто напомнив себе: нельзя. Нельзя дать слабину. Нельзя выдать себя.

Глаза её налились красным, но не от слёз — ни капли не сорвалось с ресниц. Это был не плач, а ярость, тонкая и хрупкая, как меч из воронёной стали. От этого взгляда боги в старых балладах уходили в тень. Но она опустила голову. Медленно, подчёркнуто, так, как учили в детстве: "покорность — щит, которым пользуется умная женщина".

Она не ответила. Ни взглядом, ни жестом, ни словом. Мадам Су, всё ещё стоявшая в позе величественного феникса перед алтарём добродетели, чуть склонила голову. Она была женщиной, которую называли "лицом янтаря и голосом кнута". На рынке её уважали, боялись и подражали. Её руки никогда не были огрубевшими, но от одного её взгляда кузнецы в порту могли прекратить спор.

– Ты снова... Юньшань. — Голос был без тени крика, в нём звучала отточенная веками купеческая тяжесть. – Снова вернулась, воняя мужским потом, с волосами, как у разбойницы из Гуаньчжоу. Я должна спрашивать, сколько ты стоила этой ночью? Или ты снова изображала героя с мечом?

Юньшань вскинула голову, чуть-чуть — едва заметно. В другом времени, в другом теле, она уже кричала бы, может, швырнула бы зеркальце в мать или вышла бы молча, как тогда, когда сбежала и хотела выйти замуж за Чжэняня — без благословения. Но теперь у неё был второй шанс, и она знала цену словам.

– Я была на берегу Цяньтан, — медленно сказала она. – Смотрела на лодки.

– В мужской одежде? — переспросила мадам Су и щёлкнула пальцами.

Двери отворились. Вошли две служанки — Люйхуа и Фанъи, обе в синих халатах с вышивкой сосновых шишек. Люйхуа, всё ещё с тем же лицом, каким когда-то терпеливо показывала Юньшань разницу между "драконом" и "долгом" в каллиграфии, избегала взгляда госпожи. Фанъи, напротив, с любопытством, но и с лёгким страхом, покосилась на девушку.

– Принесите два ведра. Холодной воды. С полными краями.

– Госпожа, прошу... — начала было Люйхуа, но взгляд мадам Су оборвал слова.

– Ты будешь стоять, Юньшань. Два часа. Как велят правила рода Ли, если благородная девушка теряет облик. А потом — неделя в доме. Никаких вылазок, никаких галерей, никаких карпов и никакой поэзии.

Юньшань хмыкнула. Едва слышно. Сарказм блеснул на её губах, как лёд на утренней траве.

– Правила рода Ли. А отец, выходит, их тоже соблюдает, сидя целыми днями в своём павильоне, споря с обезьянами в клетке?

– Хватит. — В голосе матери звенела сталь. – Ты можешь быть умной, но если не научишься быть достойной — ты не выйдешь замуж даже за придворного переписчика.

Юньшань раздражённо сжала зубы. Во рту тут же вспыхнула боль, и она почувствовала, как случайно прикусила язык. Кровь, горячая, с железным привкусом, разлилась по нёбу, обожгла горло. Её брови дрогнули, но она не выдала ни звука.

Она уже совсем забыла, как наказывает мать. Забыла, как за один шаг в сторону можно лишиться всех иллюзий на свободу. В её памяти эти сцены были стёрты, как акварель дождём — но теперь, когда тело вновь стало юным, каждое забвение возвращалось острым, как лезвие чайного ножа.

Мадам Су стояла, сложив руки перед собой, словно деревянная статуя божества правосудия. На её лице не было ярости — только решимость. Та самая, что делает матерей особенно страшными: ледяная, упрямая любовь, обёрнутая в непоколебимый порядок.

Юньшань молча обошла её. Ни поклона, ни прощения. Только мягкий шелест подола её тёмно-синего ханьфу, расшитого лотосами и журавлями — подарка на последнюю фестивальную ночь Цинмин. Ирония была слишком громкой, чтобы её не услышать: в наряде целомудренной девушки, в наказании — воин.

Во дворе пахло хвойной пылью, медленно опадающими иглами с сосны, стоявшей в центре внутреннего сада, и чуть-чуть — мокрой крупой. Люйхуа, старшая служанка, высыпала на широкий, отшлифованный камень — камень добродетели, как его называли в доме — грубую рисовую крупу, неочищенную, острую, колючую, будто специально хранившуюся для наказаний.

Юньшань остановилась на краю, окинула взглядом сцену, словно чужой наблюдатель.

