Смех из под земли.

Ночь, 1476 год, год правления императора Чэнхуа.

Юньшань чувствовала, как пространство под веками раскачивается, будто пьяная лодка на мутной реке. Всё плывёт. Картинка размазывается, как тушь, на которую плеснули воду. Голова трещала с резким, сверлящим постоянством - удар пришёлся сзади, точно в основание черепа. Она попыталась вдохнуть - спертый, пыльный воздух ударил в горло. Отвращение. И ещё - гнев.

Она открыла глаза. Темнота обволакивала помещение, лишь мерцающий свет масляного фонаря на стене отбрасывал тусклые отблески на исцарапанные ящики и выцветшие тюки. Судя по запаху - просроченный рис, плесень и шерсть. Это был склад. Старый, возможно, пустующий, где-то на задворках. Крыша пропускала ветер - под потолком мерцали тряпки от паутины, шевелимые ночным сквозняком.

Её руки были связаны за спиной бечёвкой, грубой, врезающейся в запястья. Она лежала на циновке из сухого камыша. Одежда - по-прежнему мужская: ханьфу из тёмного хлопка, пояс перекошен, волосы заплетены по-мужски - ни одна прядь не выдаст женщину. Шлем остался.

Перед ней, в пятне света от фонаря, за грубым столом из тополя сидели трое мужчин. Они играли в Го. Камни щёлкали по доске, будто отмеряли время.

- Я говорю, парень этот непростой, - сказал один, смуглый и сутулый, в замасленной безрукавке. Его голос был сиплый, с оттенком южного говора. - Не трепыхался, когда его тащили. А одежда? Городского! Пояс шёлковый, пусть и выцветший. Такой с нищих не сдирают.

- Может, шпион, - отозвался другой, толстый, с прыщами вдоль челюсти. Он почесал живот, хмыкнул. - Или беглый сынок какого-то купца. Лицо гладкое, кожа белая, ногти чистые. Мой брат таких видел - из тех, что в «Благородных садах» учатся стихам и тратят серебро быстрее, чем девки моргают.

- Шпион - хорошо, - отозвался третий. Он был молчаливее остальных, в сером халате с застиранной подкладкой, с глазами как у ястреба: холодными, без лишних движений. - Значит, можно просить больше. Либо у семьи, либо у тех, на кого работает. Главное - не спешить. Выкуп - это искусство.

Юньшань моргнула, стараясь не шевелиться. Голова ныла, но она пыталась осознать: как, когда её схватили? Воспоминание - как треснувший сосуд - медленно заполнялось.

- «Прекрасно, Юньшань, - мысленно процедила она. - Гениально. Превосходно. Переодеться в мужчину, прокрасться в повозку, быть оглушённой и проснуться в вонючем складе среди троих полукочевников, играющих в го, как в загробной притче.»

Она снова пошевелила пальцами - верёвки были крепкими, но влажность помещения давала шанс: волокна разбухали. Если тереть руки о край циновки... Медленно, но возможно.

- Слушай, Дунь-гэ, - толстяк поставил камень на доску с мягким щелчком. - Если мы пошлём письмо через старого Су, у него связи в Лояне. Пусть передаст, что мальчишка у нас. Потребуем триста лянов. Скажем, если не пришлют - перережем глотку и бросим в реку.

- Триста? - сиплый прыснул. - За такую морду? Размечтался ты, Цзяо. Сотня - и то праздник.

- За его молчание я бы попросил тысячу, - спокойно произнёс третий, ястребиный. - Он ещё ни слова не сказал. Либо слишком умён, либо боится сказать лишнее. Первый вариант - хуже.

На запястьях Юньшань верёвка чуть ослабла - влажный воздух, впитавшийся в сизую бечёвку, начал медленно разрушать её структуру. Волокна, разлохматившись, поддавались натяжению. Она продолжала осторожно тереть руки о край циновки, не отводя взгляда от доски, где камни щёлкали по дереву, будто капли времени падали в бездну.

И вдруг - движение.

Сутулый, смуглый, с лоснящейся от жира кожей, тот, кого назвали Дунь-гэ, резко повернулся. Его глаз, мутный, но цепкий, метнулся к ней. Он увидел. Замер на долю секунды, потом улыбнулся - медленно, с той хищной самоуверенностью, что бывает у человека, уверенного в своей безнаказанности. Взяв меч, прислонённый к стене - старый цзянь с закопчённой гардой, - он шагнул вперёд.

- А-а... проснулся наш гость, - протянул он, голос хриплый, будто гравий по керамике. - Каково, а? Сон на складе да с приветом по голове. Благородному сынку, должно быть, в новинку?

Он не ждал ответа. Просто шел, медленно, будто смакуя каждую ступень. Позади него, бросив игру, поднялись остальные: толстяк по имени Цзяо - с отблеском сальной жадности в глазах, и молчаливый, ястреб, в застиранном халате. Последний не спешил - просто наблюдал, чуть склонив голову, как мудрый зверь перед прыжком.

Юньшань чуть приподнялась, тело отозвалось вспышкой боли в затылке. Голова гудела, как храмовый барабан на праздник Весеннего полнолуния. Но разум - ясный. Как зеркало, смытое дождём.

Он подошёл ближе, наклонился, и, небрежно ткнув носком сапога ей в плечо, пробормотал.

- Ну? Скажешь, кто ты такой, или резать начнём с пальцев?

- Пальцы не первое, что стоило бы отрезать, - прошипела Юньшань, голос низкий, по-мужски хриплый. - Но, полагаю, ты и с этим справишься криво.

Цзяо прыснул, но тут же заткнулся, увидев взгляд ястребиного. Дунь-гэ напрягся, но усмехнулся.

- Поглядите-ка, даже связанный щеголь не молчит. Ну, посмотрим, как ты заговоришь, когда крови попьём...

Мужчина поднял меч для устрашения, широким, размашистым жестом, будто сеял страх по воздуху. Но не успел вдохнуть угрозу, как Юньшань резко подалась вперёд и нанесла удар ногой - точно, быстро, в грудную клетку, в зону солнечного сплетения. Пятка врезалась в ткань его замасленной безрукавки, под ней - в плоские рёбра. Послышался хруст, будто кто-то наступил на засохший бамбук.

Он отшатнулся, споткнулся о собственную ногу и выдохнул со свистом, хватаясь за грудь, как за мешок с монетами, рассыпавшийся в животе.

- У-у, скотина ... - прохрипел он, не досказав, сполз по стене.

Остальные двое - Цзяо и третий, с глазами хищника, - резко переглянулись. Тень гнева, замешанная с испугом, пробежала по лицу толстяка. Он вытащил короткий, клиновидный танао - поддельный нож, каким обычно режут ремни на рынке. Кривой, неровно наточенный, но острый. Тот, что в сером - хищный, молчаливый - не произнёс ни слова. Просто сжал рукоять своего цзянь, слегка изогнутого, длинного, как змея, и шагнул вперёд, целясь точно в горло.

Юньшань вскочила. Резко. Молниеносно. Верёвка всё ещё сковывала запястья, обдирала кожу, но она действовала как будто бы и не чувствовала её. В её теле жила память - другая, годом старше. Жила в мышцах, в шее, в спине. Она помнила, как в прошлом - в той линии жизни, что теперь казалась сном - эти самые движения спасли ей жизнь в бойне под Линшоу, где кровь текла по каменным каналам, как ритуальное вино.

Сделав шаг назад, она качнулась в сторону - и Цзяо промахнулся. Его танао прошёл мимо, прочертил воздух, не найдя цели. Юньшань развернулась на пятке, ударила плечом ему в бок, потом резко подняла колено в пах. Он застонал, осел. Без сознания или без чести - не имело значения.

И тут - удар.

Сбоку. Ястреб. Его цзянь рассёк пространство, и если бы не инстинкт, если бы не память из другого года, Юньшань была бы мертва. Лезвие скользнуло по её боку, по тугой ткани мужского кафтана. Острие задело руку - и почти перерезало верёвку.

Юньшань отшатнулась от стены, правая ступня скользнула по циновке, но не потеряла равновесия. Сердце билось быстро, не от страха - от чистой, отточенной ярости. В её теле звенела память - каждая мышца помнила, что делать, хотя связки на запястьях всё ещё резали кожу. Пропитанная влагой бечёвка - рыхлая, изношенная, но всё ещё держалась. И всё же...

Она нырнула вниз. Плечи вперед, ноги - вбок. Краем глаза - блик стали. Цзянь лежал на полу - тот самый, которым угрожал Дунь-гэ. Его пальцы ещё были теплы на рукояти. Юньшань перекатилась, будто ящерица, и вскинула меч за спиной, держась обеими руками сквозь верёвку, будто сросшиеся пальцы прижались к эфесу. Позы нелепой не было: движения были настолько естественными, что казались заранее просчитанными.

Перед ней двое. Цзяо - всё ещё держался за пах, пыхтел, как зашпаренный бык, глаза в слезах. Его лицо, покрытое жирным блеском и мелкими прыщами, горело от стыда и боли. Лицо, которое прежде кривилось в хохоте, теперь дергалось судорогами страха.

И второй - тот, кого она про себя прозвала Ястребом. Лицо холодное, как нефрит, узкие глаза щурились, губы сжаты, ни одной лишней эмоции. Он держал цзянь легко, как кисть художника, собирающегося начертить последний мазок - смертельный, точный.

