Смех из под земли.

Вечер, 1476 год, год правления императора Чэнхуа.

Юньшань была одета в тёплое ханьфу из насыщенного индиго, узоры на шёлке напоминали лёгкие зимние облака, тающие в рассветной дымке. Поверх — белая шерстяная накидка, подбитая заячьим мехом: подарок от отца, присланный из Сучжоу — из той самой мастерской, что шила для наложниц внутреннего двора. Её тонкие пальцы прятались в рукавах, а волосы были убраны в «гладкую горку», как у замужней женщины, хотя ей ещё не было и восемнадцати — прихоть матери, которая утверждала, что так благороднее.

Вечер был ясен. Снежинки, пушистые, как хлопковые лепестки, медленно оседали на плечи прохожих. Над узкими улочками старого квартала поднимались сотни фонарей — в форме золотых карпов, лотосов, тигров и фениксов, каждый — с иероглифами благопожеланий, с написанными детскими почерками загадками. Красный и янтарный свет колебался, отражаясь в лужах, и казалось, что сам воздух напоён предвкушением.

Рядом с Юньшань, смеясь, шла её семья.

– Осторожно, не наступи на грязь, — предупреждал Ли Фэн, её старший брат, не забыв уклониться от куска льда, который сам же и спихнул ногой.

– Ах ты, жулик, — засмеялась Юньшань и, фыркнув, отодвинулась. – Если я поскользнусь, ты же будешь первым, кто станет хохотать.

– Я? Никогда, — торжественно ответил он, поправляя тёплый шарф. – Я спасу тебя, героически подставив собственный нос.

– А я бы хотела это увидеть, — протянул Ли Вэй, младший, и показал язык. – Только не забудь заранее лечь в снег. Так реалистичнее!

Мадам Су, их мать, шла впереди, уцепившись за рукав мужа, как в юности. Она бросала взгляды на фонари, затем на дочь — и, не удержавшись, проговорила вслух.

– В твоём возрасте я уже была обручена. А ты всё ходишь с лицом, будто собираешься на казнь, а не на праздник.

– Это потому что я рядом, — вмешалась Цзинь Хуа. – Мадам, я приношу смуту в души юных девушек, вы же знаете. Меня даже буддийские монахи называли «заводной бес».

– Они называли тебя «беспокойной душой», — поправила Юньшань, и на лице её мелькнула усмешка. – Ты выдумала вторую часть. Как обычно.

Цзинь Хуа весело сверкнула глазами. Её приютили в доме Ли, но одежда у неё всегда была проще, неброская. Светлые ткани, скромные вышивки. Зато походка — уверенная, будто она сама вела этот вечер за собой, а не плелась по чужой улице. Из-под её накидки виднелся мешочек с молитвенными бусинами: воспоминание о монастыре, где она выросла, после того как её отца, учёного-ханьлина, казнили за ересь.

– А у нас в монастыре фонарей не зажигали, — протянула она. – Только свечи. Зато мы запускали их в скорлупках от орехов в пруд. Маленькие светлячки. А если дул ветер — плавали, как пьяные.

– Надо же, — притворно удивилась Юньшань. – И вас не утопили?

– Почти. Один монах предложил связать меня кувшинными листьями, чтобы не сбегала ночью в город.

Юньшань поджала губы — жест едва заметный, почти привычный, но не бессмысленный. Её глаза скользили по шумному рынку, не задерживаясь ни на чём подолгу. Она ловила каждый обрывок движения, света, голоса — как будто боялась упустить нечто важное. Здесь, в южной части города, к вечеру всё словно оживало. Лавки раскрывались, фонари с вышитыми журавлями и иероглифами шоу (долголетие) раскачивались на ветру, светя красноватым светом на лица прохожих. У каждого здесь была цель, желание, привычка.

Вот старик с бамбуковым коромыслом — на одном конце вязанки сушёного мяса, на другом — жареные каштаны в бумажных конвертах, пахнущие дымом. Рядом мальчишка в холщёвой накидки, развешивает на бечёвке подвески из нефрита и агата. Они в форме рыбок, персиков, летящих гусей. Амулеты для влюблённых, для торговли, для защиты детей. Подальше — женщина в пятнистом фартуке, переворачивает в кипящем масле пирожки с овощами. Масло потрескивает, разлетается аромат кунжута и чеснока.

На углу — фокусник, один из тех, кто кочует с севера на юг, ловкий, упрямый. На лакированной дощечке он выстраивает маленьких человечков из дерева. Один машет мечом, другой падает, будто сражённый. Детвора пищит от восторга. Кто-то смеётся, кто-то хлопает, кто-то просто идёт мимо, не останавливаясь.

А Юньшань — улыбается. Не кому-то. Себе.

Она была здесь, снова. И этого было достаточно.

В будущем, после того как она стала женой Лин Яня, ей пришлось забыть, что значит вот так — быть просто прохожей. Там, за высокими стенами их дома, царила вечная сдержанность. Вежливая подозрительность свекрови, холодный взгляд служанок, будто каждая ждала ошибки. Она перестала выходить. Даже на Фестиваль середины осени. Даже на Лунный Новый год. Она притворялась, что этого не хочет. И теперь… теперь могла не притворяться.