– Ритуал воспитания, сцена третья, акт второй, — прошептала она насмешливо. – С участием ханжества, боли и безысходности. Роль добродетельной дочери исполняю я.

Она усмехнулась — один уголок губ дрогнул, как у актрисы, готовой выйти на сцену. Потом медленно присела, расправляя подол ханьфу, чтобы ткань не смягчила боль. Её колени опустились на острые зёрна — и она почувствовала, как те тут же впились в кожу.

Острая, подлая боль пронзила ноги, отдалась в бёдрах, в пояснице. Грудь застыла, но дыхание не сбилось.

Она взяла два деревянных ведра, наполненных до краёв холодной водой, — лакированные, с медными обручами, как из кухни при храме Гуаньинь, и подняла их над головой, вытянув руки. Вода качнулась, но не пролилась.

– «Хорошо,» — сказала она себе. – «Пусть боль будет знаком. Не прощения. Памяти.»

Она знала, что всё это нужно не ради покаяния. А чтобы запомнить: в доме Су нет свободы. Есть только правило. Лестница вверх — по спине. Лестница вниз — в утиль.

Шаги во дворе прозвучали, как удары барабана. Спокойные, мягкие, но каждый шаг был будто отмерен. На улице появился Ли Чжэньгуй, её отец, в тёмно-зелёном халате, с развязным воротом, словно он только что откинулся от утреннего чая. Его лицо было бледным, как фарфор.

Он увидел дочь — и на мгновение остановился, будто врезался в невидимую стену. Глаза его округлились. Он шагнул вперёд, испуганно.

– Юньшань?! Ты... Опусти... немедленно! Госпожа, она же... она же девочка! Это недопустимо! Ты что творишь?!

Голос отца дрожал, как натянутый шёлк. Он был человеком торговых улиц, но его душа давно выцвела в тени женщины, которая правила не только домом, но и им.

Мадам Су появилась у порога с холодным величием.

– Значит, теперь ты воспитываешь дочь, Чжэньгуй? — её голос был как удар веером по столу. – Ты, который всё утро пытался написать один контракт с рыбным торговцем из Чанъаня и испачкал в чернилах свой рукав? Ты, который боится её взглядов сильнее, чем тигра в зале губернатора?

Он открыл рот, потом закрыл. Пальцы теребили пояс, глаза — бегали от жены к дочери.

– Она не мальчик, Су. Она... она хрупкая. Смотри, она дрожит...

Юньшань усмехнулась — тонко, почти неуловимо, так как улыбается только та, кто знает слишком много и не имеет никому желания об этом рассказывать. Она прикрыла глаза, позволив ледяному ветру пробраться сквозь тонкое ханьфу. Пронизывающий, сухой — он ударял по лицу, как ладонь застарелого врага, знакомого и потому особенно раздражающего.

Где-то на заднем дворе визгливо рявкнула служанка, опрокинув таз с водой, но здесь было тихо. Лишь доносился глухой спор родителей — приглушённые голоса, как ссора за ширмой, когда главное не слова, а напряжение, натянутое как тетива арбалета.

Юньшань не слушала. Боль вновь проклюнулась под рёбрами — тупая, вязкая, знакомая. Там, где лезвие прошлось по коже, оставив не шрам, а напоминание. Тогда, пару дней назад, на складе, она не успела увернуться — не по неосторожности, а по расчету: на тот момент её жизнь уже не стоила выбора. Её родители, Мадам Су и господин Ли Чжэньгуй, ничего не знали об этом. Им это было и не нужно знать.

Колени предательски заныло, как только она сдвинула ноги. Покалывание пробежало по мышцам, словно иглы из нефрита воткнули в суставы. Она оставалась внешне безмятежной, только чуть сильнее сжала пальцы, спрятав их в рукавах своего тёмно синего ханьфу из хлопка гундуна — слишком простой для дочери богатейшего торговца на Юге, но сейчас ей было не до нарядов.

Когда Мадам Су, не завершив перепалку, решительно ступила в покои и без слов опустилась на подушку у низкого стола, Юньшань даже не повела бровью. Мать села грациозно, как будто это было её законное тронное место, и посмотрела на дочь, не мигая. Её лицо, гладкое, с затянутыми в тугой узел волосами, казалось маской из фарфора: красивой, холодной и трескающейся от напряжения.

Ли Чжэньгуй, всё это время застывший у входа, мял рукав шёлковой накидки, избегая смотреть ни на жену, ни на дочь. Его мягкий, округлый живот, отражение долгих лет купеческих пиров, содрогался от каждого слова жены. Он любил Юньшань. До боли. Но боялся её до дрожи — не потому, что она груба, а потому что была умнее его. Всегда была. Уже в шесть лет читала Сунь-цзы, а в двенадцать отбила у него половину доли в шёлковом деле, заключив контракт, который он сам не смог полностью прочесть. Тогда он и начал бояться.