- Похоже, у тебя хорошие учителя, мальчик, - тихо сказал он. Без акцента. Северянин.

Они пошли на неё с двух сторон. Цзяо, оглушённый болью, двигался грубо, с замахами, как мясник с пьяной руки. Его нож - танао, вогнутый и зубчатый, - сиял тускло, как рыбья чешуя под мутной водой. Ястреб - иначе: шаг за шагом, скользя, как змея по бамбуку. Цзянь у него в руке почти не шелохнулся - но всё тело предвещало удар. Он ждал. И Юньшань это знала.

Она прыгнула. Вбок, резко, с разворотом. Меч описал дугу - низкую, направленную под колено Цзяо. Тот дёрнулся, попытался отступить, но нога уже была рассечена: кровь брызнула, тёмная, как чернила, по гнилой циновке. Он заорал.

И в этот момент - Ястреб ударил.

Цзянь вошёл в движение, как песня ветра - резкая, отточенная. Он целился в горло. Юньшань, скованная, успела только отклониться, перекатиться вперёд, удар пришёлся вскользь - и перерезал верёвку.

Это было как вдохнуть впервые за год. Руки разошлись, хрустнули суставы. Верёвка, смоченная потом, влагой, кровью, упала, как змея, сброшенная кожей. Юньшань развернулась, подняла цзянь двумя руками - теперь свободными - и с воем ударила в ответ.

Их клинки встретились со звоном, от которого задрожали стены склада. Искры полетели, как от точильного камня. Лезвие Юньшань пошло вверх - в бок, в плечо. Ястреб ловко ушёл, но на подкладке его халата уже заплясало алое пятно.

Ястреб пошатнулся. Его левая нога уже предательски дрожала, кровь пропитывала край халата, алела на ткани, как мазок миньяновской киновари по рисовой бумаге. Он всё ещё держал меч уверенно, но теперь его дыхание сорвалось - поверхностное, короткое, будто он не мог насытиться воздухом. Юньшань видела: рана в плече мешала ему двигаться, его корпус стал чуть неуверенней, как у воина, у которого отобрали полштриха из боевой формы.

Она это почувствовала - не увидела, а прочла в теле, как в старой книге по боевым искусствам из монастыря в Юньнани, которую она однажды украла у Лин Яня из его личной библиотеки. Тогда он её чуть не задушил. Проклятый ублюдок. А ведь она была его женой. Формально - благородная госпожа Лин. Унижение, пахнущее благовониями и гнилыми розами.

Теперь - другое имя. Другая жизнь. Мужчина, которого видят другие, знал, как наносить удар.

Она резко шагнула вперёд, развернула клинок, и в тот миг, когда Ястреб с трудом перехватывал дыхание, резко перехватила свой меч обратным хватом, провела лезвием снизу вверх - и вонзила острие точно в прежнюю рану.

Раздался звук - сдавленный, болезненный, как будто из его горла вырвался не крик, а хрипенье рваной флейты. Ястреб отшатнулся, хватаясь за клинок, сам вжимая острие в плоть, будто надеялся сдержать боль, прижать её обратно, запереть. Губы его разошлись, глаза расширились, но даже сейчас - он не упал. Он стоял. Как древний каменный лев на мосту Лугоу - окровавленный, но гордый.

- Говори, - выдохнула Юньшань. Голос её был холоден, словно ночной туман с горы Хуашань. Она даже не заметила как по её животу стекала алая кровь. - Кто вас послал?

Молчание. Ястреб закашлялся. Кровь стекала по подбородку, как густой соус из гуся, и впитывалась в подол его халата. Он попытался поднять цзянь, но руки предали его.

Юньшань сделала шаг вперёд, поставила ногу на его меч, надавила. Ястреб задрожал, но всё ещё не произнёс ни слова.

- Не тяни, - прошипела она, - я знаю, как вы умираете. Без славы. Без имени. С кишками в руке и чужим мечом в боку. Расскажи - и я дам тебе умереть быстро. Или... - она склонила голову, губы изогнулись - издевательски. - Или я вспомню, как это делали в Цзиньчэнской тюрьме. Где палки из бамбука вгоняли под ногти.

Он выдохнул. Пауза.

- ...Семья Лин, - прошептал он, как будто это имя сжигало горло. - Приказ был - схватить и требовать деньги у семьи. Не убивать.

Юньшань отшатнулась, как от удара. Сердце вздрогнуло - один раз, болезненно. Имя. Проклятое. Привкус железа во рту вдруг стал горче. Внутри - тишина. Только стук крови в висках.

- Лин? - медленно повторила она. - Но... почему? Что я им сделала?

Ястреб посмотрел на неё снизу вверх. Лицо его побледнело, покрыто потом. И тогда - он впервые улыбнулся. Кроваво. Презрительно.

- Ты не знаешь? - сказал он. - Хуже, чем враг - тот, кто забывает, за что его ненавидят...

Она не дала ему закончить. Без гнева. Без слова. Просто - резко, чисто, как резали шёлк в мастерской её матери в Чанъане. Меч вышел из прошлой раны и вошёл в горло - выскользнув из затылка.

Юньшань медленно развернулась. Дыхание резкое, плечи напряжены. И - замерла.

Сзади - шелест. Новый силуэт.

Тень в проходе между ящиками. Кто-то - юный. Черты - резкие, не оформившиеся, но острые, как клинок, только вышедший из кузни. Глаза - огромные, тёмные, будто просили прощения за то, что уже собирались сделать. В руке - тонкий меч, длинный, как у провинциального ученика. Блестит. Остриё - у её шеи.

- Не двигайся, - сказал он. Голос чуть дрожал, но в нём уже звучала решимость. - Уходи. Сейчас же. Но оставь всё - деньги, оружие. Или я...

Он сглотнул.

- Или я тебе перережу горло.

Юньшань посмотрела на него. Мальчишка. Годы - семнадцать, может восемнадцать. Деревенская стрижка, губы сухие, но руки - не трясутся. Он - не первый раз с оружием. И не совсем дурак. Но - ещё не зверь. Пока.

Она подняла руки - медленно, показав, что в них больше нет угрозы.

- Как тебя зовут? - спросила она. Голос - тихий, чуть глухой, словно он шёл не из её горла, а из глубины другой жизни.

- Тебе не нужно знать, - быстро сказал он. - Просто оставь всё и уходи. И ты выживешь.

- Угу, - кивнула она, чуть усмехнулась. - И, возможно, ты тоже.

Она протянула ему поясной мешок с деньгами - там было не больше двадцати лянов. Пара монет звякнула. Он взял, не спуская с неё меча.

В это время, ночь в Ланхуай была неприветливой. Звёзды тускли в мутном небе, ветер то поднимал пыль с булыжников, то резко замирал, словно слушал. Мадам Су - жена Ли Чжэньгуя, старшая хозяйка дома Ли - шла по узким переулкам посёлка, придерживая край дорогого шёлкового плаща, вышитого ручной гладью в форме журавлей, символов долголетия и власти. Она не привыкла к пыли. К запаху жареного чеснока от уличной еды. К грубости уличных голосов. Но сегодня - всё было неважно.

Юньшань не вернулась. Прошло уже больше суток.

Её отправили за согревающей смесью, от старого аптекаря, что жил в домике у самой кромки гор. Дорога занимала не больше пары часов туда и обратно. Простое поручение от бабушки - её матери. И всё же - с той ночи ни дочь, ни охранник, ни повозка не появились.

- Глупая девчонка, - шептала Су, оглядываясь. - Упрямая, как камень. Зачем ты одна поехала? Почему без присмотра? Почему я позволила?

Голос её дрожал, хотя внешне она оставалась собранной. Губы сжаты, спина прямая, руки - в рукавах, как и подобает знатной даме. Но глаза... в них была тревога, затопившая всё.

Это не было похоже на Юньшань.

Та могла фыркать, спорить, говорить с матерью, как с равной - что, конечно, возмущало Су до глубины души. Но она всегда делала то, что считала нужным. А ещё - никогда не подводила бабушку.

- «Доверяй ей», - говорила старая госпожа Ли. - «Ты не знаешь, но она сильнее всех нас. Не потому что не ошибается, а потому что знает, что делать, если ошибётся».

И теперь - она исчезла. Су подошла к небольшой лавке, в которой торговали кипарисовыми палочками и свитками с благословениями. За прилавком сидел молодой послушник, одетый в тёмную монашескую робу.

- Видели повозку? Стражника в бронзовом доспехе с вышитым знаком ветра и девушку рядом с ним?

Мальчишка испуганно кивнул.

- Вчера. Кажется, дорога была перекрыта. Её остановил кто-то в серой одежде... вроде бы... чужаки...

Су развернулась и пошла быстрее. Где-то у подола запуталась грязь, но она не замечала. Гнев и страх плескались в груди. Не на дочь. На себя. На мужа. На всех.

В это же время, на вечернем рынке у городской стены, Ли Чжэньгуй, её муж, стоял у прилавка с парными свитками и держал в руках тонкий лист с изображением. Рисунок был сделан быстро, почти каракулями, но лицо узнавалось - овал лица, длинные брови, упрямый подбородок, глаза чуть прищурены, будто издевались над тобой молча.

Ли Юньшань. Его девочка.

Он держал свитки неловко, одной рукой, другой - давал прохожим листки, почти моля.

- Вы не видели? Девушку... семнадцать лет, тонкая. Вышла из дома вчера утром. Повозка с охранником. Пропала. Она моя дочь. Прошу...