«Смешно, — подумала она, – всё снова моё. Воздух, шум, вечер, свобода. А никто и не заметил, как я вернулась».

Старший брат, Ли Фэн, шёл рядом со своей женой. Та, мягкая, добрая, будто вышедшая из идеального портрета семьи, гладила живот — они ждали ребёнка, и вся улица уже знала. Вэй, младший, прыгал, перебегал от лавки к лавке, успевая комментировать всё.

– Смотрите, кукольный театр! Там будут играть про Сян Юя! Или, может, про Красную Луну?

– Про тебя, — фыркнула Цзинь Хуа. – Как юноша не дождался еды и погиб от голода на людной улице.

– Эй! — возмутился он. – Я, между прочим, предлагаю стратегию. Мужчины — на театр. Дамы — к пирожкам. Мы потом вас догоним!

– Стратег, — хмыкнула Юньшань. – Так всегда и начинается гражданская война.

Семья разделилась. Юньшань и Цзинь Хуа шли рука об руку, лавируя между шумными телегами. Над головами раскачивались бумажные фонари, свет их падал рывками, разрывая лица прохожих, превращая их в фрагменты снов. От телег с едой тянулись запахи — тёплый мёд, кунжут, поджаренная гречневая мука, вкрадчивый аромат корицы.

Цзинь Хуа без конца болтала, хватала то одну вещицу, то другую — пёстрые подвески в форме груш, бронзовые заколки с цветами персика, дешёвые, но весёлые серьги из бирюзы и латуни.

– Ты видела? Вот такая точно была у наложницы в той пьесе, помнишь? «Погребённая весна». Она в ней убивала мужа. Хочу две!

Юньшань смеялась, запрокидывая голову — слишком громко, слишком свободно. У неё было ощущение, будто ночь принадлежит только им. Но на пятом шаге что-то изменилось.

Остановилась резко. Рука её выскользнула из пальцев Цзинь Хуа, как будто обожглась.

Перед ней — в трёх шагах от лавки с фигурками из стекла и прилавка с медовыми лепёшками — стоял он. Лин Янь.

На нём — тёмно-синий шэньи, сшитый, как у столичных учеников Ханьлиньской академии: рукава узкие, отвороты прямые, ткань дорогая, но без вычурности. В руках — подвеска: резной нефрит, белый, как лунный лёд, в форме цветка сливы. И рядом — девушка. Моложе Юньшань. С лицом, в котором светилось что-то простое, незамутнённое. Возможно — глупое. Или просто счастливое.

– Не этот, — произнёс он, и голос его был всё тот же, из прошлого, которого больше нет. – Этот подойдёт к твоему платью. Видишь, узор в точности как на твоём рукаве.

Он поднял украшение и медленно, как будто боялся спугнуть момент, прикоснулся к её шее. Наклонился, застёгивая его, и при этом — улыбнулся.

Улыбнулся.

Юньшань знала эту улыбку. Вернее, думала, что знала. Лин Янь в её памяти — холодный, отстранённый, точный. Рука, в которой всегда — контроль. Голос, которым он отдаёт приказ, а не предлагает. Он никогда не улыбался так. Не ей. Не в прошлом, где она была его женой, заключённой во дворце из молчания и отложенного страха. Где каждое утро было глотком яда. Где он был её законным мужем — и её тюремщиком.

А эта — незнакомка — засмеялась и поцеловала его в щёку. Быстро. Беззастенчиво. По-домашнему. Как будто им принадлежал не только вечер, но и всё время на свете.

Стрела — не аллегория. Юньшань едва не согнулась пополам от боли, но тело не подвело. Она стояла, будто вкопанная. Сердце — не билось, а рвалось, как подстреленная птица. Она даже не заметила, как перестала дышать.

Цзинь Хуа нахмурилась, останавливаясь.

– Что? — спросила она. – Юньшань? Что случилось? Ты кого-то узнала?

Юньшань молча схватила подругу за рукав, резко, словно спасала её от чего-то невидимого, и, не оглядываясь, потянула прочь от телеги с украшениями, от этой площади, от него.

Сквозь зубы Юньшань тяжело дышала, её щёки налились жаром, глаза блестели так, что казались воспалёнными. Она шла быстро, почти бегом, плечи напряжены, локти остры, будто пробиралась сквозь чащу. Улицы, освещённые фонарями с изображениями журавлей и карасей, мелькали сбоку. Торговцы выкрикивали последние предложения: горячие булочки с лотосом, рисовые шарики на палочках, патока в фигурках лошадей. Воздух был тяжёл от пряностей и дыма благовоний.

Цзинь Хуа, задыхаясь, всё же поспевала.

– Да объясни же, в чём дело?! Ты что, увидела призрака?

– «Гораздо хуже», — подумала Юньшань, но вслух не сказала ни слова.

Сердце било с такой силой, что казалось — оно бьётся не в груди, а где-то в горле. В висках пульсировало. Всё внутри требовало только одного: уйти как можно дальше. Избежать даже его тени.
Лин Янь. Этот человек был для неё не просто прошлым — он был её катастрофой. Он разрушил её, без крика, без жестокости, без крови. Просто своей холодной, рассудочной жестокостью, своей властью, своим безразличием, своей способностью губить, не пачкая рук. И теперь — он стоит там, в вечернем свете фонарей, улыбается. Дышит. Живёт.