Юньшань медленно открыла глаза. В них плескалось странное спокойствие. На самом деле она сейчас думала не о матери, не об отце, не о боли в животе. А о том, каково это — снова быть здесь. В этом теле. В этом дворе. В этом годе — 1476.

***

Лин Янь тихо сидел на подушке из вышитого шёлка, с затейливым узором журавля на фоне сосновой рощи — символ долголетия и благородства. Перед ним стоял низкий стол из красного сандала, отполированный до зеркального блеска, на котором дымился фарфоровый сосуд с чаем из листьев с горы Мэндин. Тонкий аромат ускользал в прохладный воздух, но сам Лин Янь, казалось, вовсе не ощущал его.

Он опирался на свой кулак, глядя куда-то в сторону, мимо свитков, мимо своих стражников, будто сквозь них — как человек, истончившийся в ожидании истины. Его веки чуть опустились, тень упала на резкие скулы. Глаза, обычно острые, как отточенное перо каллиграфа, теперь тускло поблёскивали в полумраке зала, куда падал свет от масляных ламп на бронзовых штативах.

Слуги молчали, затаив дыхание за ширмами из резного дерева. Воздух в комнате был плотным, как перед бурей. Лишь тонкий скрип дерева под телами сидящих людей и шелест свитков нарушали напряжённую тишину.

Ци и Цзюнь стояли рядом. Ци — молчаливый, с широкими плечами, как каменная глыба, угрюмый, с застывшим выражением лица. Он носил доспехи лёгкие, но покрытые медными бляхами с выгравированными тиграми — подарком от одного из уездных начальников. Он редко говорил, только тогда, когда это было действительно нужно. Предпочитал действовать.

Цзюнь, напротив, был моложе, подвижнее, с живыми глазами и привычкой мять края одежды в руках, когда нервничал. Его голос — слегка хрипловатый, будто не до конца оправился от простуды, которую подцепил, когда ездил в уезд Хуайинь. Он был из семьи простых сборщиков чая, но благодаря редкому для своего круга уму и верности, дослужился до доверенного помощника.

Цзюнь откашлялся, прикрыв рот рукавом, и слегка наклонился вперёд.

– Господин Лин, — осторожно начал он, – как вы и велели... мы нашли всё, что смогли о семье Ли.

Лин Янь медленно поднял взгляд. Его движения были точны, как у мастера гохуа, наносящего последний мазок на свиток. Он не спешил говорить — и этим заставлял собеседника нервничать ещё сильнее.

– Говори, — коротко произнёс он. Голос — тихий, но в нём чувствовался холод железа.

Цзюнь сглотнул, развернул свиток с отчётом и начал, иногда бросая взгляд на Линя, будто проверяя — не переходит ли он черту.

– Семья Ли... как вы и предполагали, необычна. В доме правит матриарх — Ли Чжэньгуй, но большинство дел решает его супруга, мадам Су. Торговый дом в Лояне и склады с пряностями на юге записаны на её имя. Деньги — у неё.

Лин Янь не пошевелился, но по тому, как чуть дрогнули пальцы на его кулаке, Цзюнь понял — интерес возрос.

– У Ли Чжэньгуя есть брат, Ли Юйчжэнь. Он пьяница. Постоянно. Ни на одном семейном банкете его не видели с зимы. Последний раз — в чайной на окраине, где, как говорят, он проиграл в кости кольцо своего отца.

Ци едва заметно усмехнулся, но промолчал.

– Мадам Су родила двух сыновей. Старший, Ли Фэн, двадцати лет, уже женат, у него вчера родился сын. Тихий, умный, но не способен пойти против матери. Второй, Ли Вэй — подросток, пятнадцать. Склонен к поэзии, был замечен в книжной лавке Сунь Лао, где покупал запрещённые трактаты. Возможно, копии трудов Лю Цзиня.

Лин Янь резко поднял бровь.

– Продолжай.

– Ещё есть приёмная дочь. Цзинь Хуа. Её отец — учёный, обвинённый в ереси, тот самый Чжао Минсюэ, что писал о пяти внутренних равновесиях и небесной воле. Он был казнён во втором году правления Чэнхуа, помните?

Лин Янь кивнул едва заметно.

– Цзинь Хуа — энергичная, не живёт в стороне, по дому передвигается с книгой в руках. Её уважают, но боятся. Особенно дети.

– И… Ли Юньшань? — Лин Янь впервые за долгое время произнёс имя, не глядя на свиток.