Но никто не отвечал. Кто-то отмахивался. Кто-то смотрел с жалостью. Лавочники жаловались, что он мешает торговле. Всё было против неё.

***

Юньшань брела по узкой, воняющей горелым маслом и прелыми листьями улочке, где каждый поворот был ей вновь. Посёлок Ланхуай казался простым, почти игрушечным, когда она изучала его карту за чашкой чая в столичном кабинете министерства - но теперь, когда кровь просачивалась сквозь её шёлковый ханьфу, ткань мужского покроя, а шаги отдавались гулкими ударами в висках, всё было не так ясно.

Тишина. Только собственное дыхание - рваное, как сорванный с ветки лотос.

В эту ночь не было фонарей. Только редкие отблески масляных ламп за резными ставнями да лунный свет, рассекающий небо, как рассохшийся меч.

Она стиснула зубы, сдерживая стоны. Левая рука прижимала живот - место, куда вошло лезвие. Не глубоко, не смертельно, но достаточно, чтобы тело начало медленно предавать её.

- «Так и умирают герои былых эпох - в переулке, как собаки,» - подумала она с мрачной усмешкой, пряча губы в воротник.

И вдруг - рывок. Резкий, почти жестокий. Кто-то дёрнул её за рукав.

Она не успела даже отшатнуться - тело предало, и в следующий миг она падала в чужие объятия, тяжело, как пустой сосуд. Глаза затуманились, в висках запульсировала пустота. Руки, крепкие, но не грубые, обвили её и прижали к себе. Ткань чужого одеяния пахла полынью и чистым сыромятным ремнём.

- Тихо, - шепнул мужской голос, глухой, низкий. - Ты в безопасности. Не шевелись.

Он поднял её - словно не человек, а воробей после бури - и втащил в тёмное помещение. За ними захлопнулась дощатая дверь, и только тогда Юньшань увидела: лампа на трёхногом столике, засушенные травы, висящие в пучках, ящички с надписями тушью - "грушевый корень", "кровоцвет", "журавлиная лапка".

Аптека. А она - в руках Сунь Чжэняня.

Она узнала его мгновенно, даже сквозь полузакрытые глаза, сквозь боль и забытьё. Даже в этой жизни, где он знал её только как девушку с праздника фонарей, увиденную один-единственный раз. Даже в этой жизни, где он смотрел на неё - но не знал.

Сунь Чжэнянь, лекарь с тонкими пальцами, глазами цвета весеннего пепла, мягкой речью и прямой спиной. В прошлом - её возлюбленный. В той жизни, где она была женой Лин Яня, и платила за любовь кровью.

- «Ты была моей, даже когда весь мир был против,» - шептал он ей тогда, пряча в складках её рукава сухие лепестки гортензии. А потом - смерть и его тело над поместьем Линей.

Юньшань зажмурилась. Нет, не сейчас. Не здесь.

Он положил её на циновку, быстро осмотрел рану, порвал край её ханьфу. Руки двигались быстро - вода, бинты, порошок из тёмной коробочки с выжженной иероглифом "тяньсюэ" (天雪 - "небесный снег", редкий антисептик из северных гор). Он не задавал вопросов, как будто знал: спрашивать сейчас - значит терять время.

- Рана не глубокая, но кровь шла слишком долго. Ты потерял много сил. Кто ты? - спросил он, как бы мимоходом, будто не вглядывался в её лицо слишком пристально. Будто не чувствовал знакомого изгиба скул, не узнавал силуэт губ.

Юньшань с трудом разлепила губы. Голос её прозвучал хрипло, низко - как и подобает мужчине, за которого она себя выдавала.

- Никто. Просто... гость в Ланхуай.

Тонкая лампа колыхалась от сквозняка, прорвавшегося сквозь щель в оконце, отбрасывая на стены живые тени - как будто духи трав, сушащихся в пучках под потолком, плясали свой ночной хоровод. Воздух был пропитан горечью корня пионовника и сыроватым запахом крови, медленно впитывающейся в соломенные циновки.

Сунь Чжэнянь не произнёс ни слова.

Он просто замер, глядя на её грудь - или точнее, туда, где под плотной обмоткой бинтов должен был быть плоский мужской торс. Но ткань съехала в драке, и теперь всё было видно: торопливо замотанное, не по-мужски округлое... но он даже не повёл бровью.

Губы его едва заметно дрогнули, потом сжались в прямую линию. Никаких слов. Ни укора, ни удивления.

Он просто шагнул к столу, молча достал из коробочки моток тонкой, как волос, шёлковой нити цвета воронова крыла, длинную иглу с изогнутым жалом и кожаный напёрсток. Из глиняной пиалы взял щипцами угольки - чтобы прокалить металл.

Потом подал ей полотенце.

- Держи зубами, - сказал тихо. - Будет больно.

Юньшань молчала. Она смотрела на него снизу вверх - взгляд хищницы, прикидывающейся щенком. Боль в животе пульсировала, словно сама рана насмехалась над её гордостью. Но куда больнее было то, как он ничего не сказал. Никакого "ты - женщина", никакого "обман", "что ты скрываешь", "кто ты такая".

Он просто принял. Как принимал любую рану, любую загадку - как часть тела, требующую лечения, а не объяснения.

Сунь Чжэнянь опустился рядом. Его движения были отточены, точны - он не касался её больше, чем нужно. Но между ними было ощущение близости, как у музыканта с инструментом: будто он чувствовал её боль как свою.

Он промыл рану, и кожа задергалась под прикосновением горького настоя. Запах пижмы, иссопа, крови.

Юньшань запрокинула голову, и в темени её блеснул пот. Она не издала ни звука, даже когда игла пронзила плоть.

Сунь не отрывал взгляда от её живота. Не потому, что смотрел с вожделением - нет, для него это было всё равно что чинить разбитый сосуд. Его лицо оставалось спокойным, но в глубине глаз жило сомнение. Что-то не совпадало.

- Ты не первый раз получаешь такую рану, - заметил он негромко. - Шов старый, ниже пупка. Левый край. Его делал кто-то с хорошей рукой. Но торопился.

Юньшань с трудом подняла бровь, глядя на него сквозь боль и потемневшее зрение.

- Ты всегда... так с пациентами разговариваешь? Как с разваливающейся мебелью?

Он чуть улыбнулся. Легко, сдержанно. Так улыбаются те, кто пережил слишком многое, чтобы бояться остроты.

- Только с теми, кто остроумнее, чем положено в их состоянии.

Юньшань ухмыльнулась слушая, как звенит в ушах - всё тело было натянуто, как тетива, и болело от малейшего движения. Она лежала на спине, чувствуя, как в животе ноет - туго стянутый шов будто пульсировал вместе с сердцем. Перед глазами то и дело вспыхивали мимолётные огни - то ли звёзды, то ли отголоски боли.

Сунь Чжэнянь быстро, уверенно заканчивал перевязку. Его пальцы - тонкие, но крепкие, с чуть загрубевшей кожей на фалангах - двигались точно, не задерживаясь дольше, чем надо. Он прижал марлю, закрепил повязку льняной лентой, заправил краешек. Всё - без слов, с той сдержанной заботливостью, которая делает лекаря сродни монахам.

Но в следующую секунду всё изменилось.

Раздался резкий металлический лязг - звук, как если бы кованая задвижка ударилась о стену. Дверь с глухим щелчком распахнулась, впуская в аптеку ночной воздух и шаги.

Чжэнянь дёрнулся - не паникующе, но резко и уверенно, как человек, привыкший действовать быстрее, чем думает. Одним движением он подтянул край ханьфу Юньшань, прикрывая бинты на её животе, пряча то, что могло выдать её пол. Затем встал и повернулся к вошедшему, как будто ничего не случилось.

В проёме стоял мужчина средних лет, в чёрно-сером халате чиновника шестого ранга. Лицо жёсткое, осунувшееся, волосы аккуратно собраны в узел под шапкой из тёмного шёлка. Глаза - колючие, как у ворона, и в то же время уставшие, как у человека, который слишком долго живёт в мире, где всё рушится.

Юньшань узнала его сразу. Это был Жансяо, приёмный наставник Чжэняня. Не родной отец - но гораздо больше, чем отец. Он забрал мальчика, когда весь род Сунь начал осыпаться, как глина в зной. Когда фамильные алхимические трактаты начали продавать за еду. Когда дворцовая медицина отвернулась от тех, кто когда-то составлял рецепты для императора.

- «Ты не должен быть лекарем, ты должен быть учёным,» - говорил ему Жансяо, засыпая пепел лотоса в чашу с кипятком. - «Но если уж ты идёшь этой дорогой - не забудь, что в руках лекаря - всегда чья-то душа, а не просто плоть.»

Юньшань не помнила свою прошлую жизнь до деталей - но этот голос, хрипловатый, режущий, как сушёный корень аира, она бы узнала даже сквозь десятилетия. Он был тем, кто дал Чжэняню железную сдержанность. Тем, кто вытравил из него слабость.

Чжэнянь слегка поклонился.

- Наставник, - ровно сказал он, и в этом голосе не было ни страха, ни покорности. Только уважение, давно отработанное.

Жансяо оглядел комнату. Задержался взглядом на лежащем теле. Узкое лицо, закутанное в ткань, острые скулы, длинные волосы, сбившиеся в поту.

- Ты опять приводишь умирающих на ночь глядя? - сухо произнёс он, голосом, словно сломанным временем. - Или у тебя тут новая школа?