И Юньшань возненавидела его не только за то, что он не узнал её. А за то, что он, казалось, счастлив.

Цзинь Хуа наконец вырвала руку — резко, почти демонстративно. Кисть её покраснела от крепкой хватки Юньшань, но Хуа не взглянула на это, лишь вперилась в подругу взглядом, в котором бушевала злая, детская обида и искреннее непонимание.

– Ты в своём уме? — процедила она сквозь зубы, как будто слова ей мешали. – Что ты вытворяешь?

Юньшань стояла молча, едва заметно щурясь, словно примеряясь к выражению лица, которое сочла бы уместным. Лунный свет вычерчивал на её лице острые тени — высокие скулы, тонкий нос, чуть приподнятые уголки губ. Всё в ней, даже молчание, дышало раздражённым достоинством.

– Я спасаю твою глупую душу от публичного позора, — наконец сказала она, как будто с сожалением. Голос был тёплым, но с отголоском сарказма, как чай с ядом акации.

Вокруг, на площади у храма Гуаньинь, сгущались сумерки. Красные фонари качались над головами толпы, отбрасывая багровые пятна на лица прохожих. Вечерний воздух пах сандалом, печёными каштанами и слегка гари от благовоний. Шёл седьмой день первого месяца — Фестиваль фонарей достигал своего пика. Где-то ближе к сцене звякнул гонг, оповещая о начале конкурса талантов.

Толпа начала собираться плотнее. Дети с бумажными драконами бегали меж рядов, взрослые оборачивались, услышав звонкий голос Хуа. Кто-то начал шептаться — две девушки у сцены, одна из них с лицом, будто списанным с нефритовой статуэтки, другая — словно сорванная с шелкового свитка.

Юньшань смутилась — не от слов Хуа, а от внимания. Она всегда презирала общественный взгляд, особенно когда не контролировала сцену. Пальцы нервно скользнули по краю рукава — жест, знакомый лишь тем, кто знал её по-настоящему.

На приподнятой сцене, выстланной бордовым ковром с вышитыми золотыми журавлями — символами долголетия и достоинства, стояли несколько невысоких столиков из резного тика. Каждый был украшен по-своему: на одном — расписная доска вэйци с чёрными и белыми камнями, рассыпанными словно в предвкушении предстоящей партии; на другом — веера с нарисованными журавлями, бамбуковыми рощами и строчками стихов в изысканном почерке стиля сяокаишу. Ещё один стол блистал драгоценными травами — сушёные цветы хризантемы, корень женьшеня, аккуратно разложенные в фарфоровых чашах. Чуть в стороне — гуцинь, покрытый лаком тёмного цвета, с инкрустацией из перламутра, лежал на пологом подиуме, словно ожидал того, кто заставит его запеть.

Цзинь Хуа тащила за собой Ли Юньшань с яростной решимостью в каждом шаге. Казалось, она не столько вела подругу, сколько воздаёт ей за все её саркастичные замечания, скепсис и попытки сбежать от любого проявления публичности.

– Быстрее, пока ещё не заняли всё интересное! — её голос звенел от восторга. Щёки раскраснелись от возбуждения и ветра, а глаза — как всегда, насмешливые и блестящие — сияли.

Ли Юньшань, в своей изящной шёлковой юбке с серебряной вышивкой по подолу, выглядела чужеродно среди всей этой кутерьмы. Она хмуро прищурилась, наблюдая, как толпа расступается перед ними, шепча что-то, указывая пальцами.

– Ты осознаёшь, — проговорила она с ледяным спокойствием, – что выглядишь сейчас как обезумевшая продавщица с рынка, волочащая свою капризную дочь на распродажу.

– Ах! — Хуа театрально поднесла ладонь к груди. – Если уж меня с кем-то сравнивать, то хотя бы с ярмарочной красавицей. Продавщица? Ты ранила меня.

– Прекрати. Все на нас глазеют. — Юньшань вывернулась, но рука Хуа вцепилась железной хваткой.

Она всё же замедлила шаг, взгляд невольно упал на стол с травами. Чашечки из белого фарфора, аккуратно выложенные инструменты: нож из слоновой кости, ложечки из агата, крошечный медный котелок, такой, каким пользовался когда-то Чжэнянь. Он учил её различать запах полыни от корня астрагала, заставлял оттачивать руку, варя отвары, которые могли как исцелить, так и умертвить, если ошибиться в дозировке.

– Я умею играть на гуцине, — проговорила Хуа, оттянув рукав, как будто вот-вот собиралась сесть играть. – Но если ты не покажешь, как варишь свою колдовскую похлёбку, я назову тебя трусихой. И это услышит весь рынок, поклянусь!

Юньшань изогнула бровь.

– Шантаж? Ты берёшь уроки у деревенских старух?

– Нет, это мой врождённый талант, — хмыкнула Цзинь Хуа. – Как и твой — быть невозможной.