Цзюнь замялся.

– Тут... не всё так просто. По слухам, Мадам Су дружила в юности с Шан Цинъюэ — дочерью генерала Шан. После того как генерала казнили за сговор с повстанцами, Цинъюэ отправили в ссылку в Ганьчжоу. Но... перед этим у неё родилась дочь. Девочку спрятали. Считается, что это и есть Ли Юньшань, хотя её называют дочерью Ли Чжэньгуя.

Лин Янь нахмурился. Его брови — тонкие, строго выведенные, как положено человеку его положения — медленно сошлись на переносице. Он протянул руку, движения выверенные, неспешные, и молча взял бамбуковый свиток из дрожащих пальцев Цзюня. Сквозь кончики пальцев ощущалась лёгкая липкость от пота. Цзюнь знал: Лин Янь молчит дольше всего перед самыми неприятными истинами.

Свиток был тёплый, недавно переписан. Каллиграфия тонкая, сдержанная, без роскоши, что выдавало руку писца имперской школы. Углы были окантованы тонкой лентой — знак того, что документ передавался не ниже шестого ранга, а значит, был предназначен именно для Лин Яня.

Он медленно развернул его, взгляд скользил по строкам. Приглушённый свет падал на его лицо, подчеркивая угловатую тень скул. Прочитав одно имя — Шан Цинъюэ — Лин замер, а затем, вопреки своей обычной холодности, удивлённо приподнял бровь. Это было как удар холодной воды.

– Шан Юньшань... — произнёс Лин Янь почти шёпотом.

Семья Шан была полностью уничтожена. Так утверждали все официальные летописи. Генерал Шан — тот, кто сдерживал северных варваров в уезде Лунмэнь, кто отказался склонить колени перед императорским советом, был обвинён в измене и казнён на площади Ваньцзи. Его дом — сожжён. Все родные — казнены или исчезли без следа.

А Шан Цинъюэ… Жена пятого принца, женщина с клинком на поясе, которую любили за её прямоту и боялись за дерзость. После казни отца её сослали на край страны, и более о ней никто не слышал.

И вот — дочь?

Если она выжила, если её кровь действительно принадлежит роду Шан, она имела бы право на дворцовое признание. Она могла бы войти в Императорский дворец, прикрываясь статусом дочери военачальника и невестки пятого принца. Конечно, никто её туда не пустил бы. Слишком опасна. Слишком неудобна. Слишком многое напоминала.

Лин Янь положил свиток на стол. Пальцы его медленно задвигались, перебирая друг друга — тонкие, длинные, без украшений, ногти ухожены, как подобает сыну чиновника. Это был его жест размышлений, знакомый всем, кто знал Яня хоть немного: когда он так делал, он решал чью-то судьбу.

Его лицо оставалось непроницаемым, будто вырезанным из нефрита, но глаза чуть потемнели, как поверхность озера перед бурей.

– Откуда у вас такие сведения? — спросил он, не поднимая головы. Голос его был тихим, но в нём звучал металл — опасный и холодный.

Цзюнь вздрогнул, но тут же склонился глубже.

– Мы... — он кашлянул, – мы получили сведения от информатора в чайном доме «Дракон и слива». Девушка, торгующая цветами, как-то помогала Юньшань, когда та, раненная, пришла туда ночью. Её запомнили по странной походке и... по глазам. Сказали: «глаза как у генерала Шана».

Он достал второй свиток, сжатый крепче, и с заметной нервозностью развернул.

– Юньшань... её видели в мужской одежде. Не раз. Иногда она представлялась как Юнь Чжао, один раз — даже как писец, под именем Цзянь Вэнь. Говорят, в квартале южных ремесленников её помнят под прозвищем «синий журавль» — по её халату. Она свободно говорит на языке северных варваров, знает тактику, умеет ездить верхом. Была замечена в лавке оружейника, где купила деревянный меч для тренировок детей.

Лин Янь всё ещё молчал. Его взгляд неотрывно смотрел в одну точку — туда, где на столе, среди свитков и расписных шёлковых салфеток, лежал нефритовый нож с гербом семьи Лин. Маленький, но тяжёлый. Символ ответственности.

– Что ещё? — спросил он спустя долгое молчание.

Цзюнь поклонился чуть ниже.

– Пять месяцев назад её задержали в уезде Чэнду, стража поймала «юношу», избившего двух мужчин. Те пытались напасть на Цзинь Хуа, приёмную дочь Ли. Юньшань вмешалась, и поначалу никто не понял, что это — девушка. Один из офицеров, видимо, узнал фамильный знак, вышитый на внутреннем плаще. Девушку отпустили тайно, но сведения утекли. Один из наших людей подкупил начальника караула. Вот всё, что удалось собрать.