- Он был при смерти, - спокойно ответил Чжэнянь, всё ещё стоя между Юньшань и наставником, словно щитом. - Я не собирался ждать до утра.

Девушка не пошевелилась. Она знала: сейчас - момент опасный. Если Жансяо подойдёт ближе, если заглянет под ворот - он поймёт. А если поймёт, скажет ли? Или уйдёт, как человек, знающий слишком много?

Она ощущала: он всё видел. Эти люди чувствовали ложь так же, как лекари чувствуют запах гниющей раны, но он не двинулся.

- Слишком много крови, - буркнул он. - В этом квартале сегодня уже третий случай. Кто-то таскает клинок по переулкам. Это не дело лекаря. Это дело начальника дозора.

Он опёрся на трость, выточенную из кости дракона - фамильная вещь, которой когда-то владел глава рода Сунь. На навершии - выжженное «сердце красного лекарства». Символ целителя, дающего кровь за других.

- Не задерживай его тут долго, - сказал он в сторону Чжэняня. - Если этот «гость» умрёт под твоим потолком, проблемы будут не у него, а у тебя.

Юньшань едва заметно поджала губы, когда шаги Жансяо стихли в соседней комнате. Их гул отдавался в ней словно в пустом сосуде, всё ещё звеня от напряжения. Он исчез за занавеской, и воздух словно снова стал пригоден для дыхания.

Но не прошло и нескольких вдохов, как Сунь Чжэнянь спокойно повернулся к ней. Без смущения. Без лишних взглядов. Без единого вопроса. Его лицо оставалось таким же сосредоточенным, как и в тот миг, когда он зашивал её рану.

- Подожди... - начала было Юньшань, но не успела договорить.

Он шагнул к ней, легко, уверенно - как человек, привыкший переносить тела раненых и умирающих - и наклонился. Его руки, пахнущие полынью, сандалом и чем-то мятным, обхватили её под спину и под колени. Мгновение - и она уже оказалась у него на руках.

- Ты... - начала она, но запнулась.

Он даже не взглянул на неё. Просто нёс - легко, будто она не человек, а охапка засохших веток. Только в его руках было тепло. Живое, странное тепло, которое она помнила. Но не отсюда. Оттуда - из жизни, которую никто не должен помнить.

В груди Юньшань стиснулось.
Она не сопротивлялась. Даже не пыталась. Тело отказывалось слушаться, то ли от боли, то ли от чего-то, что медленно расползалось внутри неё, как запах ночного жасмина - пряный, нежеланный, до боли знакомый.

Он внёс её в соседнюю комнату - тускло освещённую светильником из рисовой бумаги. На стене висел свиток с иероглифом «仁» - человечность. Кровать - низкая, лакированная, с бамбуковой циновкой. Над изголовьем висел связанный пучок сушёного хризантемового цвета. Чжэнянь аккуратно уложил её, подкладывая под голову подушку, обитую шёлком с узором журавлей - символ долголетия. Она почувствовала аромат - слабый, от подушки: что-то между корнем женьшеня и настоем сливы.

Он подал ей одеяло молча. Ни слова. Только лёгкий шорох шёлка, запах сандалового дерева от рукавов и мягкое движение руки. Его пальцы ни разу не коснулись её кожи, но на миг показалось, будто воздух между ними стал гуще.

А потом - он исчез. Так же тихо, как пришёл.

Дверь за ним сомкнулась с почти неслышным щелчком. Внутри осталась тишина. Густая, как глиняная маска.

Юньшань лежала на узкой кровати с одеялом в руках. Одеяло - простое, хлопковое, но с аккуратной вышивкой на краю: изумрудные ветви сливы, древний знак надежды. Она смотрела на него с выражением, которое трудно было назвать. Ни благодарность, ни презрение. Что-то, что кололось внутри. Что-то, что царапало память.

Губы её остались полуоткрытыми. Грудь вздымалась чаще обычного. Раны ныли, но не от боли - от чего-то, чего она не позволяла себе назвать.

Утро было медным и тихим, словно драгоценный звон чаши в пустом зале. Воздух ещё не нагрелся, и тонкая дымка тянулась над внутренним двором резиденции Жансяо. Где-то в углу, едва слышно, скрипел старый журавль над колодцем — один из тех звуков, что растворяются в покое монастырского утра. Был 1476 год от Рождества Будды, правления императора Чэнхуа. И хотя история великой страны катилась вперёд, здесь, на окраине, время будто бы задерживало дыхание.

За скромным столом, вырезанным из наньму — тёмного южного дерева с запахом смолы, — сидела троица. Ли Юньшань, переодетая в мужское платье, с трудом удерживала пристойный вид. Она смотрела на пар, вьющийся над чашей с рисом, как человек, стоящий на краю обрыва смотрит на последний берег. Желудок, предатель и оголённый нерв, стонал в унисон с её мыслями.

Ей приходилось делать вид, что она просто молчалива, как подобает учёному юноше. Хотя в голове скачуще носились язвительные реплики.

– «Если Жансяо не возьмёт свои палочки в течение следующих пяти ударов сердца, я клянусь духами моих предков, выхвачу еду у него из-под носа и обвиню в этом демонов».

Но, разумеется, Юньшань лишь моргнула и продолжала наблюдать. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы нарушать обряд трапезы. Слишком умна, чтобы не понимать, как быстро доверие теряется, особенно в мире мужчин. И слишком голодна, чтобы думать ни о чём другом.

Рядом сидел Сунь Чжэнянь — в своей обычной, спокойной манере. Он держал руки на коленях, спина выпрямлена, взгляд мягкий, почти рассеянный, но внимательный. Лекарь, коим он был с юности, давно научился ждать и читать людей, словно свитки. Он видел, как за сдержанностью Юньшаня скрывается отчаяние — и даже улыбнулся про себя.

Чжэнянь не ел. Он, как и полагалось воспитанному ученику, ждал наставника. И при этом — ждал вместе с ней. Только он один здесь знал, кто скрывается под мальчишеской одеждой. Только он, сквозь утомлённую плоть и кровь времени, всё ещё чувствовал её, как чувствуют шрам на груди, которого больше нет.

Наставник Жансяо наконец положил перед собой тёплую чашу, медленно взял в руки тёмные, отполированные временем палочки и произнёс короткое благословение.

– Пусть пища питает дух, а не алчность. Ешьте.

Юньшань едва не выдохнула от облегчения и чуть не схватила рис слишком поспешно, но удержалась — как актриса в последнем акте трагедии. Её движения были точными, почти благородными. Никто бы не догадался, что этот юноша за столом — не кто иной, как Ли Юньшань, дочь торговца, некогда жена Лин Яня, некогда вдова по вине любви.

Вкус риса показался ей почти нестерпимо блаженным. Он был мягким, чуть липким, пах молочным паром. Она позволила себе лишь один кусочек тофу, чтобы не выдать обжорство. Молчала. Жевала.

Чжэнянь прервал тишину спустя некоторое время, когда Жансяо удалился во внутренний зал.

– Что ты будешь делать дальше, госпожа? — спросил он тихо, наклонившись.

Юньшань не сразу ответила. Она смотрела на остатки риса и думала, как быстро всё обрывается.

– Уйду, — сказала она наконец. – Я не должна тревожить ни вас, ни ваши семьи, господин. Я пришла не за этим.

Мужчина медленно кивнул, не отрывая глаз от риса в своей чаше. Его движения были спокойны и размеренны, как у человека, который привык не спешить ни с едой, ни с решением. В его тёмных, тихих глазах таилась глубина — не столько мысли, сколько молчаливое понимание, словно он читал невидимые строки, написанные на невысказанных словах Юньшань.

Она сидела напротив, её фигура казалась статуей из тёмного наньму, вырезанной искусным мастером — холодной и строгой, но с внутренним трепетом. В глубине души Юньшань жгло противоречие: ей хотелось, чтобы Чжэнянь не дал ей уйти, чтобы его глаза загорелись узнающей искрой, но вместе с тем она боялась — боялась, что память пробудит лишь гнев и презрение. В этом мгновении каждый её вздох был как удар, сдерживаемый во рту нож.

Чжэнянь отложил палочки, мягко скрестив их на краю чаши. Его взгляд, долгий и неподвижный, наконец встретился с её глазами — в этом молчании таилась целая история, которую он предпочитал пока не произносить вслух. Он, лекарь и мудрец, знал: память — это одновременно дар и проклятие.

– Вчера… — начал он тихо, голос был ровным и благородным, – кто напал на тебя?

Юньшань вздохнула, словно стараясь выгнать тени ночи из памяти.

– Просто бандиты, — сказала она с едва заметной горечью и сарказмом, – обычные головорезы, что жаждут лёгкой добычи: деньги, золото...

Её слова прозвучали легко, почти с иронией, но Чжэнянь удивлённо приподнял бровь.

– Ты действительно смогла отбиться? — тихо спросил он, вглядываясь в неё, словно пытаясь разглядеть под маской юноши женщину, чья история была сложнее, чем кажется.

Юньшань улыбнулась — горькой, блестящей улыбкой, которая была одновременно вызовом и признанием поражения.

– Это не было бы трудно, если бы ты знал, господин, насколько я могу быть упрямой, — ответила она. – Но этого не знает никто, кроме...