Люди вокруг начинали останавливаться. Девушки в вышитых куртках, молодые люди в праздничных халатах с цветами лотоса, старики с трубками в зубах. Кто-то уже шептал: «Эти двое... одна из них — из семьи Ли?» — «Та, что молчит, разве она не была с лекарем с южного квартала?»

Юньшань почувствовала, как щеки становятся горячими. Она ненавидела, когда на неё смотрели. Особенно — с ожиданием. Особенно — толпа. Особенно — в прошлом, где каждая ошибка могла стоить слишком дорого.

Но Хуа уже обернулась к зрителям и хлопнула в ладоши.

– Господин судья! Эта изящная леди собирается варить целебный отвар, от которого мужчины становятся крепче, а женщины — мудрее!

Юньшань раздражённо опустила глаза, сдерживая вздох. Резким движением закатала длинные рукава своего ханьфу — с тонкой вышивкой китайской финиковки вдоль манжет, цвета воды в сумерках. Подол мягко скользнул по полу, когда она опустилась на циновку перед низким столиком из тёмного сандалового дерева. По залу уже плыло щемящее пение струн — Цзинь Хуа начала настраивать гуцин. В зале стало тише, но не настолько, чтобы заглушить людской шёпот.

Она уже тянулась к деревянной шкатулке с лекарственными травами, когда в толпе мелькнуло знакомое лицо — острый подбородок, брови, сведённые сосредоточенно, как будто он что-то пытался вспомнить, но не мог. Свет от подвесных масляных ламп едва касался его лица, но Юньшань узнала бы его в любой эпохе.

Сунь Чжэнянь.

Её сердце пропустило удар.

Резко. Почти грубо, она схватила веер со стола напротив — белый, с тёмно-синим узором журавля и перьев. Слишком красивый, не её. Она развернула его перед лицом, как щит, — не от чужих, от себя. Ресницы дрогнули, щеки вспыхнули румянцем.

Он был жив. И стоял совсем рядом. Но не смотрел на неё как на ту, кого он знал.

Он не мог знать.

– Хм... — Хуа, сидевшая рядом, наклонилась вперёд и протянула ей чашку. – Знаешь, если ты собираешься варить отвар, уставившись в одну точку, боюсь, ты скорее перепутаешь снадобье с чаем.

Юньшань не ответила. Она всё ещё держала веер и рукой наощупь брала пучки трав — душистый чжусюнь, тонкий корень шаньъяо, щепотку сушёного лотоса. Руки помнили лучше, чем разум.

– Ну раз уж ты сидишь как в храме на казни, я буду играть одна. — Хуа с деланным вздохом повернулась к своему гуцину, перебирая струны с такой легкостью, будто дразнила не только их, но и весь зал. – Вот только не удивляйся, если все станут глазеть на меня, а ты останешься одна в своём углу с миской горького настоя.

Юньшань бросила на неё косой взгляд.

– Если будешь продолжать в том же духе, я добавлю в твой отвар козлиные бобы. От них хороший голос... очень громкий. — Она приподняла веер, на долю секунды её губы изогнулись в полуулыбке. – Чтобы все во дворе узнали, что ты тут единственная достойная восхищения.

– Уже узнали, — самодовольно кивнула Хуа, и в её глазах сверкнул огонёк. – И теперь смотрят и на тебя. Ты же знаешь, у тебя такое лицо, что хоть за ширмой прячь. Или за веером.

Юньшань спрятала глаза за веером вновь. Толпа действительно повернулась. Молодой ученик из дома Ян щёлкнул пальцами, и его лакей уже тащил вторую чашу вина к столику. Женщины с другой стороны переговаривались, кидая взгляды. Она чувствовала, как лица разворачиваются в её сторону, как плечи склоняются ближе, будто её могли разоблачить простым шёпотом.

Она раздражённо стиснула зубы.

– «Ты же хотела остаться в тени, Юньшань...»

Взгляд снова скользнул в сторону Сунь Чжэняня. Он стоял, в простом, почти по-монашески скромном тёмном ханьфу. За поясом у него был зажат тонкий свиток, вероятно, рецепт или наставления для аптекаря. Лицо серьёзное, взгляд неторопливый. Он, кажется, никого тут не знал. Ни она — ни он — не принадлежали этому месту.

Хуа снова дёрнула её за локоть.

– Не залипай. Помоги мне, или я сыграю что-то такое, от чего у половины старцев кровь остановится.

Юньшань, закусив губу, наконец, отложила веер. Склонилась к миске, быстро и точно начала сортировать травы. Внутри всё дрожало, но её руки были уверенными.

– Шаньъяо, глициния и сухие лотосы, — бросила она, тихо, как заклинание. – Печень у пожилых дам страдает от богатой пищи. Пусть думают, что это просто чай.

– Знаешь, ты — та ещё колдунья, — сказала она вполголоса. – Я бы и сама тебя опасалась, если бы не нравилась себе настолько.

Юньшань начала тихо делать отвар, пока Хуа зазвучала струнами — сначала игриво, как капли дождя на бамбуковом листе, а потом уверенно, с напором, будто затягивая всех в свой собственный ритм. Звук гуцин был лёгким, но звонким, с отблеском горного ручья — завораживающим, живым. Каждая нота звучала как вызов: «Слушай, смотри, любуйся». Толпа начала сгущаться, привлекаясь, как мотыльки на пламя ночной лампы.