На мгновение повисла тишина. Лин Янь поднялся. Его высокая фигура — стройная, сдержанная, в чёрном шелковом халате с золотой вышивкой облаков и журавля на спине — внезапно стала ещё внушительнее. Он подошёл к окну, за которым сквозь шёлковые занавеси струился белый свет летнего солнца. В саду шумели сосны, среди которых прогуливались журавли — любимые птицы семьи Лин.

Он вспомнил день, когда впервые услышал имя Шан. Ему тогда было пятнадцать. Отец, чиновник шестого ранга, привёл его в зал заседаний министерства наказаний. Там обсуждали заговор, а в углу стоял генерал Шан — молчаливый, с мечом, и с лицом, в котором не было страха. Лин Янь никогда не забудет этот взгляд. Ни капли раскаяния. Только достоинство.

А теперь — его внучка, живущая под чужим именем, с мечом в руке, защищающая свою приёмную сестру.

– Проследи за каждым, кто говорит её имя. Тихо. Чтобы даже ветер не услышал. Если она и вправду дочь Шан... то наш император будет очень, очень недоволен.

– Слушаюсь, господин! — поклонился Цзюнь.

Лин Янь едва успел опустить ладонь на край лакированного столика из чёрного сандалового дерева, как створки дверей с тонкой резьбой — «Четыре благородных растения: орхидея, бамбук, хризантема и слива» — разошлись с мягким стоном.

Тонкий аромат розового ладана, чуть сладковатый, с примесью сушёной амбры, прошёл по залу, оповещая о её появлении раньше, чем звук шагов.

Она стояла в проёме, словно вышедшая из полумрака гравюра: Ин Лань. Одежда цвета туманного серебра — тусклого, как утренние облака над рекой Янцзы — сидела на ней безупречно. Скромные узоры вышитых журавлей по подолу — знак благородства, но без вызова. Всё в её облике — каждая складка ткани, каждая линия лица — дышало сдержанным достоинством.

Отец её, Ин Чжэ, был человеком, от чьего почерка вздрагивали даже главы провинций: хранитель Свитков Ночного Архива, человек, который видел, как приговариваются и исчезают великие фамилии. Его манера письма была как и он сам — резкой, угловатой, беспощадной.

Мать, госпожа Юй, некогда — звезда дворцового ансамбля, вынуждена была сменить арфу на тишину под взглядами мужа, для которого чувства были слабостью, а искусство — пустым звуком.

Лин Янь медленно выпрямился, взглянув на неё с лёгким удивлением. Брови чуть приподнялись — сдержанное признание неожиданности.

– Ин Лань, — произнёс он негромко, но чётко, – вы пришли без приглашения.

Двери за ней закрылись. Стражники исчезли, оставив их в обрамлённой тишиной комнате, где на низком столике тлели палочки благовоний, в вазе стояли белые нарциссы — любимые цветы его покойной жены. Запах был слабый, почти незаметный — как и сама Му Жань, при жизни.

Ин Лань сделала шаг вперёд.

– Простите. Я знаю, что сейчас… не время, — её голос был ровен, как шёлк, натянутый на гусле. Но когда она подошла ближе — он увидел это.

Тонкий, едва подсохший порез у ключицы, на шее, чуть прикрытый воротом. Кожа — бледная, как фарфор, и потому кровь — даже в воспоминании — должна была выглядеть, как красные иероглифы на белом свитке.

Лин Янь прищурился.

– Вас ранили? — тихо спросил он, не двигаясь, не подходя. В его голосе не было тревоги, лишь брезгливый интерес. Как к разорванной печати на личном письме — нежелательной, но имеющей значение.

Ин Лань остановилась, как будто не услышав вопроса. Или не желая отвечать.

– Через неделю состоится приём семей при Министерстве, — начала она, не сбив дыхания. – Мой отец будет там. Мне сказали, что вы приглашены. Я подумала…

Она медленно выдохнула. И, чуть тише:

– Возможно, вы позволите мне сопровождать вас?

Лин Янь приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но слова застряли в горле, будто налетевший зимний ветер заморозил его язык. Его губы дрогнули, потом сомкнулись — резко, почти со щелчком. Он застыл на миг, словно тень прошлого пронеслась по его взгляду, холодном, подобно инею на каменной плите.