Юньшань осеклась, прикусив язык так резко, будто хотела удержать неосторожное слово или, может быть, чувство. В тот же миг по щекам будто прошёлся пульс жара — не от смущения, а от стыда, не того, что видим со стороны, а внутреннего, глухого, как пепел под золой. Она потупила взгляд, и тонкая, почти детская улыбка — кривоватая, виноватая — мелькнула на её лице, вспыхнула и угасла, как отражение свечи в воде. Ресницы дрогнули. Раньше в подобных мгновениях она отшучивалась. Бросала колкие реплики — яркие, как стрелы с оперением сарказма. Но не сейчас.

Словно стараясь отогнать незримое, Юньшань мотнула головой — коротко, резко, по-мужски, — но в этом движении всё равно проскользнуло нечто неуловимое. Лишняя мягкость, тонкая небрежность жеста, которая выдавала: она — не тот, за кого себя выдаёт.

Ткань её ханьфу, сшитого из плотного хлопка, зашуршала при движении. Она поднялась — легко, но точно, с контролем, присущим только тем, кто привык жить под наблюдением. Поклон её был безупречен: прямой угол спины, вытянутые руки, взгляд вниз — ни одной лишней детали. Всё было выдержано по этикету, и всё же в этом поклоне чувствовалась не преданность, а прощание. Не жест уважения — а побега.

Она уже развернулась, готовая скрыться за перегородкой, за утренней дымкой, за выдуманным именем и чужим телом, как вдруг за спиной раздалось.

– Госпожа.

Голос был мягким, но обжигающе ясным, как первый зимний воздух. Не громким — но в нём не было сомнений. Ловушка в двух словах.

Она остановилась. Мгновение — тишина. Затем повернулась.

Сунь Чжэнянь тоже поднялся. Его движения — неспешные, словно тёк с горы ручей, — говорили о человеке, в теле которого царила привычная дисциплина. Он не был высоким, но всё же возвышался над ней ровно настолько, чтобы напомнить: она — чужая на этом поле. Не по росту, не по силе, а по принадлежности. С ним она ощущала себя не женщиной и не юношей — а кем-то лишним, брошенным между мирами.

Он стоял спокойно, руки за спиной, пальцы легко сцеплены. На нём был простой даху из грубой материи цвета старого пергамента, с потёртым воротом и засохшими пятнами лечебных отваров. Лекарь, живущий не внешностью, а делом. Его лицо — правильное, но не красивое в обычном смысле. Однако в каждом движении глаз — в их спокойной, будто бы усталой глубине — скрывалось больше, чем в тысячах слов.

– Рана, — сказал он ровно, ни капли укора, только забота, тщательно отмеренная, – если ты оставишь её как есть, она загноится. А потом — лихорадка. И ты уже не сможешь уйти, даже если захочешь. Обрабатывай её, госпожа. Или...

Он выдержал паузу — не для драматизма, а как бы проверяя, не отвернётся ли она прежде, чем услышит.

– ...заходи ко мне. Я сделаю это за тебя.

Голос его не дрогнул. В этом было всё: достоинство, долг, и полное отсутствие того чувства, что когда-то связывало их в её памяти.

Юньшань слегка кивнула. Всё ещё молча. Глаза её не поднялись. Плечи остались прямыми, спина — напряжённой, словно струна. Но внутри что-то болезненно сжалось. Он говорил с ней, как с больным, которого можно вылечить — а не как с той, ради кого, однажды, он умер.

Она поклонилась вновь — чуть ниже, чем следовало, — и шагнула за перегородку. Движения её были бесшумны, как шаги призрака. Она не обернулась.

Когда дверь за ней закрылась, Сунь Чжэнянь ещё долго стоял, глядя на тонкую чашу, в которой остывал рис. Он знал, что тот, кто только что вышел, не был юношей. Но кем она была — он ещё не понял. Или не позволял себе понять.

***

Юньшань осторожно ступала по отполированным камням дорожки, ведущей от главных ворот в глубь поместья Ли. Узкие рукава чёрного наньшань — мужского ханьфу из шёлковой парчи — слегка скользили по её запястьям. Края подола, длинного и чуждого её привычкам, она приподнимала обеими руками, словно боялась испачкать его в мирской пыли, хотя на самом деле хотела лишь одного — не выдать себя раньше времени.

На часах яньцзин уже давно перевалило за полдень, и в воздухе висел аромат жасмина и распаренного риса — в саду явно готовились к обеду. Но сердце Юньшань стучало не от запахов дома, к которому она так тосковала весь сегодняшний день, прячась в холодных постоялых дворах и подслушивая разговоры пьяных солдат. Нет. Сердце сжалось от неожиданного ощущения — в этом саду кто-то был лишний.

Она увидела их сразу, как только прошла через резные ворота, выкрашенные в красный лак с позолоченными облаками: отец — Ли Чжэньгуй, в бледно-синем чанпао, сидел у чайного стола, сложив руки на животе; рядом стояла мать — мадам Су, ослепительно ухоженная, в новом шелковом пийфу, с плотно затянутым поясом и лицом, как всегда, напряжённым, будто она и в покое продолжала вести внутреннюю бухгалтерию жизни. Чуть поодаль, под тенью столетнего гинкго, на скамеечке сидела бабушка — старая госпожа Ли, вишнёвый ханьфу с вышивкой журавлей и мягкие руки, обнимающие пузатый фарфоровый чайник.

И рядом с ними — он.

Высокий, неуклюже расправивший плечи, в простом чиновничьем ханьфу цвета нефрита. Мягкое лицо, худое, почти девичье, и большие, мечтательные глаза, будто он всё ещё мысленно рифмовал стихи. Лин Бай.

Юньшань едва не вскрикнула. Чёрт побери, какого демона он здесь делает?

Присев за колонной, она перевела дыхание. Она знала, что его манера речи всегда начиналась с вежливых извинений и переходила в витиеватую путаницу благодарностей, воспоминаний и недомолвок. И всё же, он был не опасен — в отличие от его старшего брата, Лин Яня, с которым она в прошлой жизни… была связана узами, от которых теперь хотелось только одного — вырваться.

– «Если они тут обсуждают поиски дочери — значит, я официально всё ещё потеряна,» — мысленно усмехнулась Юньшань. – «Прекрасно. Пусть волнуются. По крайней мере, это отвлечёт их от вопросов, где я была и почему ссадины на шее.»

Она прижалась к колонне и затаила дыхание.

– Простите меня, пожалуйста, — голос Лин Бая звучал смущённо, он глядел в сторону, как всегда, – Я… Я сожалею за Лин Яня и господина Цао Жэня. Он был груб, я знаю. Он не должен был говорить, что ваша дочь «сама виновата, если сбежала». Он просто…

– Просто он господин Лин Янь, — оборвала мадам Су резко. – Он всегда говорит так, будто слова у него отмеряют за медяки, и чем грубее, тем дешевле. Мы не держим зла. Но вы… вы не такой. Вы добры.

– Я хочу помочь. Лично, — наивная искренность была в каждом движении Лин Бая. – Если бы я хоть немного знал, где госпожа Ли могла бы быть…

Юньшань скривила губы.

– «Если бы ты знал…» — ехидно прошептала про себя она. – «Ты бы понял, что я вчера с трудом отбилась от тех, кто посмеялся бы над твоим «личным участием» и выкинул бы тебя в ров за две фразы. А ты хочешь меня «искать». Искренний ты наш, мечтатель.»

Но вдруг бабушка подняла голову и сказала тихо.

– Она сильная. Она вернётся. Я верю в неё. У неё глаза, как у моей старшей сестры, Ли Вэньцзю — та однажды полмесяца шла по лесам одна, а потом вернулась с шестью ворами, связанными в верёвку. Мы тогда с ней скакали по округе, как будто мы сами генерал Юэ.

Сердце Юньшань сжалось от нежности. Бабушка… Она всегда была её союзником. Всегда верила, даже когда Юньшань выбирала не самое «женское» поведение — когда ходила верхом одна, читала книги про битвы, спорила с учителями и носила меч.

Юньшань едва сдержала довольный смешок. Уголки губ непроизвольно дрогнули — она почти выиграла. Почти проскользнула незамеченной. Её сердце, всё утро сжимавшееся, как пальцы на рукояти кинжала, наконец отпустило. Она уже мысленно переступала порог своей комнаты, воображала, как сорвёт с себя чужое чёрное ханьфу, запахнутое мужским образом, как обнажит запястья, сотрёт с кожи пыль чужой дороги, собьёт пальцами мокрую, спутанную от дождя прядь.

– Скоро я снова буду собой. Ли Юньшань, единственная дочь Ли Чжэньгуя, наследница с носом к торговле и ядом на языке. Никем не любимая — кроме бабушки. И этого вполне достаточно, — сказала она, шагнув в сторону боковой тропки.

Но тело её резко замерло. Рухнуло. Ударилось грудью о нечто твёрдое и тёплое. Это не стена. И не дерево. Это... человек.

Мужская грудь, плотная, как у тренированного воина. Момент — и Юньшань сделала резкий шаг назад, инстинктивно, с тем грациозным презрением, которое раньше отрабатывала перед зеркалом — когда была замужем. В прошлой жизни.

– Ты? — вырвалось у неё почти шёпотом, прежде чем тело окончательно потеряло равновесие.

Споткнувшись пяткой о край каменного подиума, она уже понимала, что падает. За её спиной был пруд — искусственный, выложенный мозаикой, по периметру высажены лотосы, вода ясная, тёплая, полная ленивых карпов кои. Когда-то отец заказал этих рыб из Сучжоу, утверждая, что их окраска — благословение для дома. Но сейчас они казались Юньшань просто хищной пастью прошлого.