Пальцы её, длинные, уверенные, двинулись по столу, как танцоры: чжусюнь — свежий, чуть резкий, похожий на запах мокрой сосновой коры. Байфулин — сушёный корень с горчинкой, тонко нарезанный, аккуратно разложенный. Лотосовая пыль. Шаньъяо. Всё было уложено по памяти — но не по сегодняшней.

Это был рецепт. Один из тех, что ей шёпотом говорил человек, сидевший рядом за светящимся экраном. В другой жизни.

– «Если у человека внутренний жар, но он сдерживает гнев — добавь чжусюнь. Но немного. Гнев должен выйти медленно, как пар в глиняной печи. Иначе разнесёт сердце.»

Чжэнянь. Она слышала голос. Не здесь. Внутри. Как эхо сквозь время.

Она коснулась ступки, взяла тяжёлый пестик. Руки знали ритм — три круга по часовой, один — против. Четвёртая смесь — байфулин с мандариновой цедрой — требовала настой на горячей воде, но не кипящей. Воду она уже подогрела, поставив котелок у угольного очага ещё до начала представления.

Сунь Чжэнянь стоял в тени, не привлекая внимания. Но она знала его манеру держаться: слегка сгорбленные плечи, руки за спиной, как у учёного. Лицо его оставалось спокойным, но взгляд — странно сосредоточенным. Он не просто слушал музыку. Он смотрел на неё.

Юньшань чувствовала, как внутри поднимается дрожь. Он не мог знать. И не должен был. Но она видела, как его взгляд скользнул по её рукам — точный, почти врачебный. Как глаза едва заметно расширились, когда она добавила чжусюнь после байфулина. Как будто что-то в нём вздрогнуло. Рецепт.

Она сделала это машинально. Но он... он знал этот порядок. Он сам учил её.

Может ли душа помнить то, чего не случалось в этой жизни?

В тени, у входа, Чжэнянь слегка отступил. Не ушёл — просто замер. Его взгляд был сосредоточен, словно он пытался вспомнить, почему жест её пальцев казался таким знакомым. Почему странная девушка с холодным взглядом и слишком точными руками делала отвар по старой, почти забытой схеме, которой он, как ему казалось, никогда никого не учил.

Юньшань опустила глаза, закрывая отвар крышкой. Её лицо вновь стало непроницаемым, почти равнодушным. Только в уголке рта дрогнула улыбка — лёгкая, едкая, будто она понимала, какую игру начала.

– Всё, — тихо сказала она, выпрямляясь. – Отвар готов. Если кто-то от этого не прозреет, я официально отказываюсь от медицины и иду в гейши.

– Подпою тебя сама, — прошептала Хуа, чуть склонив голову. – Но сначала... ты видела, кто тебя разглядывает?

– Нет. И видеть не хочу, — отрезала Юньшань, поправляя рукав. – Я здесь просто варю отвар. Всего лишь.

Девушка медленно поднялась. Рука с пиалой была почти неподвижной, но внутри — всё рушилось. Отвар дымился, пряный запах чжусюня смешивался с тёплой горечью байфулина, и пар тонкой вуалью стелился вверх, словно что-то внутри неё само стремилось раскрыться. Она ступала осторожно, сдержанно — но это была маска. Каждый её шаг звенел где-то внутри, будто шёлк, рвущийся по шву.

Мужчина, к которому она подошла, сидел на возвышении — в синей шёлковой мантии, с узором журавля на груди. Его лицо было широким, с мясистыми щеками, подёрнутое потом от вина и вечернего жара. Он лениво взглянул на неё, затем — в толпу, и, кивнув кому-то, неожиданно расплылся в улыбке, будто получил негласное одобрение.

– Это... для меня? — спросил он не без снисходительности.

Юньшань кивнула с дежурной вежливостью. Внутри же скользнула мысль, остро, как лезвие: "Судья. Пышная форма, пустой взгляд. Тебе бы продавать рис, а не вершить правосудие."

Он протянул руку, но прежде чем его пальцы коснулись керамики, в толпе что-то сдвинулось — и вышел он.

Цзинь Хуа перестала играть. Струны затихли. Воздух будто стал плотнее.

Из толпы к ней двинулся Сунь Чжэнянь — с тем самым спокойствием, за которое Юньшань когда-то одновременно ненавидела и уважала его. Не громко, не торопясь. Плавно, словно каждое его движение уже было заранее просчитано и одобрено самой природой.

А сердце Юньшань, казалось, оно упало у его ног. Страх? Шок? Узнавание? Она не знала. Но ноги её ослабли, как будто вся сила вытекла из неё вместе с жаром пиалы.

Он подошёл к ней, не глядя на мужчину в синей мантии, — будто тот был лишь мебелью.

– Это вы приготовили, госпожа? — спросил Чжэнянь. Голос его был низким, уверенным, но в нём было что-то, что заставляло внутренне сжаться — тон врача, привыкшего к правде, даже если она режет.

Юньшань едва кивнула.

– Судья здесь — я, — мягко, почти с извинением сказал он мужчине, не отрывая взгляда от Юньшань. – Прошу простить.