Он усмехнулся. Но усмешка была не тёплой — скорее мрачной, насмешливой. Он медленно опустился обратно на подушку, вытянутую у стены, застыв в полумраке комнаты, напоённой ароматом горячего риса, тушёного тофу с корицей и имбирного чая. Склонившись, он с безукоризненной аккуратностью начал складывать свитки — один к одному, словно подчинял хаос своего сердца порядку бумаг.

Ин Лань стояла неподвижно, точно глиняная статуя богини стужи. Её чёрные, как крылья ворона, волосы были убраны в строгий пучок, украшенный всего одной серебряной шпилькой в форме цветка лотоса — подарком от Му Жань, когда они ещё были подругами. С тех пор прошло много зим, и отношения между ними стали похожи на шёлк, разъеденный влагой — всё ещё крепкий, но уже изнутри треснувший.

– Ты молчишь, — наконец произнёс Лин Янь, не глядя на неё. Его голос был глубоким, сдержанным, лишённым эмоций, как если бы он говорил с государственным писцом, а не с женщиной, стоящей в его покоях. – Скажи. Отец послал тебя? Надеется, что мы поженимся?

Ин Лань чуть заметно вздрогнула, но не ответила. Она посмотрела на его профиль — отточенный, словно резец мастера прошёлся по каждому изгибу скулы. В свете дня кожа его казалась бледной, почти фарфоровой. Он, как всегда, был безукоризненно собран — в тёмно-синем шёлковом ханьфу с вышивкой журавлей по подолу, знак его учёности и статуса как старшего сына чиновника шестого ранга.

– Не отвечаешь, — продолжил он холодно, поднимая взгляд, и теперь глаза его были, как лёд на озере в первые дни двенадцатого месяца. – Значит, да. Передай ему, что его поспешность недостойна. Му Жань умерла лишь чуть больше недели назад. И даже если бы не это... ты не имела права.

Он подчеркнул последние слова с такой отчётливостью, что будто отрезал их ножом.

Ин Лань опустила взгляд. Сердце её застучало в груди, как барабан на весеннем фестивале. Она не ожидала, что он заговорит о Жань с такой строгостью, будто защищал не вдову, а императрицу.

– Но... ты знал, — прошептала она, сдерживая дрожь в голосе, – Ты знал, что мы с ней были подругами. Ты знал, как я относилась к тебе. Почему же ты выбрал её? Ты не ответил тогда... и не отвечаешь сейчас.

Он отвернулся, взял в руки свиток с отчётом налогов с уезда Гуаннин и медленно провёл пальцем по строкам. Всё в его движениях было безмятежно. Хладнокровие — его броня с юности. В детстве его учил сам господин Цзи из Академии Белой Реки, и он запомнил наставление: «Чувства — это вода. Управляй ею, или она зальёт дом».

– Я выбрал её, потому что это было правильно, — сухо бросил он. – Её род был достоин. Ты слишком проницательна, Лань. А мужчины, вступая в брак, ищут покой, не бурю.

Он встал, отложив свитки, но не приблизился. Его спина была пряма, руки — за спиной. Ин сделала шаг вперёд.

– Тогда слушай, — сказала она, не желая больше молчать. – Сегодня утром... один из стражников вошёл в мои покои. Он схватил меня. Спросил... о печати. Я отдала её Цао, как ты просил, помнишь? Но он словно знал, что она была у меня. Он угрожал. Он...

Она вытащила из широкого рукава серебряную пластинку. Металл был гладким, чуть потускневший от времени, но на нём ясно читался герб рода Ли — три перекрещённые стрелы, символ древнего столичного клана, давно лишённого власти. Лин Янь резко повернулся, впервые за всё время утратив самообладание.

– Это... — он подошёл, взял табличку в руки и нахмурился.

– Это он обронил. Перед тем, как уйти.

Лин Янь сжал в руках табличку с тонкими иероглифами — знаком судьбы, который он узнал сразу. Имя, написанное на бамбуковом свитке, было для него знакомым, и холодный шёпот мысли прокатился по сознанию: Ли Юньшань. Однако произносить это имя вслух он не собирался. Вместо этого он медленно подошёл к Ин Лань.

Она стояла неподвижно, как вырезанная из нефрита статуя — в тонком шёлковом халате с вышивкой изящных лотосов на полах, символизирующих чистоту и неприступность. Её осанка была прямой, гордой, словно она не просто стояла рядом, а хранила драгоценное сокровище. Взгляд был холоден и пронзителен, а лёгкая улыбка, таившаяся на губах, выдавала скрытую радость. Её сердце сжималось от тихой гордости — близость с Лин Янем, даже без взаимной любви, была для неё своего рода победой, которую она хранила как тайный сад в душе.