Перед глазами мелькнуло лицо мужчины — вытянутое, красивое по мужским меркам, с тонкими скулами и чересчур проницательными глазами цвета мокрого угля. Он протягивал руку — неуклонно, уверенно, как будто имел право.

Лин Янь.

Сердце Юньшань сжалось, но не от страха — от ярости. В ноздри ударил запах его одежды — тонкие ароматы сандала и лавра, как всегда безупречные. Он не изменился. Он всё ещё носил ту самую мантию с золотой вышивкой цапель и клёна — ту, в которой пришёл к ней впервые в прошлом году…

И в следующее мгновение её спина ударила по воде. Брызги взметнулись выше человеческого роста. Шёлк промок моментально, тяжело прилипая к телу, словно пруд сам хотел её утащить. Вода была тёплой, но липкой, запах водорослей и лотосных стеблей пронзил нос. Карпы, испуганные, рванулись в стороны, словно цветные молнии. Один из них — ярко-золотой с алыми пятнами — всплеснул у самого лица Юньшань.

Брызги ещё не успели осесть, а взрослые уже вскинули головы, словно один человек. Мадам Су, в панике, шагнула вперёд, едва не наступив на кромку камня, её шёлковый пийфу цвета чайной розы затрепетал, как знамя. Ли Чжэньгуй застыл, сжав подлокотники резного стула, его лицо, в обычное время умиротворённое, как мраморный Будда, исказилось тревогой. Даже бабушка, старая госпожа Ли, привстала со скамеечки под гинкго, сжимая чайник обеими руками, словно в нём было не только дахуны пао, но и её сердце.

– Что случилось, брат? — пробормотал Лин Бай, ошеломлённо глядя в сторону пруда, где над зеркалом воды поднимались пузыри.

И тогда Юньшань вынырнула. Резко, словно стрела, пробивающая толщу воды. Волосы, спутанные, как водоросли, плеснули назад; рука — та самая, что вчера держала меч в рукаве — рванула к глазам, срывая прилипший ко лбу зелёный лист лотоса. Вода стекала с неё, будто с богини сражений, а шёлковая парча чёрного наньшаня прилипла к коже, превращаясь в ловушку, которая сковывала движения, но не гордость.

Рядом, брезгливо отшатнувшись, стоял Лин Янь. Кончик его мантии — той самой, с золотыми цаплями и клёнами, — был насквозь мокрым. Он смотрел на Юньшань, как на оживший кошмар, в который однажды по глупости вступил и не может выйти. Рука, которой он до этого попытался её поймать, сжалась в кулак. Он не сказал ни слова — только стиснул челюсти.

Юньшань усмехнулась — дерзко, почти с удовольствием. Хоть что-то хорошее сегодня. Пусть стирает теперь свою проклятую мантию в жасминовой воде.

Она аккуратно — с той же плавностью, с какой когда-то в детстве доставала сладости из материнской шкатулки — сняла водоросли с плеч, стряхнула прядь мокрых волос с шеи и медленно выпрямилась, стоя по бёдрам в пруду. Сандалий уже не было — они, должно быть, ушли ко дну вместе с частью её вчерашнего страха.

– Юньшань! — воскликнула мадам Су, её голос сорвался. – Что ты… что ты делаешь в воде?! Ты… ты…

– Уж точно не купаюсь, — прохрипела Юньшань, и голос её — хриплый от внезапного падения, от вчерашней усталости, от того, что она живёт — всё равно звучал с прежним, саркастическим оттенком.

– Госпожа Ли! — Лин Бай, как будто только сейчас понял, что происходит, бросился в воду, не раздумывая. Его нефритовый ханьфу сразу пропитался водой, и он неуклюже заскользил по мозаичному дну, едва не упав сам.

Юньшань посмотрела на него, чуть склонив голову. Ну конечно. Герой. Рыцарь. Принц на мокрой лошади.

– Не надо, — спокойно сказала она, поднимая руку. – Я сама. Уже не тонущая девица, если вы вдруг забыли.

Лин Бай замер в воде, по пояс, краснея до ушей, но послушался. Он всегда слушал. Даже в прошлом… хотя нет, тогда она его почти не замечала. Его брат слишком заслонял всё вокруг.

Юньшань выбралась из воды с достоинством, какого не хватило бы половине чиновников в столице. Когда её ноги коснулись камня, когда она, промокшая до нитки, выпрямилась — ни один мускул на её лице не дрогнул. Только губы слегка скривились — как всегда, когда ей было одновременно неловко и смешно.

– Юньшань, — сказал отец, подходя ближе, его голос был удивительно мягким. – Где ты была? Мы искали тебя. Всю ночь.

Она посмотрела на него. На его добрые, тёплые глаза, на лицо, постаревшее за сутки — и сердце её снова сжалось.

– «Ты бы меня не отдал Лину, если бы знал, что он сделает. Или бы отдал — но по-другому. По-безопасному. Без брачных цепей и кровавых простыней.»

– Я... просто... поздно уже было, — сказала она, тихо, но чётко. – Решила переночевать в гостевом доме.

Мадам Су уже была рядом. Она, не обращая внимания на мокрую одежду дочери, бросилась к ней, обняла, крепко, почти до боли.

– Как ты могла не прийти? Мы думали… — она запнулась, выдохнула. – Если бы ты… если бы с тобой что-то случилось…

Юньшань не ответила. Она не скажет. Ни сейчас, ни потом. Ни про тех троих, что прижали её в грязном складе у трактира, ни про меч, что резал небо так же, как когда-то — сердце.

Вместо этого она повернулась к бабушке. Старая госпожа Ли, всё ещё держа чайник, улыбалась. Медленно, мягко. В глазах её светилось спокойствие.

Юньшань улыбнулась. Медленно, лениво, как кошка, разглядывающая мышь, которую не станет есть — слишком мелкая добыча. Эта улыбка была не радостью, не благодарностью, а вызовом. Она подняла глаза и вперила их в Лин Яня, стоявшего по ту сторону пруда.

Он был, как всегда, идеален внешне: высокие скулы, тяжёлый подбородок, волосы, убранные в тугой верхний узел и перевязанные тёмно-синей шёлковой лентой с вышитым символом клана Лин. Но под этой маской совершенства сейчас бурлила злость. Его тёмные глаза были прищурены, губы — сжаты до бледности, а костяшки пальцев, сжимающих край рукава, побелели. Казалось, он хотел сорвать с себя эту драгоценную одежду, чтобы броситься в воду и вытащить её за волосы обратно на дно.

– «Неужели ты так разочарован, что я не утонула?» — подумала Юньшань.

Она отвернулась. Влажные волосы прилипли к щеке. Острые капли воды стекали по подбородку, щекоча кожу. Девушка закусила нижнюю губу, скрывая дрожь. Это не страх, нет. Это — отвращение. К нему. К себе, что когда-то всерьёз пыталась за этим мужчиной выжить. Как глупо. Как юно.

Порыв северного ветра, донёсший аромат цветущего лотоса с противоположного берега, проник под её промокший до нитки ханьфу. Мелкие мурашки побежали по спине. Юньшань невольно вздрогнула, плечи дёрнулись.

– Позвольте, юная госпожа, — раздался сдержанный, но тёплый голос.

Перед ней вдруг возник Лин Бай, младший брат Лин Яня. Он был ниже ростом, тоньше, с мягкими чертами лица, вечно склонённым вежливо корпусом и добрым взглядом, от которого всегда пахло жасмином и книгами. На его лице была искренняя тревога, и, не дожидаясь разрешения, он снял с себя свою верхнюю шёлковую накидку цвета старой бронзы, расшитую узором журавлей — знак долголетия и уважения к родителям.

Накидка мягко легла на плечи, Юньшань подняла бровь. Высоко. Почти насмешливо.

– Смело, господин Лин. Вам не кажется, что это слишком? — протянула она, голос её был, как ледяной звон фарфора.

Лин Бай отвёл взгляд, покраснев до ушей.

– Простите… но вы дрожите. Я… не мог смотреть, как вы мёрзнете, — выговорил он искренне, словно это было самое естественное объяснение в мире.

– Слуги подготовят тебе ванну. Ты должна согреться. И... — отец бросил взгляд на Лин Бая. – Сын Линов. Проводите нашу дочь до её покоев. Я настаиваю. Мало ли кто может шляться по усадьбе в такую пору.

– Мне не нужен провожатый, — холодно бросила она.

– Это не обсуждается, — твёрдо сказала мадам Су. – Мы доверяем Лин Баю. Он — воспитанный молодой человек. И потом, — она бросила взгляд в сторону Лин Яня, – это не его вина, что у него такой брат.

Юньшань ничего не ответила. Она бросила последний, отстранённый взгляд на Лин Яня. Он не смотрел в её сторону. И это было хорошо.

Босые ноги мягко ступали по утоптанной земляной тропинке. Вокруг – склонившиеся под утренней росой сосны, влажный аромат мха и сосновой хвои, доносящийся от ближайшего ручья. Над головой плыли тяжёлые, серые облака, обрамляя далекие горные пики, как выцветшее шелковое полотно.

Лин Бай поплёлся за ней, как неуклюжая тень. Он даже не пытался скрыть шагов – всё в нём выдавало нерешительность: от неуверенного поворота головы до чуть сгорбленной спины. Его тёмно-синяя верхняя одежда с расшитым на груди журавлём чиновника была тщательно приглажена, но он всё равно каждый раз дергал край рукава, словно не знал, куда деть руки.