Тот отшатнулся, чуть смутившись, поднял брови и засуетился.

– Ах... учёный господин Сунь! Я не знал, я подумал... ха-ха... — Он неловко отступил, теребя рукав.

Чжэнянь взял пиалу из рук Юньшань. Она не сопротивлялась. Пальцы их на миг соприкоснулись — и он чуть замер. Незаметно. Но Юньшань, наблюдая, как хищник следит за дыханием, уловила всё: дрожь его мизинца, напряжение в плечах, как будто он чувствовал, что держит не просто лекарство, а нечто иное.

Он понюхал отвар — и на миг прикрыл глаза. Вдыхая медленно. Глубоко. Будто пытался вернуться куда-то, чего сам не понимал.

– Такой порядок трав... необычен. Кто вас этому научил?

Юньшань сдержала вдох. Сказать правду — значит, обречь себя. Соврать — значит, признать, что что-то скрываешь.

– Я... — её голос был ровным, отточенным, как и вся она, – слышала об этом от одного уважаемого человека. Он учил меня, когда я была... не в этом городе. Давно. Он сам, быть может, уже и не помнит, что передал мне.

– Хм... — Чжэнянь сделал глоток.

Тишина вокруг была почти неестественной. Даже Хуа молчала, не нарушая хрупкую ткань напряжения.

Юньшань смотрела, как он пробует. Как вино на языке знатока, он держал отвар во рту чуть дольше, чем следовало бы. Проглотил. И закрыл глаза.

– Горечь сбалансирована. Пыль лотоса — не из Хуайаня. Верно?

– Из Юнцяня, — ответила она прежде, чем успела подумать.

Он открыл глаза и чуть приподнял брови. Совсем чуть-чуть.

– Вы точно не ученица кого-то из столичных школ?

– Я — всего лишь девушка из южного квартала, — ответила она с почти ленивой улыбкой. – Но благодарю, господин, за подозрение в выдающихся способностях.

Чжэнянь усмехнулся уголком губ — так, будто знал то, чего не знал никто. Как будто видел её насквозь. Он протянул пиалу обратно, и Юньшань — всё ещё будто под действием какого-то древнего заклинания — приняла её, не отводя взгляда. Её пальцы слегка дрожали, но на лице — ни единой трещины. Лишь безукоризненная вежливость, отполированная, как поверхность жадеита.

Толпа за их спинами замерла, впитывая каждый жест, каждый взгляд. Кто-то перешептывался, кто-то приоткрыл рот — словно смотрели на сцену старинной пьесы.

А Чжэнянь, не спеша, с тем же почти ленивым изяществом, каким передвигаются высокие чиновники, спрятал руку в рукав своей тёмной мантии. И достал оттуда небольшую коробочку — тонкую, лакированную, с инкрустацией перламутром. Цветом старого янтаря. Коробочка была плоская, чуть больше ладони, с застёжкой в форме лепестка лотоса.

Он молча протянул её Юньшань.

– Что это? — спросила она, чуть хрипловато, — голос всё ещё не вернулся после потрясения.

– Приз, — ответил он просто. – Вы победили, госпожа.

Это было не похвала — утверждение. Как если бы он сказал, что вода течёт вниз, а ночь всегда сменяет день. Юньшань, сбитая с толку, моргнула. На мгновение ей показалось, что он дразнит её — проверяет, как далеко она готова зайти, чтобы сохранить маску.

Её пальцы замкнулись. Лакированная поверхность была чуть тёплой — словно только что её держали у сердца.

Но прежде чем она успела что-либо открыть, — раздался голос. Резкий. Надломленный.

– Юнь! Цзинь-эр! — из глубины улицы, откуда свет фонарей постепенно тускнел, раздался крик. Женский голос. Высокий, встревоженный, напряжённый.

Цзинь Хуа, всё ещё сидевшая рядом с гуцинем, едва успела кивнуть Юньшань, как их взгляды пересеклись — коротко, остро, будто между ними пробежала молния. В этот миг обе поняли: время вышло.

Юньшань резко развернулась, и, не раздумывая, всучила лакированную коробочку обратно в руки Чжэняню — так, словно отдаёт не подарок, а кувшин с маслом, который вот-вот уронит. Тот, поймав её, поднял брови, а она уже бежала вниз, по ступенькам. Он не окликнул её. И это, пожалуй, говорило больше, чем слова.

– Вот так всегда, — пробормотала Хуа, вскакивая с лавки. – Никаких "прощай", только ветер в лицо. Подожди меня, Юньшань!

Юньшань, ловко лавируя меж людей, уже врывалась в толпу — к тому месту, откуда слышались голоса. Много голосов, но среди них — один женский, режущий, родной.

– Ли Юньшань! Где ты? — Мадам Су. Голос слегка охрипший, но властный, точно в его тембре звучали бирюзовые серьги, кольца с нефритом, тяжёлые волосы, убранные в замысловатый узел.