Лин Янь остановился рядом, почти касаясь плеча Ин Лань, но не говоря ни слова. Его глаза, обычно холодные и сосредоточенные, на миг смягчились, и в них мелькнуло едва заметное любопытство. Он поднял руку и, не отводя взгляда, показал ладонью примерный рост стражника.

– Рост? Ты видела его лицо? — спросил он ровно, без тени эмоций.

Ин Лань наклонила голову, глаза её сузились, словно оценивая невидимый объект в воздухе. Голос её был ровным, сдержанным, выученным за годы службы, но в нем сквозила скрытая решимость.

– Нет, — ответила она спокойно. – В сумраке и при масках стражников лица сливаются в тень. Но могу сказать, что он был ниже среднего роста. Это странно — моя семья обычно набирает стражей высоких и стройных, чтобы внушать страх и уважение.

Лин Янь кивнул, медленно, словно подтверждая свои мысли. Его пальцы слегка перебирали край своего шёлкового халата — жест, который знал каждый, кто его видел: когда он так делал, он погружался в размышления.

***

Юньшань лежала на спине, словно павшая статуя, не способная больше встать. Потолок с деревянными перекладинами расплывался в глазах — из-за жара, усталости, боли. Руки не слушались, в плечах жгло тупой тяжестью, как будто ведра с водой всё ещё висели у неё на запястьях. Кожа под подмышками была стёрта в кровь, губы пересохли, и язык прилипал к нёбу, словно лепесток, прилипший к крышке саркофага.

В ногах сидела Цзинь Хуа, отводя взгляд от белых штанов, пропитанных багровыми пятнами в области колен. Она хмурилась, дёргала подол своего пёстрого халата, принёсенного из Сучжоу, — подарок, который когда-то спасённой ей Юньшань позволили оставить.

– А ты ведь стояла на люобао-сы… — протянула Цзинь Хуа, едва заметно сморщив нос. – Эти семена даже скотине не кладут под ноги. Тётя... ей бы в канцелярию пыток.

Юньшань рассмеялась, но без звука. Только едва заметно дёрнулись уголки губ.

– Больно было бы называть это неожиданным, — хрипло сказала она. Голос её был ироничным, словно каждый звук она вырезала ножом из воздуха. – Мама всегда говорила: «Ты родилась с головой, полной ветра, не мозгов».

Она попыталась приподняться на локтях, но тут же застонала. Колени горели. Кровь засохла, ткань прилипла к коже. Семена люобао-сы, острые как рыбацкие крючки, всё ещё будто сидели под её телом — фантомной болью, словно наказание жило теперь внутри.

В комнату без стука ввалился Ли Вэй, жуя орешки.

– Ну, ты и даёшь, — проговорил он, глаза у него были ясные, насмешливые. – Мама сказала, если ещё раз сбежишь в мужском наряде, то тебя побреют налысо и в монастырь. Я ей поверил. Она в этот раз была… как генерал с пикой.

Юньшань опустила голову, подперев висок рукой. Комментарии брата обычно раздражали её, но сегодня казались далёким шумом.

– Где Ли Фэн? — самоуверенно уточнила она.

Ли Вэй почесал затылок и закинул в рот очередной орех.

– У него ведь сын, родился вчера. Жена его, Чжао Шуин, лежит как принцесса. А он — в крик. Говорит, теперь ему не до "мелких домашних неурядиц". Ну и скоро пир будет. Мама уже заказала музыку и три гуся.

Юньшань хмыкнула. На мгновение уголки её губ изогнулись в хищной, почти жестокой ухмылке. В памяти, как кадры из старого сновидения, всплыло другое лето. Прошлая жизнь. Прошлый вечер.

Дворецкий держал над головой фонарь с красным шелковым колпаком, а Ли Фэн — пьяный в дым, в новом темно-синем ханьфу с золотой вышивкой драконов — шатался между столами, как глиняная фигурка, расколотая в основании. На празднике в честь рождения его первенца вина лилось так щедро, будто это был не дом Ли, а таверна под мостом Цзиньъюй. Пили все, но особенно он — будто хотел залить в себя весь Хуанхэ, пока не потонет собственная гордость.

Он пел, обнимал гостей, всех подряд называл "сокровищами нации", а потом, к изумлению музыкантов, сорвал с себя пояс и пошёл по каменному бортику пруда.

– За здоровье сына! — крикнул он и… полетел вперёд, в воду, как весенний лотос, срываемый ветром.

Всплеск. Карпы. Мерцание фонарей на поверхности воды. Ли Фэн, цепляющийся за жирного золотого карпа, приговаривая.