– Что вы здесь забыли, господин? — холодно спросила она, не оборачиваясь.

Она не любила, когда её догоняли. Особенно мужчины. Особенно — он. Год назад она умерла с именем Лин Яня на устах. Год — по чужим меркам. Для неё это было вчера. А сегодня она снова в теле Ли Юньшань. Ей семнадцать. Её не выдали замуж. Пока.

– Твои родители... Они попросили меня найти тебя, — с плохо скрываемым облегчением проговорил Лин Бай.

Юньшань обернулась медленно, её брови изогнулись дугой, полные губы чуть изогнулись в усмешке. Он дёрнулся, встретившись с её взглядом. Лицо его вспыхнуло.

– И? — саркастично бросила она. – Вы стали гонцом?

– Я... просто оказался поблизости... И... подумал, что раз уж всё равно в округе... — Он снова замолчал, потеребив кисточку на поясе.

– Ложь у вас выходит хуже, чем попытки говорить вежливо, — отрезала она и снова пошла вперёд.

Лин Бай на миг остался стоять, а потом, опомнившись, поспешил за ней.

– А юная госпожа... Это ведь была ты? — вдруг спросил он. – На фестивале фонарей... Неделю назад. Ты спасла меня от стрелы.

Её плечи едва заметно напряглись.

– Это не имеет значения.

– Это ты! Я сразу догадался! — он буквально просиял, как только услышал её признание, хоть и косвенное. Его глаза загорелись, как у ребёнка, которому наконец достался лакомый кусок жуйгуо. Он снова начал краснеть, как и тогда, когда она случайно задела его рукав у водного павильона.

– Перестань. — Голос Юньшань стал ниже, почти угрожающе-тихий. – Я спасла тебя не потому, что мне небезразлична твоя жизнь. А потому, что я тогда нуждалась в хаосе. Понимаешь? Хаос лучше подозрений.

Он опешил, и в его взгляде снова появилась тень непонимания. Но он кивнул. Неуверенно.

– Прости, если втянул тебя во что-то, чего ты не хочешь, — сказал он. – Я просто...

– Хочешь понять меня? — она обернулась снова, остановившись совсем близко. Он замер. – Не пытайся. Я не одна из тех девушек, с кем тебе захочется пить чай под луной. Я не для стихов. И не для твоих наивных фантазий.

– Но ты...

– Не смей. — Она шагнула ближе. – Не смей говорить, кем я была или кем стала. Ты ничего не знаешь. И слава небесам, пусть так и будет.

На дороге повисла тишина. Ветви старой сливы закачались, сбросив лепестки на промокшую землю. Пахло глиной, сосновым дымом и прошлым, которое не желало отпускать.

Юньшань развернулась и пошла дальше, решительно. Её силуэт исчезал среди деревьев. А Лин Бай так и остался стоять на тропинке, сжимая в ладони ту самую кисточку на поясе. Его сердце колотилось так, будто он только что услышал свой приговор.

Через несколько часов, Юньшань сидела у небольшого восьмигранного стола, инкрустированного резьбой в виде пионов, и нервно теребила подол своего ханьфу — лёгкого, как дыхание, шелкового, с узором тонких волн, сотканных в лучших мастерских Сучжоу. Казалось, что ткань пытается ускользнуть из её пальцев — точно так же, как покой из её мыслей.

Она чувствовала, как злость, медленно, но упорно, поднималась от желудка к горлу. Она не поднимала глаз. Не сейчас. Не тогда, когда за соседним столиком, слишком близко, сидел Лин Янь — тот самый, чьё лицо когда-то было последним, что она видела перед смертью. Он, как всегда, держался сдержанно, подбородок чуть приподнят, взгляд холоден, и, конечно, он вновь надел своё тёмное, безупречно выглаженное облачение чиновника. Его брат, Лин Бай, сидел рядом — младший, нелепо наивный, с мягкими чертами лица, которые совсем не сочетались с горделивой выправкой. Он украдкой поглядывал на Юньшань, будто надеялся, что их взгляды встретятся — и, как в сказаниях, произойдёт чудо.

– Мы не стали бы проситься, если бы не поздний час, — вежливо, но не без холодной отстранённости произнёс Лин Янь. Его голос был ровным, сухим, как пергамент, на котором пишут приговоры. Он говорил редко, но каждый раз — будто ставил точку в разговоре, даже если никто ещё не начинал.

– Ах, что вы, что вы, — засуетилась мадам Су, мать Юньшань, наклоняясь вперёд, словно хотела укрыть всю семью Лин своим покровом любезности. – В нашем доме всегда найдётся уголок для таких уважаемых гостей…

Слева от неё Ли Чжэньгуй, её муж, смущённо покашливал, избегая взглядов — особенно взгляда своей жены. Он уже несколько раз пытался вставить слово, но всякий раз умолкал, словно вспоминал, как в прошлый раз это закончилось. Он был человеком мягким, любящим, но совершенно беспомощным, когда мадам Су начинала «держать фасон».

А чуть поодаль, за самым почётным столом, обитым вышитым парчовым покрывалом, сидели бабушка Ма Цзинъи и дедушка Ма Шоубо. Старики были нарядны, как на праздник, но улыбки их были натянуты, а взгляды — тревожны. Ма Цзинъи поправляла янтарные чётки, пытаясь сохранять внешнее благочестие, но Юньшань видела, как дрожит тонкая складка возле её губ. Они, как и она, не были рады этому визиту.

Слуги вышли, ступая неслышно, как кошки, и один за другим начали ставить блюда на столы. В воздухе тут же разлился аромат тушёной утки с лотосовыми орехами, кисло-сладкого карпа, жареных баклажанов с кунжутным соусом и хрустящего дунпо-жоу — свинины, томлёной в рисовом вине и соевом соусе. Дымок от запечённых в бамбуковых листьях рисовых пирожков лизнул ноздри Юньшань, вызвав предательский урчок в животе.

Она едва удержалась, чтобы не схватить фарфоровую пиалу из-под подноса первой. Вместо этого сжала пальцы в кулак и глубоко вдохнула, как учили в детстве при приличиях. Но вся сдержанность, вся её насквозь вымуштрованная грация — всё дрожало под тонкой кожей, как струны на гучжэне. Желудок скручивало, как от голода, так и от злости. Она вновь почувствовала, как её тело не может привыкнуть ко времени — будто эта жизнь, возрождённая из пепла, всё ещё спорит с самой собой: "Почему опять здесь?"

Она бросила взгляд в дальний угол зала, туда, где сидел её дядя, Ли Юйчжэнь. Он устроился на отдалённой подушке у второго стола, словно сам себя сослал туда, как провинившийся слуга. Его лицо — с повисшими, небрежно подстриженными усами и усталыми глазами, которые не блестели уже несколько лет — было обращено в сторону раскрытого окна, где колыхались вуали из рисовой бумаги. Он подпер щёку кулаком и даже не прикоснулся к винному жёлобу из нефрита, что стоял у него под локтем. Это само по себе было странным. Обычно дядя уже к этому часу смеялся с кем-то из слуг, путая имена и роняя чжоу на пол.

Юньшань сжала губы и отвернулась. Даже сейчас, во второй жизни, она не могла объяснить, кто он для неё. Полузабытая фигура с запахом вина и древесного дыма, что однажды — случайно, мимолётно — обронил в пьяном откровении истину, которую она тогда не поняла. Но запомнила.

– «Твои отец и мать не те, кем ты их считаешь, девочка. Да ты сама — не та, кем кажешься.» Эти слова звенели в ней снова и снова, как эхо, которого не было в её первой жизни. Тогда она не поверила. Сейчас — боялась спросить.

Лин Бай, сидевший у соседнего столика, то и дело бросал на неё взгляды из-под длинных ресниц. Он, как всегда, пытался говорить взглядом — взглядом, полным какого-то безнадёжного восторга, как у поэта, впервые увидевшего цветущий абрикос под снегом. Он, конечно, собирался заговорить. Он всегда собирался.

– А... господин Ли, — вдруг подал голос Лин Бай, вцепившись в чашу с вином обеими руками, как мальчишка, который готовится к прыжку с крыши. – А ваши сыновья и... и приёмная дочь? Простите, но их что-то задержало?

Все замерли на мгновение, словно кто-то резко смолк на флейте.

Ли Чжэньгуй откашлялся. Громко. Один раз. Потом другой. Поняв, что жена не собирается за него отвечать, он неловко протёр лоб рукавом халата и пробормотал.

– Эм… Да, младший сын и младшая дочь наказаны. За… шалости. Слишком уж вольно себя повели на прошлой неделе. А старший сын… отказался. Его жена, знаете ли, в родах. — Он слегка улыбнулся, как будто ждал, что кто-то посочувствует, но лишь бабушка Ма Цзинъи мягко кивнула, сложив ладони у чёток.

Юньшань отвела глаза. Раньше, в той жизни, Лин Бай никогда бы не осмелился говорить за столом. Он был словно тень брата — безвредная, мягкая, всегда старающаяся угодить. Она помнила, как он приносил ей в коробочке засахаренные лепестки слив — те самые, что любила с детства. Помнила и то, как бросала их в пруд, нарочно. Просто чтобы показать, что не нуждается в жалости. "Глупенький, в сказках любовь всегда случается между теми, кто друг другу не подходит. В жизни — нет."