Толпа расступалась перед ней, как вода перед ножом. Пышное шёлковое платье цвета весенней айвы зацепилось за фонарный шест, но она даже не замедлилась. Рядом с ней — Ли Чжэньгуй, высокий, грузный мужчина в синем ханьфу, отороченном мехом — лицо тёплое, но усталое, словно от разговоров, которые тянутся с утра. Он держал в руках бумажного дракона, которого явно только что купил младшему сыну.

– Мы вас ищем по всему кварталу, — пробормотал он, увидев дочерей. – Вот уже фейерверки начинают, а вас нет…

Рядом — Ли Вэй, младший брат, в коротком жакете, щурится, словно не верит, что нашёл сестру, и улыбается так широко, будто до этого и правда переживал. Он машет ей рукой, а в другой держит жареный каштан на палочке.

– Старшая сестра, ты чуть не пропустила самое главное! — вскрикнул он. – Там дракон из пламени! У него язык шевелится!

– Неужели ты боишься, что я не увижу огонь в небе? — фыркнула Юньшань, остановившись рядом и тяжело дыша. На щеке — тень покраснения, волосы выбились из заколок, но голос — холоден и точен, как у придворной наставницы. – Впрочем, ты прав. Без тебя я бы и не знала, что огонь горячий.

– Юньшань, — мягко перебил её Ли Фэн, появившийся из-за её спины. Он был, как всегда, спокоен — ровная осанка, лицо слегка утомлённое, но доброжелательное. Рядом — его жена, нежная, с округлившимся животом, опирается на руку мужа, улыбаясь.

Хуа, запыхавшись, догнала её как раз в этот момент, и, присев рядом с Ли Вэем, взяла каштан прямо у него из рук и откусила.

Юньшань запрокинула голову, позволяя дыму, свету и ночному ветру пройтись по её лицу. Где-то в рукаве у Чжэняня осталась коробочка. Где-то в ней — ответ. Или ещё один вопрос.

***

Юньшань бежала вперёд по мощёной улице, её лёгкие шаги звучали звонко на промёрзшем камне, будто сама зима играла на древнем цине времени. Её лицо было открыто встречному ветру, и снежинки — крохотные и редкие, как отголоски прошлого — мягко ложились на щёки, таяли на ресницах, прилипали к губам. Она улыбалась. Не потому что была счастлива — нет, это было чувство иного рода: в ней вдруг проснулось забытое ощущение — быть живой в моменте, пусть даже этот момент — лишь иллюзия безопасности.

Сзади шагали её близкие, и за их плечами, как тень, тянулась сотканная из лет и судеб история. Ли Чжэньгуй, её отец, то и дело щурился в темноте, будто считал, что дочь вот-вот снова исчезнет. В руках у него был небольшой узелок с уличными сладостями — пряники на мёде с засахаренным лотосом. Он даже сейчас, в толпе, не терял достоинства богатого купца: осанка прямая, шаг мерный, взгляд тяжёлый, но добрый. Он был тем, кто ценил молчание, но, когда говорил — его слушали.

Мадам Су, напротив, как всегда осматривала всех вокруг, слегка вздёрнув подбородок. В её волосах блестели заколки с нефритом, а тёмно-зелёный шёлк её одеяния отливало бронзой в свете уличных фонарей. Она держала руку на запястье Ли Фэна — не потому, что нуждалась в поддержке, а потому что всегда хотела, чтобы её сын был ближе, в пределах её контроля. Она не сказала ни слова, но губы у неё были поджаты, как всегда, когда Юньшань бежала впереди, словно неуважительно отрываясь от семьи.

Ли Фэн шёл спокойно, мягко улыбаясь, говоря что-то своей жене. Он был тем, кто любил мир и тишину. Его голос был мягок, и даже в гуще толпы он звучал будто родниковая вода — не громко, но чисто. Его супруга, Гуо Цинь, одетая в кремовый халат с вышитыми журавлями, бережно держала руку на округлившемся животе. В глазах у неё была нежность, которую Юньшань с трудом переносила — слишком много в этой женщине было того, чего у неё самой никогда не будет.

Ли Вэй, младший брат, был в восторге. Он то подпрыгивал, то тянул сестру за рукав, размахивая деревянным волчком, купленным у уличного мастера. В его глазах сверкал огонь нетерпения.

– Быстрее! Быстрее! Сейчас начнут сбивать огненные цветы! Сестра, пари, ты не угадаешь, в какую сторону первым ударят искры!

Они уже подходили к месту, где начиналось зрелище. Площадка перед городской стеной, выложенная крупным серым булыжником, была обнесена верёвками, за которыми стояли зеваки, окружённые ароматами жареных каштанов, сливы в сахаре и пряных лепёшек.

Сбоку стояли кузнецы — грубые, мускулистые, в кожаных передниках, с обнажёнными руками, закалёнными, будто кованные молотом. Один из них, седовласый, держал длинную ложку, в которую набирал расплавленное железо из жаровни. Он взмахнул рукой, и раскалённый металл — кипящий, живой, золотисто-красный — с грохотом полетел вверх и ударился о стену.

В этот миг — вся стена взорвалась цветами.

Огненные лепестки разлетались в стороны, напоминая то цветущую сливу, то багряный клён. Они сверкали, осыпались, гасли — и рождались вновь. Шоу было опасным, каждый мазок пламени — непредсказуем.