– А ты... ты хорошая жена. Ты понимаешь меня…

Юньшань тогда стояла с бокалом лаолан цзю в руках и сдерживала смех так, что лицо сводило. Через пару минут налетела его супруга, Чжао Шуин, красивая и ядовитая, как осенняя хризантема, с тугим пучком и тяжёлыми шпильками в волосах. Она буквально вытащила его за воротник из пруда, а потом, не говоря ни слова, врезала ему такой пощёчиной, что музыкант на эрху сбился с мелодии.

А теперь? Теперь Юньшань даже не пришла. Она узнала о рождении ребёнка не из уст самой Чжао Шуин, не от брата — а от Ли Вэя, между делом, как бы невзначай. Прошлая Юньшань была первой, кто держал мальчика на руках. А нынешняя — лежит с разбитыми коленями, слушая, как празднуют без неё.

Она снова скривилась — не от боли, а от чего-то более едкого. От досады.

– О чём думаешь? — лениво спросила Цзинь Хуа, поглаживая волосы. Лицо её было мечтательно-задумчивым, и это не ускользнуло от внимания Юньшань.

– Ты на себя посмотри, — буркнула та. – У тебя сейчас такое выражение лица, будто ты влюблена. Или съела целую чашку сладкого риса и пытаешься это скрыть.

Лицо Цзинь — круглое, с мягкими скулами и цепким блеском в глазах — сияло тем самым выражением, которое Юньшань узнала сразу. Уголки губ чуть подрагивают, взгляд плывёт вдаль, дыхание медленное, как у школьницы, читающей любовную поэму под фонарём.

Юньшань, не поднимая головы с жёсткой соломенной подушки, закатила глаза так сильно, что на секунду увидела внутренности собственного черепа.

– Только не говори, что снова, — протянула она лениво, голос её был сух, как бумага из старых архивов.

Цзинь Хуа вздрогнула, но не отступила.

– Что? Я ничего не говорила!

– Именно. И это подозрительно. Ты всегда говоришь. Особенно, когда влюбляешься.

Та резко вскинула голову, но уголки рта выдали её. Юньшань вздохнула и откинула покрывало, с усилием разогнув затёкшую ногу.

– Ну кто на этот раз? Лекарь с руками как у столяра? Монах с лицом, как у актёра из театра Юнхэ? Или, не дай Небо, тот самый бандит с рынка, у которого руки были изукрашены татуировками, как у шаманов из Юньнани?

Цзинь Хуа покраснела и, стараясь сохранить достоинство, фыркнула.

– Ты преувеличиваешь. Я просто… замечаю красоту. Это не преступление.

– Когда ты "замечаешь" её десять раз в день, это уже не наблюдение. Это духовная эпидемия.

Цзинь Хуа набросила на подругу вышитую подушку. Юньшань не отреагировала — мягкий хлопок пришёлся по плечу, и только. Она лежала, положив руки на живот, и смотрела в потолок с видом человека, давно уставшего от чужих глупостей, но всё равно их терпящего. В голосе её звучала смесь язвительного веселья и бесконечной снисходительности.

– Ну, скажи. В кого на этот раз? — протянула она, подражая напеву заунывной баллады. – Мне просто нужно знать, кого мне сегодня ругать за растление Цзинь Хуа — святой девы из провинции болтовни.

– Не скажу, — буркнула Цзинь и сложила руки на груди. – Не твоё дело. И вообще — это настоящая любовь.

– Ага. Как и с тем бродячим учителем каллиграфии, который, как ты говорила, "пах персиковым тушем и смотрел, будто видел мою душу". Напомни, куда он делся?

– Его арестовали.

– Именно. Потому что он продавал ворованные кисти с печатью императорской академии.

Цзинь Хуа схватилась за подушку снова, но уже не швырнула — просто зарылась в неё лицом. Ли Вэй, сидевший всё это время на лавке, облокотившись на косяк, тихо хрюкнул от смеха.

– Если ты мне скажешь, кто это, — сказал он заговорщицки, – я отдам тебе засахаренные лепестки сливы, которые прячу в сундуке под своими одеялами.

– Я запомню, — бросила Юньшань, не глядя. – Мама запрещала сладкое тебе после полудня. Я доложу. Будет тебе снова стояние на гречке.

– Сначала на люобао, потом гречка… У нас что, сельскохозяйственное наказание? — вскинул руки Ли Вэй. – Ещё скажи, что завтра на репу!

Юньшань рассмеялась. Тихо, в полголоса. Смех был редкостью с тех пор, как она очнулась в этом теле, в этой жизни, за год до своей "первой" смерти. Всё изменилось. Всё — кроме этих двоих.