Так она ему однажды сказала. Громко. И ушла. Теперь он снова здесь. А она — снова заперта в прошлом, как в клетке с позолоченными решётками.

– Юная госпожа Ли, — голос Лин Яня, холодный и точный, как острие иглы, пронзил тишину. – Вы выглядите так, словно хотите что-то сказать. Или я ошибаюсь?

Юньшань смотрела на еду, но не услышала слов. Глаза её были устремлены на изящную пиалу с уткой в соусе из слив, но сознание плыло где-то между мыслями и тенями прошлого. Голос Лин Яня, холодный, как зимний иней на камнях у родников, достиг её ушей, но не проник в разум. Он говорил, конечно, что-то важное — он всегда говорит важное, будто каждое слово выковано из железа. Но сейчас это было далеко от неё, как шум уличной ярмарки, если ты смотришь с крыши.

Она заметила движение только тогда, когда краем глаза уловила, как напрягся отец — его мягкие плечи задрожали, а губы, полные благодушия, вытянулись в неестественную линию. Мать, мадам Су, напротив, метнула в неё острый взгляд. Сдержанное раздражение, умело замаскированное под любезную тревогу, скользнуло по лицу. Бабушка Ма Цзинъи, сидевшая напротив, улыбалась. Гордо. Спокойно. Улыбка эта, однако, была чуть шире обычной — она знала, как сохранить достоинство, даже когда под поверхностью буря.

Юньшань встрепенулась, чуть подалась вперёд, затем, чтобы не дать виду промедления, скользнула взглядом по залу. И остановилась. Лин Янь, сидевший прямо напротив, приподнял бровь. Его лицо — мраморное, словно вырезанное резцом, безупречно сдержанное. Он чуть склонил голову набок, как ястреб, наблюдающий за потенциальной жертвой. Ждал ответа. Она не удостоила его ни словом, ни взглядом. Просто отвернулась, медленно, с грацией, в которой читался вызов.

Справа тихо хихикнул кто-то — вероятно, Лин Бай, не справившись с неловкостью. Отец закашлялся — сухо, надрывно, будто хотел заглушить тишину. Бабушка поправила чётки. Дедушка, Ли Шоубо, всё так же молчал, размешивая винную закуску в своей пиале.

Лин Янь взял чашу с вином. Медным отливом блеснул нефритовый край — редкая посуда времён Хунъу. Он поднёс чашу к лицу, но прежде чем пригубить, задержался. Его ноздри слегка раздулись — он принюхался, как тигр перед обедом, сдержанный, но опасный.

Юньшань изогнула бровь. Конечно. Он всегда всё проверяет. Даже вино в доме, куда его пригласили как почётного гостя. Особенно вино.

– Яд? — тихо бросила она, повернув голову лишь наполовину. – Вы правда думаете, что мы настолько неосторожны, господин Лин?

Лин Бай побледнел.

– Юная госпожа... — начал он, но Лин Янь поднял руку, остановив брата, как останавливают слугу.

– Осторожность, госпожа Ли, — произнёс Лин Янь ровно, с лёгким наклоном головы, – никому ещё не повредила. Особенно в доме, где память избирательна.

– А слова, как всегда, с изысканным привкусом угрозы, — с усмешкой заметила она и вновь опустила глаза на утку. – Печень, наверное, пересушили.

В воздухе повисла тишина. Даже снаружи, где по двору сновали слуги с фонарями, звуки стали глуше.

Мадам Су натянуто улыбнулась, потянулась к чашке с чаем.

– Как вы изысканно умеете вести беседу, господин Лин. Прямо как ваш покойный отец. Такой же... невозмутимый.

Лин Янь не моргнул, но взгляд его стал чуть темнее.

– Он, к счастью, ещё жив. — Голос был всё таким же ровным. – Хотя вы, должно быть, давно о нём не слышали, судя по вашему выражению.

Отец Юньшань тихо икнул, будто забыл, как дышать. Ма Цзинъи положила чётки и медленно, с достоинством, взглянула на гостей.

– А вы часто навещаете отца, молодой господин? Или предпочитаете отправлять письма с печатью?

Лин Бай вмешался, виновато пожимая плечами.

– Брат недавно собирался отправить ему письмо… Хотел узнать, слышал ли он что-нибудь о… Шан Цинъюэ.

В зале послышалось еле уловимое движение воздуха. Словно занавесь дрогнула от ветра, которого никто не почувствовал.

Юньшань нахмурилась. Имя звучало смутно знакомо, как слово из сна. Шан…

– О ком вы? — спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь.

Отец опустил глаза. Мать отвернулась. Бабушка напряглась. Только дядя Юйчжэнь, сидящий у окна, усмехнулся, не поднимая головы от чашки.

– Ах, Шан Мо… Был у нас такой генерал. Громкий человек, молчаливый солдат. Только кончил плохо. В измене обвинили, а дочь — сослали в Шицюань, кажется. Или в Ланшань… Не любят у нас помнить, кто был прав. Особенно если прав был тот, кто проиграл.

– Дядя! — рявкнула мадам Су. – Помолчите, вы…

– Позор семьи? — дядя поднял голову, глаза его блестели от вины и гнева. – Ты всё ещё боишься мёртвых, сестра? Или воспоминаний?

Юньшань наклонила голову вбок, как делала в детстве, когда пыталась разглядеть скрытое в узоре ширмы лицо или тайную надпись на обратной стороне амулета. И тогда, из глубин памяти, словно удар молнии — образ: полутень в лавке отца, среди разорванных шёлков, бронзовых курильниц и ящичков с ладаном. Медальон. Маленький, потускневший, из белого нефрита, с вырезанной на обороте иероглифической фамилией: Шан. Она тогда задержалась у него, водила пальцем по трещинке на ободке…

Но теперь этот медальон всплыл в памяти, как труп в пруду весной. И с ним — тревожное предчувствие.

Впереди раздался плеск. Дядя Ли Юйчжэнь, впервые за вечер, подлил себе вина. Сделал это с особенным чувством, почти торжественно, как офицер, который, дождавшись сигнала, идёт в последнюю атаку.

– Ах, — протянул он, делая большой глоток и вытирая рот рукавом. – А по мне так Лин Чэнъюй, ваш почтенный отец, господа, должен поберечь здоровье. Кто знает, кто может нагрянуть в столицу… Особенно если кто-то вдруг начнёт вспоминать старые долги. Да-да. Старые долги…

– Замолчите, Юйчжэнь! — прошипела мадам Су, вцепившись в чашу с таким напряжением, что фаянс скрипнул.

– Ли Юйчжэнь, брат! — впервые за вечер голос отца был громким. – Ты… ты не понимаешь, о чём говоришь.

– Не понимаю? — дядя рассмеялся, размахивая рукавом. – А ты, братец, много чего не понимал, пока я не оттаскивал тебя пьяного от дома префекта в прошлом году. И всё равно ты боишься, что я что-то скажу? А, может, пусть скажу? Пусть все услышат!

– Довольно! — рявкнула бабушка Ма Цзинъи, и голос её, хоть и не громкий, обдал всех ледяным ветром.

Дядя лишь криво поклонился, не оборачиваясь. Он поднялся, шатаясь, но беззлобно, и пошёл прочь из зала, расправив плечи, как встарь, когда был солдатом.

Юньшань встала почти машинально, будто её толкнули в спину. Она перехватила подол своего ханьфу — лёгкого, как дыхание, расшитого серебристыми волнами — и почти бегом направилась к выходу, сквозь удивлённые и испуганные крики матери, шорох шагов отца и властный оклик бабушки. Но всё это осталось позади — как звук падающих лепестков, не способный остановить ураган.

На крыльце её ослепил лунный свет. Стражники у ворот смотрели сквозь неё, служанки в дальнем саду поспешно скрылись, будто Юньшань несла на себе гнев небес. Но ни дяди, ни его силуэта в пьяной неуклюжей походке не было видно.

Она приподняла подол, не заботясь о том, что шёлк может запачкаться, и пошла по деревянному мосту, соединяющему основное здание с восточным крылом. Мост слегка скрипел под её шагами — старый, но надёжный.

Дядина комната была тёмной, но дверь — не заперта. Юньшань знала: Ли Юйчжэнь никогда не запирался. Он либо напивался до потери памяти, либо до ярости, и в обоих состояниях презирал предосторожности. Она тихо толкнула створку.

Комната встретила её запахом дешёвого вина, затхлого дерева и старого ладана, который давно перестал гореть, но всё ещё жил в тканях. В углу на деревянной койке с тонким матом сидел дядя. Его спина была чуть сгорблена, ханьфу сполз с плеч. В руках он держал бамбуковый лист, вырезанный неровно, будто кто-то торопился. При её приближении он не поднял головы.

– Дядя… — голос Юньшань был твёрдым, но тихим, словно говорила сама с собой. – Кто она?

Она подошла ближе. На листе, слегка дрожащем в его пальцах, был изображён женский лик. Изящные черты, тонкий подбородок, глаза — чуть удлинённые, как у красавиц Севера, губы — строгие, будто приучены к молчанию. Лицо это было Юньшань совершенно незнакомо.

Дядя ничего не сказал. Только покачнул головой. Потом, всё так же молча, перевернул лист и сунул его под подушку, как мальчишка, прячущий свою вину.

– Это Шан Цинъюэ? — спросила Юньшань, теперь уже мягко, будто боялась спугнуть тень прошлого.