– Ты только посмотри… — прошептала Гуо Цинь, вцепившись в руку мужа. – Как будто небо горит.

Ли Фэн, как всегда, сдержанно и тепло, склонился к жене, его пальцы бережно коснулись её висков, а губы — лба. Поцелуй был почти незаметен, но для Юньшань — слишком громкий. Она резко отвела взгляд. Отчуждение кольнуло внутри, едва слышно, будто далёкий гонг в туманном храме.

Её глаза скользнули в сторону, и тут дыхание застыло. На фоне фонарей и людской толпы выделялись трое: братья Лин. Их присутствие в этот вечер, на этом шумном празднике, казалось неуместным, почти тревожным. Все трое — в одежде глубокого чёрного цвета, сшитой из дорогого сукна, отороченной мехом. Лишь младший, Лин Бай, выбивался из этого мрачного строя: его белоснежный ворот обрамлял юное лицо, весёлое и ещё не омрачённое жестокими выборами взрослого мира. Он смеялся, подпрыгивал, будто всё происходящее — всего лишь игра. Его руки были заняты фонарём и лепёшкой с кунжутом, он беззаботно жевал, бросая восхищённые взгляды на огненные сбивания цветов.

– Ты только глянь! — воскликнул он, тыча пальцем, где искры сыпались, как золотой дождь. – Похоже на падающую звезду! Наверное, если загадать желание...

Её сердце сжалось, а ладони вспотели под варежками. Она резко отвела лицо, затянув воротник повыше, будто холод вдруг пронзил её насквозь. Что они здесь делают? Почему он — здесь? И почему он всё ещё жив…

Дыхание перехватило, словно в лёгкие плеснули ледяной воды. Всё внутри звенело. В прошлом, в том прошлом, откуда она пришла, Бай умер. И умер жестоко.

И тогда, среди треска фейерверков, вспышек света и людского гомона, взгляд Юньшань метнулся вверх — на крыши.

Двое. Брат и сестра.

Мэй Циньин и Мэй Ляньчжу. Их силуэты были едва различимы, но она узнала их сразу — по движениям, по осанке, по тому, как держат лук. В прошлой жизни они были ей друзьями. Её шпионами. Её предателями. Их наёмницей была госпожа Цзян, и Юньшань знала это слишком хорошо. Она помнила, как платила им золотом и доверием. Помнила, как они приняли решение убить её — и как не смогли.

И вот они снова здесь. Точнее — ещё раньше. Уже.

Лук взведён. Стрела готова. Направлена вниз.

Юньшань услышала свист. Не громкий, но отточенный, как разрез шёлка — одинокий звук, прорезавший шум толпы, крики торговцев и треск фейерверков. Она инстинктивно дёрнулась, не сразу понимая, что именно почувствовала — страх, узнавание или предчувствие.
На миг всё замерло.

Лин Бай стоял всего в двух шагах от неё, на фоне чёрного неба и вспыхивающих огней. Его лицо — ещё детское, живое, с небрежно повязанным на затылке узлом из чёрного шёлка — озаряла улыбка. Он посмотрел на неё — как на незнакомку. С любопытством, с лёгким интересом, но без тени воспоминаний. Он не знал её. Ещё не знал. Никогда не узнает, если всё повторится, как тогда...

Юньшань успела подумать лишь: сейчас.

И толкнула его в сторону — со всей силы, как умела, не раздумывая. Почувствовала, как его тело пошатнулось, как он резко выдохнул, теряя равновесие. Но стрела — уже была в воздухе.

И уже — в ней.

Острая, тяжёлая, с костяным наконечником, украшенным тонким пером фазана. Она вошла сбоку, между рёбрами, и как будто разорвала саму ткань мира. Боль не была мгновенной. Сначала — только жар, будто её ударили в бок раскалённым железом. Затем — обвал. Жар превратился в леденящий холод, и ноги предательски подогнулись.

Юньшань упала на колени. Мир пошатнулся — фейерверки расплылись в дыму, лица людей слились в пятна. Но до ушей донёсся знакомый голос.

– Юньшань?! — крик брата. Не верящий. Мальчишеский. Рвущийся.

Кто-то кричал громче — её мать, мадам Су, срывая голос, как будто могла вернуть дочь звуком. Отец, Ли Чжэньгуй, звал кого-то, его голос был глубоким и твёрдым, с металлической нотой паники, непривычной для купца, привыкшего всегда всё контролировать. В его глазах — Юньшань помнила — страх появлялся только один раз. Когда её увезли во дворец.

Но сейчас — она не могла повернуть голову, чтобы это увидеть. Не могла сказать, что жива. Не могла сказать, что всё в порядке.

И всё же — это стоило того.

– «Он жив…» — подумала она, с трудом дыша. На этот раз — жив.

И тогда, сквозь рёв в ушах и боль, к ней пришли воспоминания.

Лицо Лин Бая — залитое кровью, мёртвое. В прошлой жизни. Его смерть — на рассвете, в зале с благовониями. Его последняя улыбка — такая же, как сейчас. Она не спасла тогда. Знала — слишком поздно. Но сейчас…

Шанс был.

Она не успела договорить с собой. Сознание сорвалось в темноту.